Девушка из песни

Он поиграл с прядью моих волос, а затем тяжело опустил руку.

– С этим туром покончено. Отменю все оставшиеся концерты.

Я подняла голову с его груди.

– Да? И что будешь делать?

– Буду с тобой.

От этого простого заявления у меня на глаза навернулись слезы. Он коснулся моей щеки и устало улыбнулся.

– Ты права, Ви. Хватит прощаний. Но ты не можешь бросить учебу и все, ради чего столько трудилась. Мы найдем квартиру в Уэйко, и когда закончишь учебный год, сможешь перевестись в Калифорнийский университет Санта-Круза. Если захочешь, конечно.

– Да, но стипендию предоставляет Бэйлор.

– Санта-Круз – твой дом. Если ты не позволишь мне оплачивать твое обучение, я сойду с ума. Мы найдем место у океана. Может быть, я напишу новый альбом, поменьше, пока ты будешь учиться и добиваться успехов. – Он улыбнулся, его глаза потемнели. – Мы позаботимся друг о друге. Хорошо?

Я кивнула и нежно поцеловала его.

– Хорошо. Я люблю тебя. Очень сильно.

– Люблю тебя, Ви, – пробормотал он, и это было последнее, что он произнес перед сном.

Я же засыпала медленнее, плывя по течению новой жизни, которая только начинала маячить на горизонте.

Из теплого, уютного полусна меня выдернул тревожный писк, и я села, слепо моргая. С моих губ на автомате слетело имя Миллера. Он все еще спал, хотя его часы отчаянно пищали.

– Миллер? Просыпайся. – Я включила свет на ночном столике. Крик застрял у меня в горле. Миллера трясло, как будто через него пропустили электрический ток, он дышал короткими, прерывистыми вздохами. Его лицо было бледным, как подушка.

– О боже… – Мой взгляд метнулся к цифрам на его часах.

Сорок пять. Потом сорок четыре…

– О боже.

Во рту мгновенно пересохло, в ушах застучал пульс. В голове пронеслась фраза «тяжелый гипогликемический эпизод», известная благодаря годам изучения темы диабета. Я изучала ее для него. Чтобы этого не случилось.

Меня охватило неестественное спокойствие. Ужас сжался в комок, и я затолкала его поглубже, чтобы он не мешал мне. Я отбросила одеяло и кинулась к мини-холодильнику, где хранились лекарства. Инсулин, чтобы снизить уровень сахара в крови, если показатели вырастут, и экстренные шприцы глюкагона, если упадут.

– Миллер! Миллер, я здесь, – позвала я дрожащим от страха голосом и сорвала упаковку с ручки для инъекций глюкагона. – Останься со мной, Миллер. Останься здесь.

Я забралась обратно на кровать и закатала короткий рукав его футболки. Дрожащими пальцами ущипнула его кожу и ввела иглу, нажимая на поршень и вводя лекарство до конца.

– Миллер, очнись. – Я бросила шприц и потянулась за телефоном на ночном столике. – Давай, малыш, просыпайся.

Я набрала 9-1-1 и прижала пальцы к шее Миллера, ожидая ответа. Его пульс бился так быстро, что я едва отличала один удар от другого.

– 9-1-1, что случилось?

Спокойно, но быстро я объяснила ситуацию, наблюдая, как растут показатели Миллера, но недостаточно быстро.

– Он не просыпается. Пожалуйста, поторопитесь. Он не просыпается!

Следующие пятнадцать минут, пока в дверь не вломились медики, показались мне вечностью. Я отползла в сторону, чувствуя, как животный страх подступает к горлу.

С появлением в номере охраны, Брайтона, нескольких помощников и менеджеров тура начался настоящий хаос. Я натянула джинсы, ботинки и толстовку, пока санитары поднимали Миллера на каталку. Передо мной проплывала череда лиц, но я от всех отмахивалась, чтобы остаться с Миллером. Он все еще был без сознания.

Медики задавали вопросы о его истории болезни, пока мы с Брайтоном торопливо шли через отель рядом с каталкой. Из дверей выглядывали гости, привлеченные суматохой. Я рассказала медикам его историю болезни, а Брайтон объяснил текущие проблемы со здоровьем. С показателями Миллера всегда было трудно справиться, но сердце разрывалось на части, когда я услышала, как тяжело ему приходилось в последнее время.

