Политика Меттерниха. Германия в противоборстве с Наполеоном. 1799–1814

Такова была реальность, требовавшая от австрийских стратегов жесткого выбора. Теоретически Меттерних был, без сомнения, прав, когда предостерегал против революции как главной опасности и призывал к прекращению текущих политических распрей. Но эти предостережения и призыв мало что значили без поддержки монархиями континента внутри и за пределами рейха. Поскольку Россия навязала польскую проблему, у Тугута не оставалось выбора, кроме как держать значительную часть армии на востоке, где Вена была уязвима для внешней угрозы. Не его вина, что Пруссия дезертировала с Западного фронта и что Саксония, Ганновер и Гессен-Кассель тоже замирились с Францией, оставив в состоянии противоборства с ней лишь правителей курфюршеств, расположенных по левому берегу Рейна. То, что молодой человек в возрасте 21 года упустил эти факты из виду, неудивительно. Примечательно другое: через несколько лет Меттерних, будучи уже в зените своего могущества, как ни в чем не бывало продолжал порицать министерство Тугута за «беспрерывную серию ошибок и просчетов». Причем даже в это время он говорил только о французском вторжении, упуская из виду польский вопрос. Но ведь так часто относятся к тем, у кого учатся.

Австрия противостояла французам в Германии не без успеха, и, только когда война была распространена на Италию, куда вторглись французские армии под командованием Наполеона Бонапарта, Тугут предложил мир. В октябре 1797 года в Кампоформио был подписан мирный договор. По его условиям Австрия уступила Франции бельгийские провинции, получив в качестве компенсации итальянские территории Венеции, Истрии и Далмации. Вывод земель короны, входивших в рейх, за имперские границы продемонстрировал яркий пример политики: «Австрия превыше всего». Но это было еще не все. В секретных статьях Австрия соглашалась уступить французам большую часть левого берега Рейна. В обмен Франция гарантировала свою поддержку в приобретении Австрией части Верхней Баварии, а также внушительного архиепископства Зальцбург. Последняя акция предусматривала одобрение принципа секуляризации, который австрийцы долго отвергали из опасения потери некоторых важных опор империи.

Ирония состоит в том, что договор Кампоформио, который имел такие ужасные последствия для семьи Меттернихов, стал причиной того, что и отец и сын вернулись наконец в политику. Поскольку формально Франция и рейх оставались в состоянии войны, договор предусматривал проведение в Раштатте конференции для обсуждения условий мира с участием обеих сторон. Представлять имперский округ под названием Австрия был назначен граф Людвиг фон Лербах, а граф Людвиг фон Кобенцль, подписавший договор в Кампоформио, стал послом императора Франциска, выступавшего в качестве короля Богемии и Венгрии. Оставался вакантным пост полномочного представителя императора Священной Римской империи, и его занял Франц Георг Меттерних при содействии своего друга Кобенцля, который благодаря заключению мирного договора неожиданно повысил свой политический вес. Молодой Клеменс был снова назначен представителем графов Вестфалии, как во время коронации 1792 года.

Если бы Франц Георг был политиком более проницательным, он мог бы даже в своих стесненных обстоятельствах усомниться в целесообразности принятия назначения, которое требовало от него делать все возможное для блага рейха, не мешая при этом Кобенцлю и Лербаху реализовать секретные статьи договора Кампоформио. В самом деле, имеется сильное подозрение, что Тугут рассматривал это назначение как расплату Франца Георга за неудачу в австрийских Нидерландах. Он систематически держал полномочного представителя императора в неведении относительно государственных секретов, которыми щедро делился с Кобенцлем и Лербахом. Вызывает большие сомнения, что Меттернихам вообще было что-либо известно об обязательствах, взятых рейхом в Кампоформио. Клеменс, к несчастью, был более близок к истине, чем предполагал, когда говорил об отцовском назначении, что «ни один пост не соответствовал ему больше и никто не соответствовал этому посту больше, чем он».

Как бы то ни было, но, когда в январе 1798 года открылась конференция, Франц Георг оказался в беспомощном состоянии, зажатый между инструкциями рейхстага, предполагающими возвращение к положению до сложившегося статус-кво, и требованиями французских представителей, выходящими за рамки договора в Кампоформио, о передаче Франции всего левого берега Рейна без исключений. В конце концов он был вынужден следовать линии Кобенцля и Лербаха, которые не только уступали французским требованиям, но также побуждали другие курфюршества рейха делать то же самое в счет компенсации за это на правом берегу. Средством защиты рейха, признался в итоге Франц Георг делегации представителей немецкого дворянства, было одно лишь «звонкое слово».

Молодой Меттерних не разделял отцовскую сентиментальность и стоическую гордость. Перед тем как договор Кампоформио похоронил надежды на левый берег Рейна, он предпринял уже в Раштатте, где формально участвовал в работе конференции, меры по обеспечению адекватной компенсации за потерю поместья Меттернихов. «Не хочу, чтобы меня цитировали, – писал Клеменс жене, – но, согласно моему видению ситуации, все пошло к чертям, настало время спасти хоть что-нибудь из-под развалин». Через четыре месяца, когда конференция приняла принцип компенсации, он уже подобрал подходящее поместье и выдвинул на него претензии. На более высоком политическом уровне он смотрел скорее вперед, чем назад. Оценивая французскую программу полной секуляризации, против которой, по его мнению, будет неизбежно возражать австрийский суд, Меттерних предпочел середину между двумя крайностями. Когда программа была одобрена конференцией, он выражал недовольство постоянными и бесполезными, по его убеждению, возражениями против этого решения отца.

В то время как Франц Георг упрямо защищал территориальную целостность рейха, а более реалистичный Клеменс выторговывал компенсации за потерю имущества, реальной проблемой в Раштатте стало бы решение вопроса о том, как крупные державы разделят третью Германию. Гипотетически представлялась возможность разделить территорию рейха так же, как Польшу: Франции достался бы левый берег Рейна, Пруссии – Северная Германия, а Австрии отходила бы южная часть территории Баварии. Кое-что из этого расклада действительно составляло суть решения, которого добивалась старая дипломатия со времен Вестфальского мира, – некоторые называли это решение «полонизацией Германии», – и, если бы принципы старой дипломатии взяли верх, так могло бы и произойти.

