– А ты не знаешь? – В руке она держала банку с протертой клюквой.
– Послушай, перестань. Ты так говоришь, будто я тебя заставил.
– Я этого не говорила.
– Тогда о чем ты говоришь?
Она поставила банку на стол и вытащила из сумки другую.
– Я не хочу об этом разговаривать.
– Почему?
Она раздраженно вздохнула.
– Почему бы тебе просто не уйти?
– Нам было хорошо. Это было прекрасно. Почему ты не хочешь об этом поговорить?
– Не хочу, и все.
– А я хочу.
– Тогда выйди на улицу и поговори сам с собой.
Она вытащила пакет с грецкими орехами, и в животе у Тоцци громко заурчало.
Она опустила взгляд на его живот и покачала головой. Тоцци нахмурился.
– Знаешь, Джина, я не понимаю тебя. Я из кожи вон лезу, чтобы тебе угодить, а ты обращаешься со мной как с дерьмом. На минуту мне тогда показалось, что у нас может что-нибудь получиться, но, видно, я ошибся.
– Это точно.
– Вот видишь? Тебе обязательно надо сказать гадость. Почему? Я стараюсь, а ты грубишь. Это неправильно. – Слова произносил Майк Санторо, но Тоцци был с ним абсолютно согласен. Его легенда давала ему право стать полностью итальянцем.
– Я грублю, потому что ты инфантильное ничтожество, зарабатывающее на жизнь грязными фильмами. Нужна еще какая-нибудь причина? – Отчитывая его, она говорила очень логично и разумно, и почему-то это делало ее еще более привлекательной.
– Послушай, Джина, это звучит хуже, чем есть на самом деле. Я продаю хорошие нравственные фильмы. Эротичные, вот и все. У меня их покупают даже сексопатологи. Они говорят, что эти фильмы помогают им в работе. Их пациенты тут же приободряются.
– О, заткнись.
– Нет, я тебе правду говорю. Я не занимаюсь жесткой порнографией. Никаких извращений, никаких животных и, конечно, никаких детей. Я никогда не стал бы заниматься детской порнографией. Мне даже думать об этом противно.
В животе у него снова заурчало.
Она посмотрела на него поверх очков.
– Я тебе чистую правду говорю, но вижу, ты мне не веришь. Ты просто придираешься ко мне, вот и все. Не знаю почему. Я хороший парень. – Тоцци нахально ухмыльнулся, войдя в образ Санторо. – Я ведь тоже очень обидчивый, а ты меня все время обижаешь. В тот день я отдал тебе всего себя, и посмотри, что из этого вышло.
– Что ты сказал?
– Ты слышала. Я отдал тебе душу и сердце, и вот награда за это.
Она схватила пакет с грецкими орехами и швырнула в него. Пакет попал ему в плечо и порвался. Орехи с шумом и стуком посыпались на линолеум и раскатились по всей кухне.
– Посмотри, что ты наделала, – сказал он. – Стоило ли?
– Подбери их, – приказала она.
– Помоги мне.
– Подбери их!
Тоцци наклонился и подобрал один орех, продолжая нахально улыбаться. Но в душе он продолжал думать о Джине и Беллзе, надеясь, что это неправда.
* * *
– Я сказала, помоги мне подобрать их.
– Если я помогу, что ты для меня сделаешь?
– Иди к черту!
– Слушай, Джина, я же шучу – эй, послушай, ты куда?
– В ванную. Ты возражаешь? И подбери все это. Я не шучу.
Гиббонс слушал, надев наушники. Он нахмурился и посмотрел на Догерти, специалиста, работающего с аппаратурой наблюдения. Зуб Гиббонса все еще болел, но в настоящий момент боль несколько утихла. Правда, он знал, что это не надолго. Скоро молот снова начнет свою работу. Машина, темно-синий фургон, принадлежащий ФБР, на бортах которого белой и красной краской выведено «Би энд Би. Водопроводные и отопительные системы», была припаркована в квартале от дома Дефреско. Гиббонс и Догерти сидели в фургоне и слушали, как Тоцци флиртует с сестрой Живчика Дефреско. Гиббонс не мог понять, о чем они говорят, что она требует подобрать с пола. Он пожал плечами, давая Догерти понять, что он в недоумении.
Догерти тоже пожал плечами. Верхняя часть его лица выражала озабоченность, но нижняя часть была сама радость. На лице Догерти всегда и при любых обстоятельствах сияла широкая улыбка, из-за которой он был похож на сумасшедшего ученого. Гиббонс уже начал думать, что это своего рода паралич. Или же Догерти – возродившийся христианин. Но этот вариант вызывал у Гиббонса сомнения. Для большинства ирландцев-католиков и первая жизнь – довольно тяжелое бремя. Вряд ли они захотели бы родиться вновь.
Гиббонс высвободил одно ухо, оставив наушники на голове.
– Похоже, она порвала нитку жемчуга, правда?
– Не думаю. – Догерти прикрыл глаза, прислушиваясь. Он показал на измерители высоты звука на пульте, стрелки которых почти застыли после того, как Джина вышла из кухни и Тоцци остался там один. – Судя по звуку, это не жемчужины. Тогда была бы неожиданная россыпь более высоких, резких, щелкающих звуков. А эти звуки намного ниже, и что-то там еще грохотало.
Гиббонс пожал плечами. В данном случае сомнение следовало толковать в пользу Догерти. Этот парень разбирался в звуках. Он был одним из лучших специалистов по наблюдению в ФБР, а его облик странноватого лысеющего ученого подтверждал преданность науке. От уха до уха на его голове тянулась лишенная волос полоса – сказались годы работы в наушниках.
– Где у Тоцци передатчик? – спросил Гиббонс.
– В портативном устройстве, прикрепленном к ремню. Чистый звук, да? – Догерти гордился своей работой.
Гиббонс кивнул. Его не очень заботило качество звука. Важно было содержание беседы.
– Что там у них происходит? Не помню, чтобы Тоцци сообщал в ежедневных отчетах о сестре Дефреско.
Улыбка лабрадорского ретривера на лице Догерти превратилась в трагическую усмешку.