Я потребовала ехать с ним в больницу, боясь выпустить его из виду даже на мгновение. Боялась, что, если отвернусь, он исчезнет. Мы оказались в тряской машине «скорой помощи», санитары переговаривались между собой, перекрывая гудки машин, а я села рядом с Миллером, взяла его безвольную руку в свою и наклонилась поближе. Мое лицо пылало, я все еще была слишком напугана, чтобы плакать. В глазах не было ни капли влаги.

– Останься со мной. Прошу тебя. Останься, – причитала я, едва слыша себя из-за шума крови в ушах. – Останься со мной, малыш, пожалуйста.

Под кислородной маской Миллер был бледным, глаза закрыты, рот безвольно полуоткрыт.

В больнице его сразу же увезли в реанимацию. Кто-то провел меня в приемную, сразу за вращающимися дверями. Кто-то принес стакан воды.

Приехал доктор Брайтон. Он по-отечески коснулся моего плеча.

– Ты молодец, – похвалил он и толкнул дверь отделения интенсивной терапии. Потому что он был врачом, а я – нет.

Помощники и менеджеры тоже столпились в комнате. Я узнала одну молодую женщину, Тину, его новую помощницу. Она прижимала телефон к уху.

– Его мама, – глухо произнесла я. – Кто-нибудь позвоните его маме.

У меня отобрали возможность заботиться о Миллере, и беспомощность тяжким грузом давила на плечи. Мне ничего не оставалось, только ждать. Вокруг сердца крепко сжался ледяной кулак страха. Наконец появился молодой врач с лысой головой и густой темной бородой и стал искать родственников Миллера. Его лицо было непроницаемо, невозможно понять, хорошие он принес новости или…

Перед глазами вспыхнули воспоминания: Миллер взбирается по шпалере и влезает в окно моей спальни. Мы с Миллером, тринадцатилетние, лежим в постели лицом к лицу. Миллер сидит напротив меня с гитарой на коленях и поет песни, которые написал для меня, а я даже не догадывалась…

– Я, – хрипло отозвалась я, собирая всю свою храбрость.

– Я здесь. Вы можете поговорить со мной.

«Я все выдержу. Все что угодно, потому что он мой, а я его. Всегда».

Доктор сел напротив меня, слабо улыбаясь из-под бороды. На бейдже значилось «Доктор Джулиан Монро».

– Миллер в диабетической коме.

Я кивнула.

– Понятно.

– Мы поставили капельницу и ввели глюкозу, он теперь то приходит в сознание, то снова отключается. Очень хороший знак.

Я прикрыла глаза, когда меня захлестнуло облегчение.

– Он… в сознании?

– Нет еще, но старается. Это вы вкололи ему глюкагон?

Я кивнула.

– У него не было никаких симптомов, – произнесла я тихим голосом. – Накануне вечером совершенно никаких симптомов. С ним все было в порядке. Он прекрасно себя чувствовал. Я что-то упустила. Я должна была догадаться…

Доктор Монро прервал меня.

– Вы не могли знать. Инсулиновая помпа Миллера дала сбой и ввела гораздо больше, чем требовалось. От доктора Брайтона я также узнал, что Миллер всю жизнь борется с диабетом. Длительное колебание уровня сахара в крови может привести к опасному подавлению симптомов, называемых гипогликемической неосознанностью.

Этот термин тоже выплыл из моих детских исследований.

– Я понятия не имела, что все так плохо. Я должна была… что-то сделать. Лучше стараться.

– Вы больше ничего не могли сделать. Мы стабилизировали его состояние и взяли анализы. Хрупкий диабет нетипичен. Он непредсказуем и может обмануть даже самый лучший уход, под которым Миллер находился с доктором Брайтоном. Честно говоря, сейчас нас больше всего беспокоят почки. Миллер довольно долго справлялся со своим диабетом самостоятельно, но подозреваю, что колебания показателей на протяжении стольких лет не прошли бесследно.

– В каком смысле? – спросила я, хотя уже знала.

– Ждем заключение нефролога, но, скорее всего, у него развилась хроническая болезнь почек.

Я боролась с желанием спрятать голову в ладонях, но доктор прочитал эмоции на моем лице.

– На ранних стадиях хронической болезни почек признаков или симптомов практически не наблюдается. Очень часто она не проявляется до тех пор, пока функция почек не будет значительно нарушена.

Эти слова ранили меня, но я обязана была держать себя в руках ради Миллера. Сохранять ясную голову и заботиться о нем как врач.