Но так не случилось. Тугут не позволил Пруссии осуществить желаемую консолидацию территорий, а французы не ограничили свои аппетиты левым берегом Рейна. Плохо то, что они возвели секуляризацию в универсальный принцип. Еще хуже была их программа перераспределения земель, которая игнорировала существование двух немецких держав и была нацелена на создание промежуточных феодальных владений в надежде, что Пруссия и Австрия удовлетворятся формальным лидерством в рейхе. К тому же французы планировали передать церковные земли трех выборщиков светским династиям Гессен-Касселя, Вюртемберга и Оранг-Нассау. Лишь во время Реформации возникал такой же ажиотаж вокруг захвата земель, который охватил теперь немецких князей. Во главе с ландграфом Гессен-Касселя и маркграфом Бадена они ринулись в Париж и Раштатт, выпрашивая милостей у французских победителей. «Французы навязали свой закон, – комментировал события Клеменс Меттерних, – причем с высокомерием и самоуверенностью, кажущимися невероятными для тех, кто не знает тайных устроителей наших бед».

В это время одним из главных французских империалистов был сам Бонапарт. Он лично явился в Раштатт. Его солдафонские глаза излучали тайное желание завладеть потенциалом живой силы рейха, а острый политический ум предвкушал выгоды политики «разделяй и властвуй». Он предвосхищал раздачу вознаграждений друзьям и наказаний врагам, покуда Франция эксплуатирует эффект своей уникальной и устрашающей способности формировать многочисленные армии. Наполеон пробыл в Раштатте недолго, покинув его за несколько дней до прибытия туда Меттерниха, слава которого была уже громкой, а влияние на политику Франции значительным. Меттерних был крайне раздосадован тем, что разминулся с Наполеоном, и он чутко прислушивался к разговорам о неминуемом возвращении прославленного генерала на конференцию. Однако тот больше не приезжал. Таким образом, борьба за Германию началась, когда оба антагониста так и не могли свидеться.

Возможно, это и к лучшему. Встреча между героем войны и малоизвестным представителем графов Вестфалии не могла бы произойти на равных. Да и почти не было внешних признаков того, что будущий министр иностранных дел набирается опыта. Во время пребывания в Раштатте Меттерних постоянно посещал балы, спортивные игры, казино и концерты, к тому же он получил скандальную известность из-за флирта с актрисами и шумного поведения во время игры симфонического оркестра. Внутренне он стал приобретать «хладнокровие лекаря», которое некогда резко порицал. Он усваивал австрийский взгляд на политику. Если он и выражал сожаление по поводу потери левого берега Рейна, то не потому, что разделял отцовские чувства в отношении рейха, но потому, что не мог выносить мысли о захвате его дома «этими негодяями». Тем не менее разногласия с отцом носили тактический, но не принципиальный характер. Он опасался, что упрямое сопротивление переменам закончится потерей левого берега Рейна без компенсации. Ни один из Меттернихов не желал бы этого. Как институт, рейх все еще служил их интересам, независимо от размеров его территории и местопребывания их семьи. В душе Клеменс Меттерних оставался рейхсграфом, почтительным сыном своего отца.

Глава 2

Упадок и крушение Рейха

Летом 1798 года в Раштатте к Меттерниху присоединились жена и маленькая дочь. Во всем остальном в его жизни ничего не изменилось. На конференции были приняты принципы секуляризации церковных владений и компенсации за утраченные поместья. Но сложности их практического осуществления затягивали переговоры до бесконечности. В начале следующего года стало ясно, что война будет продолжаться. В марте, когда пребывание в таком пограничном городе, как Раштатт, стало внушать беспокойство, Клеменс Меттерних вместе с родными вернулся в Австрию. Все еще не наладив отношения с Тугутом, он вел частную жизнь, чередуя увлечения наукой в Аустерлице с посещениями в столице аристократических салонов, где обсуждалась политика. Лишь после отставки Тугута из-за катастрофического мира в Луневиле в феврале 1801 года Меттерниху предоставилась возможность продолжить дипломатическую карьеру.

В эти два года он наблюдал события, связанные с войной Второй коалиции. Вопреки надеждам, которые питал Меттерних во время пребывания в Раштатте, конференция превратилась в «заранее спланированную игру», исход которой определялся не столько переговорами, сколько действиями двух отсутствовавших держав. Одной из них была Великобритания, которая продолжала войну и поэтому отвлекала внимание Бонапарта от Германии к Египту. Другой державой была Россия, которую встревожили амбициозные планы французов в Центральной Европе, обеспокоила судьба Баварии, Вюртемберга и Бадена, ее подопечных в империи. Россию возмущало то, что ее права как гаранта статус-кво в Германии совершенно игнорировались. Император Павел I стремился воссоздать коалицию европейских союзников, подорванную сепаратными мирными договорами с Францией. Он предупредил Директорию, что не потерпит враждебных действий против «нашего союзника, императора Священной Римской империи, или действий, ведущих к уничтожению Германской империи».

Если Первая коалиция погибла из-за поражения, то Вторая была рождена победой. Разгромив французскую армию на Ниле, Британия оказалась в положении соперницы России в Восточном Средиземноморье. Аналогичный характер приняли отношения между Россией и Австрией. После ряда долгожданных побед в Италии венское правительство стало тяготиться присутствием русских войск в Центральной Европе и чинить препятствия дальнейшему сотрудничеству с Россией. Однако император Павел, заподозрив, что австрийцы прибегают к уловкам с целью вовлечь Россию и Францию в губительную войну, отвел свои армии на родину и начал политику примирения с Францией. На этом пути Россия добилась посредством переговоров того, чего не смогла достигнуть при помощи войны, – влияния в решении проблем Германии, Италии и Леванта.

Изменение политики России поставило перед «фланговыми державами» в Центральной Европе ряд выборов. Выбор Австрии тем не менее был прост: либо препятствовать делу укрепления рейха, когда оно близилось к успеху, либо добиваться его полного успеха, чтобы затем обнаружить себя в подчинении более сильного союзника. Выбрав первое, она обрекла себя на поражения от французов 14 июня 1800 года при Маренго и 3 декабря того же года при Гогенлиндене. После этого Австрия запросила мира. На этот раз французские представители настаивали на том, чтобы Франциск Габсбург подписывал мирный договор и от имени рейха. Они не хотели повторять опыт Раштатта, когда Франц Георг отказывался от имени императора уступить то, что Кобенцль соглашался отдать от имени короля Венгрии.