– Что будет дальше?

– Первый шаг – привести его в сознание. Анализы определят, в чем именно заключается его почечная недостаточность, и тогда будем от этого отталкиваться. – Он тепло улыбнулся. – Одна из медсестер сообщит, когда вы сможете его увидеть.

Он ушел, и в поле моего зрения появилась Тина.

– Мама Миллера уже в пути.

– Отлично, спасибо, – поблагодарила я, стараясь не выдать своей беспомощности. После очередного мучительного ожидания меня впустили в палату интенсивной терапии. Миллер был подключен к дюжине различных аппаратов, к его руке тянулись трубки капельниц, а рядом с кроватью стояла система мониторинга глюкозы. Над ним склонилась медсестра, уговаривая открыть глаза. Его веки задрожали и приоткрылись, но потом снова закрылась. Я подошла к кровати.

– Он почти с нами, – произнесла медсестра с добродушной улыбкой. – Вы его девушка?

– Да.

– Поговорите с ним, милая. Он вас послушается лучше, чем меня.

– Миллер, – тихо позвала я. – Миллер, очнись. Очнись и посмотри на меня.

Прошу тебя.

Его глаза открылись, закрылись и снова открылись, остекленевшие, расфокусированные. А затем наши взгляды встретились.

Облегчение было настолько мощным, что у меня едва не подкосились ноги.

Я сжала его ладонь.

– Привет, малыш.

Он оставался таким же мертвенно-бледным под тенью щетины.

– Ви, – прохрипел он.

– Наконец-то, – обрадовалась медсестра. – С возвращением, дорогой. Дай-ка мне на тебя взглянуть.

Она прошлась по палате, проверяя и переписывая показатели, а я тем временем подтащила стул к кровати и тяжело опустилась на него, испытывая чувство дежавю. Другая больница, семь лет назад.

– Что случилось? – спросил он, слегка повернув голову на подушке.

– Помпа сломалась и ввела тебе слишком много инсулина, – ответила я. – У тебя упали показатели.

– Слишком длинный ответ. – Медсестра подошла, чтобы проверить капельницу. – А если короче: она тебе жизнь спасла, вот что случилось.

Губы Миллера дрогнули, когда он попытался улыбнуться.

– Она уже это делала. Давно.

Он закрыл глаза, и я испуганно посмотрела на медсестру.

– Он просто отдыхает, милая. Похоже, тебе тоже не помешает немного поспать.

– Я в порядке. – Ни за что не покину этот стул, наши руки все равно что скованы вместе.

Проходили часы, Миллер просыпался на несколько минут, а потом снова погружался в сон. У него взяли еще какие-то анализы, и я наблюдала, как доктор Монро шепчется с нефрологом, оба стояли с мрачным видом.

Около девяти вечера приехала мать Миллера. Я видела Лоис Стрэттон всего несколько раз, когда училась в старшей школе. Раньше она всегда выглядела уставшей и посеревшей. Миллер поселил ее в светлую квартиру в Лос-Анджелесе, и теперь она казалась более здоровой и жизнерадостной, хотя сейчас лицо искажала тревога за сына.

Она бросилась к Миллеру, лихорадочно шаря по нему взглядом.

– Я думала, он очнулся. Мне сказали, что он был в коме, но уже очнулся.

– Так и есть, – подтвердила я. – Сейчас он спит.

Она опустилась на стул.

– Мой дорогой мальчик, – запричитала она и со слезами посмотрела на меня. – Ох. Вайолет. Спасибо тебе, милая. Я так благодарна тебе за то, что ты оказалась рядом, когда он нуждался в тебе больше всего. Уже дважды. В ту ночь у тебя во дворе и сейчас. Только тогда показатели взлетели вверх, а сегодня упали на минимум.

– Мне стоило находиться рядом. Все время. Я могла уберечь его.

– В первую очередь это была моя обязанность. – Она шмыгнула носом и вытерла глаза. – В каком-то смысле я тоже его бросила. Оставила самого о себе заботиться. Я столько зла ему причинила из-за того, что ужасно устала. Я сама нуждалась в помощи, но ее не было.

– Вы делали все, что могли, – возразила я.

– Как и ты.

Мы разделили мгновение тепла и понимания. Двое людей, которые больше всех любили Миллера.

Вошла социальный работник с букетом цветов.

– От некоей Бренды из «Рук помощи». Я оставлю их на окне.