По Люневильскому договору от 9 февраля 1801 года Австрия согласилась уступить все, о чем шла речь в Кампоформио, и даже больше. Был подтвержден принцип секуляризации церковных владений в Германии, аннулирована статья договора Кампоформио относительно Клевса и Гелдерланда, причем таким образом, чтобы Пруссия получила компенсацию в Восточной Европе за свой нейтралитет. Теперь весь левый берег Рейна, включая сильную крепость Майнц, был французским де-факто и де-юре. Между тем уничтожение всех укреплений на правом берегу оставляло Южную Германию на милость французов, а путь через Дунайскую долину к Вене – незащищенным. От Кампоформио в наследство остался также план удаления дяди Франциска, герцога Мадены, в Германию. Теперь он был подтвержден. Такая же судьба была уготована брату Франциска, Фердинанду, великому герцогу Тоскании. Реализация этой затеи не только покончила с австрийским влиянием в Италии. Это вынудило также Австрию содействовать перекройке территории рейха, иначе родственники Франциска не получили бы ничего.

Однако в Люневиле даже не упоминалось о компенсации Австрии потерь за счет Верхней Баварии и Зальцбурга, что составляло внутреннюю мотивацию договора Кампоформио. Причиной перемены в позиции Франции было желание Бонапарта умилостивить Россию, самозваную защитницу курфюршеств Южной Германии. Потому что Наполеон стал в это время первым консулом Франции, а российского императора Павла сменил Александр I. Этот государь еще энергичней, чем его предшественник, требовал своего участия в реорганизации Германии. 10 октября 1801 года граф Аркадий Марков от России и князь Шарль Талейран от Франции подписали совместную конвенцию, согласно которой Франция и Россия должны были сообща диктовать условия политического устройства Германии и Италии. Заранее предполагалось, что они отнесутся к Баварии, Вюртембергу и Бадену с особой благосклонностью. За этим снова последовала отчаянная конкурентная борьба курфюршеств империи за благожелательное отношение извне, но на этот раз они обращались за покровительством как к Маркову, так и к Талейрану, а некоторые из них направили своих лоббистов в Санкт-Петербург. Трехстороннее соперничество за «третью Германию» превратилось в четырехстороннее.

И снова беда Австрии обратилась личной выгодой Клеменса Меттерниха. Барону Тугуту, к которому в Вене все чаще обращались как к барону Тунихтгуту, пришлось заплатить своей должностью за неудачи Австрии, хотя он лучше других, возможно, представлял себе проблемы континентальной, удаленной от моря страны, того выбора, который стоял перед Россией, и понимал ненасытные амбиции Наполеона. Его преемником стал граф Кобенцль, старый друг Франца Георга, которому последний был обязан своим дипломатическим постом в Раштатте. Кобенцль и теперь пришел на помощь. Благодаря ему Клеменсу не только был предложен пост в министерстве иностранных дел, но и выбор места службы между Дрезденом, Копенгагеном и Регенсбургом. Для молодого человека без дипломатического опыта это было большое достижение. Обычно в таких случаях можно было рассчитывать лишь на пост секретаря посольства. Но Кобенцль был близок к Кауницам и Лихтенштейнам, а его сестра, графиня Ромбек, особенно симпатизировала рейнцу, который, очевидно, очаровывал всякого гостя на ее званых вечерах. Как бы то ни было, поступление Меттерниха на государственную службу обусловили не только личные связи, но и признание его таланта.

Хотя Меттерних получил назначение в феврале 1801 года, бюрократические проволочки не позволили ему выехать в Дрезден до ноября. Между тем Клеменс использовал свое новое положение, чтобы получить доступ к официальным документам в Вене и под опекой опытного эксперта Карла Дайзера фон Силбаха проводил месяцы за изучением подоплеки австрийской политики. Как это бывает, он стремился поскорее освоить то, на что требовались годы службы карьерного дипломата. Меттерних подвел итоги своим трудам в тщательно продуманном меморандуме, который надеялся захватить с собой в Дрезден в качестве руководства. Тот факт, что документ не был использован по назначению, не умаляет его ценности как свидетельства образа мышления дипломата-энтузиаста в мрачное время, последовавшее за Луневилем.

Подвергая анализу в меморандуме «современное состояние европейской политики», Меттерних все еще усматривал во Французской революции причину всех происходивших перемен, гораздо более важных, чем те, которые были вызваны «тремя великими войнами прошлого века». Тем не менее он обращает основное внимание не столько на социальные потрясения, сколько на развал европейской государственной системы. Явно демонстрируя свой «австрийский» взгляд на дипломатию, он усматривает немало «косвенных преимуществ» как в потере Нидерландов, «самой отдаленной и самой дорогостоящей в смысле обороны нашей территории», так и в территориальных компенсациях в Италии, которые имели следствием выдвижение на передний план торгового превосходства вместо контроля над Адриатикой. Сам Тугут не смог бы обосновать лучше отечественные интересы. Однако в документе было еще одно, что отличало Меттерниха как от Тугута, так и от Кобенцля. Речь идет о его убеждении, что благополучие Австрии зависит гораздо больше от европейского равновесия, чем от ограниченных территориальных приобретений. Вот почему он не был удовлетворен существованием статус-кво, усматривая в нем лишь возможность восстановить силы, привести в порядок внутренние дела Австрии и найти новых союзников для военного противоборства.

Необходимо решительно подчеркнуть, что с потерей Виннебурга-Байльштайна и отсутствия по-прежнему всякого намека на компенсацию интересы семьи Меттерних взывали к постепенному возобновлению войны с Францией. Очевидно также и то, что рекомендации Клеменса имели здоровую основу и опирались на объективный анализ действительности. Они оставались сутью политики Меттерниха многие годы спустя после того, как он расстался с мечтой вернуться в Рейнскую область и стал воплощением австрийского государственного деятеля. Симптоматично для все более бесстрастного суждения Меттерниха, что он считал ответственной за разрушение баланса сил не только Францию. Разумеется, территориальные захваты нужно было у Франции изъять, но и Англия сделала так много завоеваний, что мир может быть обеспечен лишь в том случае, если эта держава откажется от них. Раздел Польши он характеризовал как «противоречащий всем принципам здоровой политики», ставший возможным только из-за «слепого стремления к территориальной экспансии» в Берлине и Санкт-Петербурге. В схожей манере он оценивал рывок России на запад. «Располагая ресурсами, которыми не владеет ни одна другая цивилизованная страна, – писал он почти с завистью, – способная по собственному произволу покончить с любым альянсом и любой войной, просто отведя свою армию, неуязвимая для вторжения извне, Россия, благодаря своему географическому и политическому положению, всегда опасна, и особенно под властью правительства, которое действует совершенно беспринципно, исходя из выгоды момента».

Больше других он порицал за разрушение баланса сил Пруссию. Хотя Меттерних сомневался в том, чтобы выгоды от ее территориальных приобретений превышали риск иметь слишком протяженную общую границу с Россией, он осуждал прусские планы распространения гегемонии на Северную Германию и предостерегал саксонский двор от опасного союза с Пруссией. Он делал вывод, что надеждой Саксонии, окруженной Пруссией с трех сторон, должна быть Австрия. Только в этой связи он говорил с долей сентиментальности о конституции рейха. В конце концов он больше ничего не мог сказать курфюршеству, которое не менее, чем Пруссия, стремилось поглотить карликовые княжества рейха, заручившись поддержкой Франции и России.

Во всем этом было смутное ощущение того, что идеологическая борьба, начатая Французской революцией, переходила в похожие стычки между великими державами. Так всегда считали и «твердолобые» в Вене. Что бы ни значила революция для отживших социальных институтов Европы, ранние суждения о ней Меттерниха с его склонностью сводить все к конфликту между революцией и консервативным режимом являются поверхностными. Скорее ситуация складывалась так, как если бы эгалитарная Франция, либеральная Англия, автократическая Россия, бюрократическая Пруссия и династическая Австрия, которые глубоко различались своим внутренним устройством, вовлеклись в бескомпромиссную борьбу за контроль над более слабыми государственными образованиями старой Европы и ее колониальными придатками. У каждого из соперников были свои преимущества: у Франции – беспрецедентная энергия революционных масс, у Англии – военно-морская мощь, у России – ее удаленность от Центральной Европы, у Пруссии – неприхотливость и упорство, хотя ее нельзя было сравнивать по мощи с перечисленными выше державами. Лишь Австрия, кажется, не располагала набором отличительных свойств, за исключением ее положения в центре Европы. Извлечь выгоду из этого можно было только в такой Европе, где было бы восстановлено равновесие сил.

Этот новый акцент на соперничестве государств, а не доктрин вовсе не означал, что Меттерних отрекся от консерватизма своих студенческих идей. Наоборот, во время пребывания при дворе Саксонии он начал продолжительное и интеллектуально полезное сотрудничество с Фридрихом фон Генцем, одним из ярких последователей Эдмунда Берке, которого Меттерних встречал в Англии. Генц был склонен превращать консерватизм в догму. Он противопоставлял его всем революционным доктринам, как если бы это противопоставление отражало глобальную борьбу между добром и злом. Меттерних, со своей стороны, продвигался к более широкому взгляду. Этот взгляд состоял в том, чтобы не подвергать революцию остракизму, но включать ее в набор явлений политической жизни, которые государственный деятель должен расчетливо принимать во внимание и использовать к своей выгоде. Когда Меттерних говорил о своих принципах, он ссылался не на политические догмы или проекты совершенного общественного устройства, но на максимы, которые раскрывали метод, заключавшийся в суждении по существу дела. «Я начинаю всегда со спокойного обдумывания проблем этого мира», – сформулировал он свой метод через много лет. К этому времени, надо сказать, его метод скатывался к неприкрытому цинизму, который подстерегает всех, кто одержим одним лишь методом.

Меттерних предпочел Дрезден Регенсбургу, месту заседаний рейхстага, из желания быть ближе к процессам, происходившим в Восточной Европе. Этот выбор лишил его возможности находиться в горниле политической жизни Германии, поскольку именно в Регенсбурге должны были начаться важные переговоры относительно перестройки рейха. Но в связи с печальным опытом отца, принявшего неблагодарное назначение в Раштатт, понятно, что у его сына не было ни малейшего желания «наблюдать раболепство элиты Германской империи» и (что можно смело предположить) вероятный крах многообещающей карьеры дипломата. После позорного Люневильского мира добиться славы и успеха в столице Священной Римской империи было невозможно. Таким образом, Меттерних не принимал прямого участия в подготовке имперской депутации, выбранной рейхстагом для переговоров с французскими и российскими посредниками. Отсутствовал он и при утверждении 25 февраля 1803 года знаменитого постановления имперской депутации, или Имперского эдикта, крайне важного для понимания политической жизни эпохи Меттерниха.

Имперский эдикт заложил основы современной Германии не в смысле упрочения ее единства, а в смысле ликвидации остатков церковных и муниципальных средневековых институтов и распространения власти современных земельных правительств. Владения церкви были напрочь экспроприированы, а большинство имперских городов аннексировано, то есть подчинено политической власти светских князей более крупных государственных образований, которые отныне стали связующим звеном между этими городами и императором. Были и некоторые исключения, дань традициям прошлого и уступка практическим потребностям настоящего. Карл Теодор фон Дальберг, архиепископ выборного Майнца и главный канцлер империи, сохранил свой статус и получил в награду земли у Регенсбурга за сотрудничество с Наполеоном. Он и великий магистр ордена тевтонских рыцарей были единственными из правителей церковных владений, кто сохранил свои территории и власть. Сохранили свободу шесть городов: Аугсбург, Нюрнберг, Франкфурт, а также города Ганзейского союза – Любек, Бремен и Гамбург. На время перенесли бурю имперские рыцари, бароны и графы, потому что Бонапарт решил благоразумно придержать часть клиентуры для будущих распределений земель и имущества. А может, потому, что он еще не решил, каким образом реорганизовать третью Германию.

Для Австрии Имперский эдикт был неприемлем. Но сопротивляться ему было физически невозможно из-за обескровленной армии и пустой казны. Чтобы получить компенсацию за великое герцогство Тосканию, ей пришлось отказаться от своих претензий на Зальцбург, Берхтесгаден и Пассау, земли которых обеспечивали ей действительно надежную границу. Великое герцогство принадлежало брату Франциска Фердинанду, но это не гарантировало, как станет ясно позднее, постоянных связей его владений с Австрией. Хуже того, единственный способ обезопасить герцога Мадены состоял в отказе от Ортенау и Брайсгау, последних оплотов Австрии на Рейне и, по совпадению, территорий, где находились родовые имения матери Меттерниха. В компенсацию за них Австрия получила Трент и Бриксен в Южном Тироле. Это как-то восполняло потери в Италии, но не перевешивало утрат на Рейне. Изменения конституции рейха были еще более болезненными. Маркграф Бадена и герцог Вюртемберга заменили в коллегии выборщиков архиепископов Трира и Кельна, дополнительный избирательный округ был создан для Гессен-Касселя. В этом округе, так же, как и во всем рейхстаге, большинство теперь составляли протестанты. В случае новых выборов Габсбурги не имели шансов на победу.