Она поставила на подоконник ярко-желтые герберы вперемешку с белыми розами, предложила принести нам кофе и ушла.

– «Руки помощи»? – спросила Лоис. Мы обе разговаривали приглушенными голосами. – Это та благотворительная организация, которой Миллер собирается отдать все деньги?

Я кивнула.

– Для бездомных семей.

Она грустно улыбнулась.

– Ну конечно. Он непременно хотел кому-нибудь помочь, раз выпала такая возможность. Но и до популярности ему была присуща сострадательность. Несправедливость всегда его огорчала. А еще злила. Даже в детстве.

«– И нет ничего печальнее, чем именинный торт всего с одним отрезанным куском.

– Я могу придумать сотню вещей печальнее, – возразил Миллер».

Я улыбнулась.

– Таким он и был, когда мы познакомились.

– Думаю, он с этим родился. Явно не мы с Рэем его этому научили. Мы были так молоды, когда он у нас появился. Едва ли старше, чем вы сейчас.

Нежно улыбнувшись, Лоис смахнула прядь волос со лба Миллера, привычное движение, которое она, вероятно, делала тысячу раз в его детстве.

– Однажды он играл в песочнице с одним мальчиком, – проговорила она. – Миллеру тогда было около трех, наверное, а тому мальчику чуть побольше. Он отобрал у Миллера пластмассовую лопату и переломил ее пополам. Я подбежала и отругала его, ожидая, что придется утешать Миллера. Вместо этого он просто выглядел озадаченным. Трудно представить себе такое выражение на лице трехлетнего ребенка. Он не плакал. Ему только хотелось узнать причину. «Зачем он это сделал, мама?» Он не мог объяснить беспричинную жестокость.

Лоис нежно улыбнулась, глядя на сына.

– Он долго был таким. Открытым. Любознательным. Думаю, именно из этого источника он черпал вдохновение для своих песен. Наблюдал за жизнью, а затем переносил впечатления в лирику и музыку, благодаря гитаре, которую подарил ему Рэй. Его самое ценное достояние. – Она тяжело вздохнула. – Но с уходом Рэя все изменилось. Миллер замкнулся в себе. Стал подозрительным. Больше никого не хотел любить. Может, он и играл, но я больше не слышала. Это разбивало мне сердце.

Лоис посмотрела на меня поверх спящего Миллера.

– А потом появилась ты. Ты открыла ему сердце, Вайолет. Знаю, что многие благодарят Эвелин за то, что обнаружила талант Миллера, но сначала он пел для тебя. Ты – причина его популярности. Он настолько сильно тебя любит, что не может сдерживаться. Даже когда он оттолкнул тебя, я знала. Всегда знала, что ты его девочка.

«Его девочка. Я всегда была его девочкой».

– Думаю, я тоже это знала, – произнесла я, улыбаясь сквозь слезы. – Даже когда еще не подозревала о своих истинных чувствах.

32

Миллер

Я открыл глаза и увидел солнечный свет, льющийся из окна в конце маленькой комнаты. Тело словно срослось с кроватью, тяжелое и слабое. Вайолет сидела рядом, ее голова покоилась на моем матрасе, а рука сжимала мою ладонь.

Она не отходила от меня уже два дня, с тех пор как меня перевели из реанимации. Два дня, в течение которых доктор Монро и его команда провели все существующие исследования и сообщили мне торжественную новость о том, что почки, как и поджелудочная железа, приказали долго жить. К куче аппаратов в палате добавился еще один для диализа, а мое имя вписали в длинный список нуждающихся в пересадке органов. А поскольку мой диабет новые почки попросту уничтожит, то мою кандидатуру одобрят только для одновременной трансплантации поджелудочной железы и почек.

– Перестановочка в кишках, – ляпнул я, пытаясь рассмешить Вайолет, когда ей хотелось плакать. Она не выпускала мою руку, и меня снова накрыло старым чувством вины за то, что я снова заставил ее пройти через это.

В то утро она почувствовала, что я проснулся, подняла голову и устало улыбнулась.

– Привет.

– Где мама?

– Она спустилась в кафетерий за кофе. Как себя чувствуешь?

– Готов отсюда свалить.

– Сказали, что уже скоро. Может быть, завтра.

«Потому что донора нет».

Она грустно улыбнулась, не глядя мне в глаза.

– Ви, что случилось? Помимо… – я махнул рукой. – Всего этого.