В некотором отношении последнее обстоятельство играло наиболее важную роль в формировании дальнейшей политики Австрии. Разве Габсбурги что-либо значили без имперского титула? Они стали бы для Европы просто королями Венгрии. Внутри рейха они считались бы не более чем эрцгерцогами Австрии и королями Богемии, вассалами тех, кто пришел бы им на смену в качестве императоров. Не могло быть никакого «королевства Австрии», поскольку австрийскую монархию создала отнюдь не Прагматическая санкция. Она лишь обеспечила союз территорий на основе личной связи, причем ни одна из территорий не пользовалась статусом великой державы. Юридически сама Прагматическая санкция, о чем говорит ее название, стояла на сомнительном фундаменте политической целесообразности. Ей однажды уже бросал вызов Фридрих Великий, и оспорить ее в дальнейшем могли все, кого она не устраивала. Лишившись влияния в рейхе, свалившись с вершин могущества, династия могла столкнуться с трудностями в удержании земель, сплотившихся под ее короной. Таким образом, хотя Имперский эдикт касался только рейха, он оказывал влияние и на внутреннюю обстановку в Австрийской империи, ставя перед Франциском проблемы, сопоставимые с теми, что досаждали Карлу VI.

Эти напасти дома Габсбургов опять же послужили к выгоде Меттернихов. Избирательные округа церковных владений в целом голосовали в рейхстаге за Австрию, теперь же, когда они были ликвидированы, венский двор лихорадочно искал другие способы упрочения своего влияния. Граф Франц фон Колоредо, вице-канцлер по имперским делам (и в этой должности дополнявший Кобенцля, который был вице-канцлером по делам двора и государства), крайне нуждался в беженцах из Рейнской области. Где только возможно, он ходатайствовал за предоставление их новым владениям статуса княжеств вместо графств, рассчитывая, что они дадут в рейхстаге голоса, утраченные из-за ликвидации церковных владений. В результате Франц Георг Меттерних не только получил бывшее аббатство Охсенхаузен, к югу от Ульма в Швабии, которое в имущественном отношении значительно превышало Виннебург-Байльштайн, но также был пожалован титулом князя и, возможно, собственным голосом в рейхстаге. В финансовом отношении состояние семьи Меттерних значительно укрепилось. Но поскольку титул относился к владению, а не к семье, то носить его мог только Франц Георг. Клеменс оставался графом.

Задача Клеменса Меттерниха состояла между тем в том, чтобы склонить двор Дрездена к принятию нового австрийского толкования рейха. У протестантской Саксонии больше не было оснований возражать Австрии, особенно в связи с тем, что выборщик Саксонии был единственным представителем имперской депутации, не вовлеченным в территориальный передел. С другой стороны, Австрия, доказывал Меттерних, была единственной опорой Саксонии в защите от притязаний Пруссии, рейх же оставался плацдармом для акций, выгодных всем. Меттерних добился, однако, лишь минимального успеха. Выборщик стремился всячески умиротворить Пруссию и заигрывал с Францией. В связи с проблемами голосования в рейхстаге он дал ясно понять, что, хотя и разделяет взгляды Австрии на эти проблемы, тем не менее не будет голосовать в ее пользу. На это Меттерних возражал, «что конституция рейха неизбежно рухнет, если главные княжества займут пассивную позицию в столь важных вопросах». Всем, что сохранилось от ее престижа, Австрия была обязана искусству Меттерниха в вопросах протокола, но и здесь были сбои, когда вмешивался французский министр иностранных дел.

Падение австрийского влияния в Германии, несомненно, было предопределено изменением соотношения сил на континенте. И все-таки большинство германских князей, даже тех из них, которые получили большие выгоды от Имперского эдикта, предпочитали держать нейтралитет в отношениях между Францией и Австрией, если их материальные интересы не требовали занять иную позицию. Главной проблемой стало определение статуса имперских рыцарей и графов, владения большинства из которых в силу нового порядка частично или полностью были окружены более крупными владениями князей. Группа последних во главе с Максимилианом Иосифом Баварским (приятелем Меттерниха по учебе в Страсбурге) и Фридрихом Вюртембергским провозгласили вскоре сюзеренитет над сотнями мелких владений в Швабии, Франконии и прирейнских землях. Для Австрии была особенно важна Швабия, поскольку Вена сама рассчитывала на конфискацию здесь значительной собственности, предложив взамен ее владельцам выгодные посты на австрийской службе. Кобенцль был вынужден действовать решительно, поскольку на карту были поставлены престиж австрийской монархии, пополнение армии рекрутами и будущее перераспределение владений рейха. Прежде всего он направил армию к баварской границе. Затем в январе 1804 года он получил постановление Совета личных консультантов императора в Вене, аннулировавшее все акты аннексий. Своей способностью реализовать постановление он был обязан главным образом Бонапарту, который не желал обострять обстановку в Германии и рекомендовал князьям быть сдержанными.

Имперский совет в своем постановлении ограничился лишь легкой критикой Фридриха, который оставался лояльным Австрии даже после выхода в свет Имперского эдикта, конфискационные решения которого не нанесли Австрии ущерба. Тем не менее Фридрих тоже постепенно занял в отношении венского дворца Хофбург враждебную позицию. Долгое время Вюртемберг славился законопослушностью входящих в него феодальных владений, которым удавалось сдерживать «старым добрым законом», как его ласково называли в Вене, напор абсолютистских тенденций века. Фридрих был часто не в ладах с феодальными владениями, а летом 1804 года он бросил им вызов, отказавшись утвердить одного из их представителей для голосования в рейхстаге. Это был также вызов Австрии, поскольку он противоречил тому, что осталось от имперского закона, и курфюрсты немедленно пожаловались в Имперский совет, где прежде уже находили поддержку. В ответ на жалобу совет постановил 16 августа, чтобы выдвинутый в рейхстаг представитель курфюршеств был утвержден. Фридрих отказался выполнить постановление, обратившись за поддержкой к Франции. Несмотря на родственные связи с русским царем, он стал одним из самых надежных союзников Бонапарта.

Австрия снова выступила в защиту курфюршеств. Ее интересы более чем когда-либо совпали с интересами низшего дворянства, с интересами как промежуточных феодальных владений в герцогствах, так и курфюршеств самого рейха. С учетом необходимости сплотить курфюршества усеченного рейха решение Имперского совета было, несомненно, правильным. Однако в долговременной перспективе связи с небольшими курфюршествами в Германии при разрыве отношений с крупными княжествами стали серьезной помехой австрийской политике, помехой, которую Меттерних, занявший наконец место Кобенцля, старался обходить.

Стремление Кобенцля поддерживать малые курфюршества было отчасти данью традиционной политике, но здесь присутствовало также желание укрепить связи Австрии с рейхом. Лишь несколькими месяцами раньше, в мае 1804 года, французский сенат провозгласил Наполеона императором и добивался теперь от Австрии признания этого акта. Ответом Кобенцля было требование в обмен на это предоставить Австрии право превратить власть в рейхе в наследственную монархию Габсбургов, чтобы устранить таким образом раз и навсегда опасную неопределенность в отношении исхода будущих выборов в рейхстаге. Только после отказа в этом требовании он решился на более радикальный план: создание новой подлинной Австрийской империи, включающей земли, которые были присоединены к ней одной лишь Прагматической санкцией. Наполеон в конце концов согласился на это, очевидно полностью отдавая себе отчет в том, сколько трудностей встретит австрийская корона на пути реализации этого плана. Потому что австрийская корона ставила под свой суверенитет земли, бывшие владениями других курфюршеств. Это был зловещий пример для всех промежуточных феодальных владений, которые стремились обрести суверенитет.

Разумеется, отдавал себе отчет в этом и Кобенцль, но он исходил из предпосылки, что в данных условиях Франциск будет последним Габсбургом, который носит корону императора Священной Римской империи, независимо от того, какова будет судьба рейха. Если рейх продолжит существование под властью другой династии (какая из них будет хуже: Бонапарты или Гогенцоллерны?), тогда будет еще больше оснований связать германские и негерманские земли такими же узами, какими были прежние узы Австрии с Германией, или даже более прочными. Таким образом, вице-канцлер заранее соглашался с достойным выходом Австрии из рейха. Вопреки мнению восторженных памфлетистов, Кобенцль лишь выполнял свой долг, и, надо сказать, из двух империй, основанных в 1804 году, его империя пережила наполеоновскую на 100 лет.

Приближалось время, когда Меттерних в большей, чем Кобенцль, степени обеспечивал политику создания новой Австрийской империи. Во время же ее основания он всей своей душой был на стороне рейха – по крайней мере решительно возражал против признания Наполеона императором. Положа руку на сердце следует признать, что он отвергал большую часть политики Кобенцля. Если вице-канцлер считал германских князей «достойным сожаления приложением» к Франции, то Меттерних считал их повальное дезертирство из рейха «непостижимым». Если Кобенцль считал Наполеона укротителем революции, деятелем, с которым можно иметь дело, то Меттерних следовал доктрине Генца, усматривавшего в корсиканце инструмент революции. Если Кобенцль склонялся к осторожному сближению с Россией ради воздействия на Францию, то Меттерних выступал за всесторонние связи с ней с целью образования единого фронта против Франции. Короче говоря, Кобенцль стремился к примирению и миру, Меттерних же хотел войны. Возможно, Кобенцль отдавал себе отчет в этом, поскольку в инструкции от ноября 1803 года подчеркивал необходимость того, чтобы посол «был полностью согласен с нашими целями и действиями».

Упомянутая инструкция послужила наставлением общего характера для нового назначения Меттерниха – послом в Берлине. В сравнении с южногерманскими курфюршествами Саксония, придерживавшаяся нейтралитета, позволяла Клеменсу Лотару показать себя в выгодном свете. «Граф Меттерних молод, но тактичен», – отзывался о Клеменсе Колоредо. И в начале февраля 1803 года вопрос о назначении Меттерниха был решен. Назначение было вызвано тем, что Имперский эдикт нормализовал австро-российские отношения и повлек за собой перевод посла в Берлине, графа Филиппа Штадиона, в Санкт-Петербург. И снова хорошо известная бюрократическая волокита сыграла свою роль. Меттерних задержался в Дрездене на три месяца, несколько месяцев еще проводил отпуск в Охсенхаузене и лишь в ноябре отправился в прусскую столицу.

Первоначально от него требовалось влиять на позицию Пруссии в европейских делах. Нейтралитет этой державы в целом отвечал целям политики умиротворения, проводимой Кобенцлем. Меттерниху поручалось поддержать усилия Штадиона по формированию союза Австрии с Россией. Достигнуть этого было проще простого. Россия уже давно стремилась к такому союзу, так как политика Наполеона в отношении Германии полностью игнорировала ее установку на нейтрализацию германских курфюршеств. На этой почве между Россией и Францией возникала уйма конфликтов. Когда царь Александр предложил свое посредничество по совместному с французами решению в Вене спорных вопросов Австрии и Баварии, Наполеон направил это предложение на рассмотрение рейхстага в Регенсбурге, где пожелания России не были приняты во внимание. Когда Александр несколькими неделями позже осудил насильственный захват на территории Бадена бурбонского герцога Энгиенского, Наполеон объявил о том, что франко-российское посредничество в Германии закончено. Когда Россия направила по этому поводу протест в рейхстаг, за рассмотрение его осмелились высказаться только два представителя курфюршеств, опекаемых крупными державами (Ганновер, связанный с Англией, и Померания, связанная со Швецией). Самое большее, чего они добились, состояло в том, что вопрос с русским протестом был положен под сукно, вместо того чтобы быть отвергнутым сразу. Когда снова разразилась война между Францией и Англией, Наполеон занял Ганновер и свободные ганзейские города, чтобы воспрепятствовать торговле курфюршеств, расположенных между Эльбой и Вислой, с англичанами. Это было тоже вызовом России. Подобно другим наполеоновским креатурам – Батавской, Швейцарской и Цизальпинской республикам, – Германия была нейтральной только по названию. Теперь Россия была заинтересована больше всего в том, чтобы привлечь на свою сторону и Австрию, и Пруссию, то есть сформировать Третью коалицию.