– Ничего. Просто устала.

– Ты забываешь, что я досконально изучил твою мимику. Что-то не так, и дело не только в моих дерьмовых почках.

Вайолет сделала вид, что задумалась.

– Это случаем не панк-группа такая? «Дерьмовые Почки»? Мне кажется, они были хэдлайнерами фестиваля «Burning Man»…

– Ответь мне.

Она смахнула с простыни соринку.

– Я проверила, смогу ли стать донором для тебя. И твоя мама тоже. Но мы несовместимы.

Я притянул ее к себе.

– Не согласен. Думаю, что мы идеально совместимы, черт подери.

Вайолет фыркнула от смеха и забралась на кровать, стиснув меня в объятиях. Она положила голову мне на грудь, и мы лежали в относительной тишине пикающих аппаратов, я гладил ее по волосам, черным на фоне белой футболки.

– С тобой все будет хорошо, Миллер, – произнесла она. – Я позабочусь об этом.

– Ты действительно решила отказаться от хирургии?

– Я не отказываюсь, просто меняю направление. Мне предначертано заботиться о тебе, чем я и займусь. Есть гемодиализ, который можно делать дома. Изучу, что смогу, пока будем ждать донора.

Я прижался губами к ее волосам, целуя ее и крепко обнимая. В ее устах это звучало проще, чем будет в реальности. Донорских органов не хватало; я мог ждать годами, и мы оба это знали.

На следующий день я собирал свои вещи, готовясь к выписке, а Вайолет тем временем разбирала все воздушные шары, букеты и стопки поздравительных открыток от поклонников, которые толстым слоем усеивали подоконник.

– Как будто кто-то обнес целый магазин подарков, – заметил я.

– Твои фанаты тебя любят. – Вайолет показала мне карточку. Моя фотография в Зеленой комнате Ки-Арены. – От Сэма. Не читай, как он ее подписал, если не готов плакать дня три напролет.

– По какому поводу плакать? – В палату вошел доктор Монро со странной натянутой улыбкой на лице. – Никаких слез, я принес хорошие новости. Мы нашли совместимого человека.

Вайолет выронила фотографию. А я уронил футболку, которую складывал в небольшую дорожную сумку.

– Что? Уже?

– Нужно сделать еще несколько анализов, но я уверен, что операцию можно назначить на послезавтра.

– Это потрясающе! – воскликнула Вайолет, и ее лицо озарилось надеждой. – О господи…

– Но Донорская сеть предупредила, что время ожидания может растянуться на годы, – недоверчиво произнес я. – И уже нашли донора?

– Для одной почки и части поджелудочной железы – да.

Мы с Вайолет переглянулись.

– Значит, это от живого донора, – заметил я. Оказалось, что поджелудочная железа, как и печень и легкие, может быть разделена на части, чтобы дать реципиенту часть органа без вреда для донора.

Доктор Монро качнулся на каблуках.

– Это изменит твою жизнь, Миллер.

Больше никаких уколов инсулина, скачков показателей…

– Кто? – спросил я, холодея. – Кто донор?

Доктор Монро замялся.

– Боюсь, я не могу рассказать большего. В подобных ситуациях конфиденциальность имеет первостепенное значение…

– Скажите мне.

– Миллер, я…

– Это мой отец. Донор – мой отец. Верно?

Выражение лица доктора Монро изменилось, он слегка поморщился, и я понял, что прав. Я опустился на кровать.

– Вот дерьмо…

Доктор прокашлялся.

– Протокол предписывает, чтобы ты все обсудил с Элис из Донорской сети, прежде…

– Нет, – отрезал я, поднимаясь на ноги. – Скажите Элис… скажите Рэю, что мне не нужны его гребаные подачки. Подождите, вы сказали, что операцию можно провести через два дня? – В жилах закипала кровь. – Он здесь, да?

Вайолет подошла и осторожно положила руку мне на плечо.

– Миллер, давай успокоимся…

На лице доктора Монро появилось сочувственное выражение.

– Я понимаю, что ситуация довольно сложная…

– Ни хрена она не сложная, – рявкнул я. – Наоборот, до смешного простая. Мне не нужна его помощь. Скажите ему, чтобы он валил туда, где провел последние семь лет, и пусть там и остается.