Меттерних ликовал в связи с таким поворотом событий. Под влиянием Генца он выступил за союз Австрии с Пруссией и, убежденный в том, что «на политику прусского кабинета может повлиять лишь держава, внушающая Германии страх», он считал, что давления одной лишь России на Пруссию будет достаточно. Поэтому он делал ставку на безоглядное сотрудничество с представителями Санкт-Петербурга, будь то барон Максимилиан фон Алопеус, или специальный посланник, генерал Фердинанд Винцингероде, или сам царь, который лично прибыл в Берлин в октябре 1805 года, чтобы повлиять на Фридриха Вильгельма собственной персоной.

Однако проблема состояла в том, что министерство Кобенцля – Колоредо делало различие между союзом ради войны и поисками мира. Более того, Кобенцля тревожили практические соображения, которыми его посол в Берлине был склонен, кажется, пренебречь. Речь идет о непосредственной военной угрозе, которая могла бы исходить от Баварии, если бы Макс Иосиф присоединился к Наполеону. Это было весьма вероятно. Расположенная по обоим берегам Дуная, баварская армия численностью в 650 тысяч солдат могла либо преградить путь Наполеону, либо нанести удар по Вене в передовых частях сил неприятеля. Командование австрийской армией не желало ждать, какая из двух возможностей превратится в реальность. Когда война наконец разразилась, Кобенцль прибег к неприкрытому запугиванию, направив Баварии ультиматум, который на деле лишь подтолкнул ее к союзу с Наполеоном. Другая проблема заключалась в непредсказуемости поведения русских армий, которые находились вдалеке и могли быть отведены в любое время в период кризиса, как это случилось в 1799 году. Очевидно, Кобенцль усматривал в русских армиях главным образом средство обуздания Пруссии. Пессимизм в оценках прусских намерений и русских возможностей был достаточным основанием для миролюбия, особенно в связи с тем, что военный совет двора в Вене во главе с эрцгерцогом Карлом сомневался в боеспособности самой Австрии. Тем не менее в перспективе решимость Наполеона господствовать в Германии не вызывала сомнений. Поэтому после заключения предварительного альянса с Россией в ноябре 1804 года Кобенцль дал указание своему послу в Берлине продолжать усилия по укреплению отношений с русскими.

Сложилась обстановка весьма благоприятная для интриг, и Меттерних быстро развил свой врожденный талант к ним. За спиной нейтрально настроенного первого министра, графа Христиана Августа Хаугвица, он сговаривался с оппонентом первого министра, бароном Карлом Августом фон Харденбергом, который, несмотря на свою роль в заключении Базельского соглашения, был человеком широких взглядов в отношении Европы. Вместе с Алопеусом он затеял интриги с целью смещения со своего поста профранцузского советника кабинета министров Йохана Вильгельма Ломбардского. Когда царь Александр безапелляционно потребовал согласия Пруссии на проход русских войск через ее территорию, Меттерних в числе первых поддержал это требование, ожидая от него подтверждения своего мнения о «влиянии страха» на берлинских политиков.

Однако в этом случае он ошибся в своих ожиданиях. Фридрих Вильгельм, более всего ценивший свободу действий своей страны, был настроен против уступок любой державе. Лишь позже, когда французская армия повторила ошибку царя вторжением в Пруссию в районе Асбаха, Берлин возобновил переговоры с русскими и австрийцами. Меттерних понимал, что ошибка такого рода легко могла стать непоправимой. Позднее он отрицал, что имел к ней какое-либо отношение. Из этого эпизода и из злосчастной бесцеремонности Кобенцля в отношении Баварии он уяснил, что слабое государство, не будучи на самом деле свободным в своих действиях, тем более склонно ценить видимость свободы и расположено к тем, кто уважает его достоинство, сколь бы оно от них ни зависело. Будучи позже министром иностранных дел, Меттерних не исключал шантажа, но он также учитывал важность выбора времени для этого и пришел к пониманию того, что угрозы и оскорбления, нанесенные вдобавок к прямому ущербу, оставляют более глубокие раны, чем постановка перед совершившимся фактом.

Помимо этой ошибки, во всем остальном Меттерних показал себя в Берлине приверженцем гибкой дипломатии, и его деятельность почти везде встретила одобрение. Его наградили орденом Святого Стефана, а Генц, несомненно предпринявший много усилий для того, чтобы внушить своему другу веру в альянс с Пруссией – не из соображений конъюнктуры, а в качестве краеугольного камня будущей австрийской политики, – считал Меттерниха единственным дипломатом, достойным занять пост министра иностранных дел. Это дорогого стоило, особенно в связи с тем, что посол в Берлине не достиг своей цели. Самое большее, чего он и царь Александр смогли добиться от Пруссии, было обещание военной поддержки, прописанное в ноябре 1805 года в Потсдамском соглашении. Оно предусматривало присоединение Пруссии со 180-тысячной армией к коалиции, если до 15 декабря Наполеон не примет мирные условия союзников. Взамен царь Александр обещал добыть, если сможет, для Пруссии Ганновер – совершенно нереальное обещание ввиду позиции Англии. Британский посол в Берлине воспринял весть об этом обещании из уст Меттерниха весьма эмоционально: он упал в обморок. (Этим послом был лорд Хэрроуби.) К условиям союзников Меттерних, очевидно по собственной инициативе, пытался прибавить статью, обязывающую Пруссию вмешаться, если австрийская армия потерпит поражение. Хотя предложение было отвергнуто, оно, по крайней мере, продемонстрировало пророческий дар Меттерниха, поскольку то, что он предполагал, свершилось на самом деле. 2 декабря при Аустерлице объединенная австро-русская армия была разгромлена в одном из самых блестящих сражений, которые дал Наполеон.