– У тебя есть право отказаться от процедуры, – примирительно сообщил доктор Монро. – Но я должен предупредить тебя, что если откажешься, то потеряешь много времени, прежде чем найдется подходящая пара. И при этом будешь страдать от постоянных скачков показателей, усугубляемых хронической почечной недостаточностью. Тебе придется трижды в неделю по четыре часа проводить на диализном аппарате, пока не найдется донор. – Выражение его лица смягчилось. – Он тебе идеально подходит, Миллер. Шанс один на миллион. Пожалуйста, подумай как следует, прежде чем принимать какие-либо решения.

Я стиснул зубы и подождал, пока он уйдет. Вайолет вложила свою руку в мою ладонь.

– Миллер…

– Ни за что на свете.

– Послушай доктора Монро.

– Я слышал, что он сказал, и не собираюсь этого делать, Ви. Когда папа ушел, я поклялся не иметь с ним никаких дел, что бы ни случилось. Никогда. И я держал слово. Позаботился о маме и… – От переполнявших меня эмоций было трудно дышать. Глаза защипало. – Это неправильно. Дико неправильно, что он появляется после стольких лет. Да еще ради этого? Ради чертовой пересадки органов, от которой откажется только последний идиот?

Я прошел мимо нее и принялся мерить шагами небольшое пространство возле окна. Передо мной проплыл огромный блестящий шар с желтой радостной рожицей. Я отпихнул его в сторону.

– Знаю, – мягко ответила Вайолет. – Это много.

– Слишком. Я не могу сказать «нет», верно? Я чертов идиот, если откажусь. А если соглашусь, то предам все, ради чего так упорно трудился.

Она встала рядом.

– Это так только потому, что вы с ним не помирились. Или не попытались помириться. Поговори с ним, пожалуйста. Поговори, прежде чем что-то решать.

Я покачал головой, вытирая глаза рукавом футболки.

– Что, черт возьми, я ему скажу, Ви?

– Все, что когда-либо хотел высказать, Миллер.

– Это будет слишком. – Я покачал головой, снова прячась за стены, которые выстроил в дни одиночества. – Нет, забудь. Он не должен этого делать. Не так все происходит.

– Миллер, – умоляюще произнесла она. – Тебе это нужно. Ты нуждаешься в помощи.

– Только не в такой.

– Миллер…

– Я собираюсь убраться отсюда к чертовой матери. Как-нибудь справлюсь. Обходился же как-то последние семь лет без его гребаной помощи.

– И я должна с этим спокойно согласиться? – Вайолет повысила голос, и на ее глазах заблестели слезы. – Миллер, ты болен. А твой отец пытается поступить так, как подобает родителю. Помочь тебе.

Я прикрыл глаза, желая, чтобы ее слова не просачивались сквозь трещины в моей броне. Но я так устал бороться. Устал постоянно чувствовать боль.

«Уже тошнит от этого».

Вайолет снова взяла меня за руку, ее тон звучал мягче, успокаивающе. Тон, которым она будет разговаривать со своими пациентами через десять лет.

– Ты имеешь право злиться и обижаться, но это гложет тебя изнутри. Перестань прятаться от него. Мы пытались отгораживаться в попытках избежать новых страданий, но никому от этого не стало легче. – Она поднесла тыльную сторону моей ладони к своим губам. – Поговори с ним. Не ради него, ради себя. Успокой свою душу.

Я посмотрел в потолок, потом на красивое лицо Вайолет. Боль в ее глазах была такой же, как и семь лет назад. И каждый раз, когда я отталкивал ее, я потом ненавидел себя за это.

«Но боже, как я мог смотреть маме в глаза?»

Я покачал головой.

– Не смогу. Даже если бы захотел… – я прочистил горло. – Я не могу так поступить с мамой. Это было бы предательством.

– Я уже в курсе, – произнесла мама, входя в палату. – Вы насчет Рэя? Прости, не хотела подслушивать. Он мне тоже звонил. – Она ласково улыбнулась Вайолет. – Ты не оставишь нас на минутку, милая?

– Конечно. – Она в последний раз сжала мою руку и вышла.

– Ты с ним разговаривала? – спросил я у мамы. – Когда?

– На прошлой неделе. Он расспрашивал о тебе. Беспокоился.

– И ты смогла спокойно с ним разговаривать после стольких лет? После всего, что он натворил?

– Не сразу. Но когда ты вышвырнул Чета из нашего дома, я словно вышла из транса. Я позволяла этому человеку издеваться над тобой, и это непростительно. Но ты простил меня.