За поражением последовал ряд трагических ошибок, сводимых в конечном счете к нерешительности царя Александра, который колебался между защитой центральных государств и торгом с Францией за их счет. Когда кайзер Франц вызвался продолжать войну, если его поддержит Россия, Александр занял выжидательную позицию, отказываясь от мира с Наполеоном, но настаивая в то же время на отводе своих армий из Австрии. Фридрих Вильгельм, чьи бесхитростные решения редко увязывались с правовыми соображениями, взглянул на проблему шире. Он пришел к выводу, что проигрыш союзниками сражения не имеет ничего общего с обязательствами Пруссии по Потсдамскому соглашению. Он послал к союзникам полковника Пхула, чтобы объявить, что Пруссия будет действовать по собственному усмотрению. Между тем австрийцы, обескураженные уходом русских, потихоньку начали мирные переговоры. Граф Хаугвиц, теперь прусский посол в Париже, решив, что его правительство собирается покинуть коалицию, выступил с инициативой заключения сепаратного мира с Наполеоном. По его условиям, Пруссия должна была получить Ганновер, уступив Ансбах, Нешатель и остаток Клевса. Это происходило во дворце Шенбрунн в Вене. Со своей стороны Меттерних в Берлине предпринимал лихорадочные усилия, чтобы вовлечь в войну Пруссию. 15 декабря для его поддержки прибыл генерал Карл фон Штутерхайм, направленный Францем с единственной целью – рассеять опасения Пруссии относительно франко-австрийских переговоров.

Но именно 15 декабря Хаугвиц подписал соглашение с французами в Шенбрунне. Теперь почувствовали себя в изоляции австрийцы, и через две недели они подписали мирный договор в Прессбурге, выведший Австрию из войны. Между тем Фридрих Вильгельм в обстановке беспрецедентного замешательства делал все возможное для сотрудничества с Меттернихом и Штутерхаймом, а также с Алопеусом, несмотря на очевидные признаки того, что Россия окажет лишь символическую военную поддержку. В отсутствие вестей из Прессбурга он, возможно, и осудил бы договор, заключенный Хаугвицем. Но, оставшись с Наполеоном один на один, он ратифицировал в феврале 1806 года еще худший вариант договора, в котором к прежним условиям было добавлено требование франко-прусского союза.

Стало модным винить за австрийские неудачи робкого прусского монарха. Однако сам Меттерних никогда не опускался до этого. Беспощадный в оценках Хаугвица как деятеля и, естественно, негодующий по поводу подписания договора в Шенбрунне, Меттерних проявил достаточно «хладнокровия лекаря», чтобы осознать роль, которую сыграло в этих неудачах несовершенство средств сообщения. Более того, он имел дерзость довести до сведения своего правительства предположение, что вести о ведущихся Австрией переговорах о мире «положили конец всем действиям короля, направленным на оказание непосредственной помощи…». Если Меттерних и критиковал прусского короля, то не за то, что произошло, а как политик политика. Он считал, что в интересах самой Пруссии король должен был навязать свою помощь Австрии, а не дожидаться, когда оттуда поступит призыв о помощи, который так и не поступил из-за того, что австрийские руководители тоже не отличались решительностью. Такая зрелость мысли уже не могла быть свойственна дилетанту, и Клеменс Меттерних уже действительно им не был. Пребывание в Берлине, ставшем в те дни центром европейской дипломатии, сделало его профессионалом. «Я повзрослел на 30 лет», – писал он Генцу о своем пребывании в Берлине. Он пришел здесь к основному выводу, что реальное значение событий 14 июля 1789 года во Франции состояло в том, что они привели к Аустерлицу. Не революция, а мощь Франции имела реальное значение.

Договор в Прессбурге нанес Австрии тяжелейший удар. Она уступила Итальянскому королевству Венецию, Далмацию и Истрию. Виттельсбаху были переданы Бриксен, Третин, Форарлберг, Тироль, включая Бреннерский перевал, что сделало Баварию крупнейшим альпийским государством. Разбросанные в Швабии австрийские владения, бывшие основной связующей нитью Австрии с рейхом, поделили между собой Вюртемберг и Бавария. Правда, в качестве компенсации Австрия получила наконец Зальцбург и Берхтесгаден, а великий герцог Фердинанд приобрел Вюрцбург. Но герцог Модены, которому по Имперскому эдикту отошли Ортенау и Брейсгау, теперь утратил эти два оплота на Верхнем Рейне и не получил никакой компенсации, хотя его право на нее было подтверждено. Определенное значение имела передача Австрии собственности тевтонских рыцарей вместе с учреждением великого магистра ордена, которое переходило к Габсбургам. С другой стороны, Бавария и Вюртемберг признавались суверенными государствами. В договоре они упоминались под претенциозными названиями членов Германского союза, хотя рейх еще не был официально распущен.

Никогда раньше, ни во время нападения толпы на здание городской ратуши в Страсбурге, ни во время бесплодных переговоров в Раштатте, Меттерних не был настолько удрученным. «Мир рушится, – жаловался он. – Европа погибает в огне, только из ее пепла возникнет новый порядок». Его отчаяние вполне понятно. Его первая важная дипломатическая миссия завершилась не просто провалом, но полным крахом. Хотя Меттерниха трудно было винить в этом, но в его адрес уже раздавалось достаточно критики со стороны русофобов и нейтралистов в Вене, а также со стороны вечных недоброжелателей семьи Меттерних. Более того, к неудачам на службе прибавились личные неурядицы. С потерей Швабии курфюршество Охсенхаузен подлежало неминуемой аннексии Вюртембергом. В то же время в Аустерлице Наполеон выбрал себе в качестве штаб-квартиры не что иное, как новый дом Меттернихов, дворец Кауницев – его мебель, библиотеку, белье и все остальное. Кажется, нигде нельзя было избавиться от алчных французов.

Проигрыш в войне произвел ошеломляющее воздействие на Австрию. Как ожидалось, Кобенцль и Колоредо ушли в отставку. Пост министра иностранных дел был передан графу Филиппу Штадиону, послу в Санкт-Петербурге. В отличие от австрийцев Тугута и Кобенцля, Штадион был рейхсграфом, впервые занявшим пост руководителя австрийской дипломатии как внутри Германии, так и за ее пределами. Выходец из Швабии, он не принадлежал, как Меттернихи, к обездоленным эмигрантам. С рейхом его связывали прочные материальные и эмоциональные узы. Его назначение свидетельствовало о решимости императора Франциска держаться в рейхе возможно дольше. Штадион сохранял надежду, что даже сейчас возможно создание новой коалиции, способной спасти для Франциска корону Священной Римской империи, а для Австрии право набора рекрутов в рейхе. В противном случае, полагал он, Бонапарт сам воспользуется этой короной и создаст «наполеоновскую империю в Германии» – к чему его призывал главный канцлер Дальберг.