Вот так мы теперь живем

– Я думала, это для детей, – ответила леди Карбери. – В катехизисе священник говорит: «Дитя мое».

– Так вас учили в детстве, чтобы при конфирмации вы исповедали свою веру епископу и знали свой долг, когда станете взрослой. Впрочем, я вполне согласен, что ваша церковь считает религию чем-то предназначенным для детей. Ваши взрослые, как правило, в религии не нуждаются.

– Боюсь, что в отношении многих это и впрямь так.

– Меня изумляет, что человек, осознавший это, не бежит в страхе к более надежной религии – если только не чувствует себя вполне спокойным в полном неверии.

– Это хуже, чем ничего. – Леди Карбери вздохнула и поежилась.

– Не знаю, хуже ли это веры, которая не вера, – с жаром произнес священник. – Веры столь необременительной, что человек даже не знает, в чем она состоит, и не спрашивает себя, верит он или не верит.

– Это очень прискорбно, – согласилась леди Карбери.

– По-моему, мы забираемся слишком глубоко, – сказал Роджер, откладывая книгу, которую тщетно пытался читать.

– Мне кажется, очень приятно поговорить на серьезную тему воскресным вечером, – заметила леди Карбери.

Священник выпрямился на стуле и улыбнулся. Он был умен и понимал, что леди Карбери болтает чепуху. И еще он видел, что именно смущает Роджера. Однако эту даму может быть тем легче обратить, что она ничего не понимает и любит говорить напыщенно. А Роджера может подтолкнуть к обращению то самое чувство, из-за которого он сейчас не желает слушать доводов.

– Мне неприятно, когда дурно говорят о моей церкви, – сказал Роджер.

– Вам не понравлюсь я, если, думая о ней дурно, буду говорить о ней хорошо, – ответил священник.

– А потому чем меньше будет сказано, тем лучше, – проговорил Роджер, вставая.

На этом отец Бархем откланялся и ушел в Беклс. Возможно, он посеял семя или хотя бы вспахал почву. Даже попытка вспахать почву – доброе дело, и оно не забудется.

Весь вечер на языке у Роджера вертелись слова, с которыми он обратится к Генриетте, но он удерживался, поскольку назначил объяснение на утро понедельника. Роджер почти мучительно ощущал, что кузина стала к нему ласковее. Гордая независимость, почти грубость, с которой она отвечала ему в Лондоне, как будто исчезла. Когда он здоровался с ней по утрам, она приветливо смотрела ему в лицо. Радовалась цветам, которые он дарил. Спешила исполнить малейшее его пожелание по дому. Он что-то сказал про пунктуальность, и она стала пунктуальна как часы. Он ловил каждый ее взгляд, каждое движение, стараясь понять, что они для него означают. Однако ласковость и предупредительность не давали оснований думать, что Генриетта его любит. Роджер догадывался, в чем дело. Генриетта видит, как неприятны кузену поведение ее брата и матери, и, принимая его сторону против них, старается быть доброй из жалости. Так он читал знаки ее внимания, и читал их с почти абсолютной точностью.

– Гетта, – сказал Роджер после завтрака, – выйдите со мной в сад.

– Вы не поедете на работы?

– Сейчас нет. Я не каждый день езжу на работы.

Генриетта надела шляпку и вышла в сад, зная, что сейчас Роджер повторит свое предложение. В первый же день, увидев у себя в комнате белую розу, она поняла, что так будет, но на сей раз не могла решить, что ответит. Она знала, что любит другого. Этот другой никогда не объяснялся ей в любви, но Генриетта была уверена, что чувство взаимное. Так что она вроде бы не могла принять предложение кузена. И тем не менее Генриетта почти готова была сказать себе: он должен получить, что хочет, просто потому, что этого хочет. Он такой добрый, такой благородный, такой щедрый, такой преданный – вправе ли она отказать настолько хорошему человеку? И она полностью взяла его сторону в отношении Мельмоттов. Мать столько восхваляла Мельмоттовы деньги, что Генриетта уже не могла о них слышать. Тут ничего благородного не было, а вот Роджер вел себя как джентльмен без страха и упрека. Неужели он обречен до конца дней тосковать оттого, что девушка его не любит, – человек, достойный всяческой любви!

– Гетта, – сказал Роджер, – возьмите меня под руку.

Она взяла его под руку, и он продолжал:

– Меня вчера немного раздосадовал священник. Я хочу быть с ним вежливым, а он вечно на меня нападает.

– Но в этом же нет вреда?

– Вред будет, если он научит меня или вас думать пренебрежительно о том, что нас учили уважать.

Значит, подумала Генриетта, разговор будет не о любви, а всего лишь о церкви.

Роджер продолжал:

– Он не должен был при моих гостях нападать на нашу веру так, как я не стал бы говорить о его вере ни при каких обстоятельствах. Мне было неприятно, что вы это слышите.

– Не думаю, что мне это хоть как-нибудь повредило. Я ничуть не поддалась. Думаю, они все так говорят. Это их работа.

– Бедняга! Я пригласил его к себе, поскольку меня огорчало, что джентльмен по рождению и воспитанию совсем не бывает в хороших домах.

– Мне он понравился, только не понравилось, что он говорил глупости про епископа.

– И мне он нравится. – Роджер помолчал. – Полагаю, брат не особенно рассказывает вам о своих делах.

– О своих делах? Вы про деньги? Он никогда не говорит со мной о деньгах.

– Я имел в виду Мельмоттов.

– Нет, не говорит. Феликс вообще почти со мной не разговаривает.

– Интересно, приняла ли она его предложение.

– Насколько я понимаю, практически приняла еще в Лондоне.

– Я не могу разделить чувства вашей матушки по поводу этого брака, поскольку, в отличие от нее, не считаю деньги чем-то настолько важным.

– Феликс очень расточителен.

– Да. Но я собирался сказать, что, хотя для меня невозможно одобрить задуманный ею брак, я вполне осознаю ее бескорыстную преданность сыну.

– Маменька всегда думает только о нем, – сказала Гетта, вовсе не думая упрекнуть мать в безразличии к себе.

– Знаю. И хотя мне думается, что другой ребенок достоин лучшего вознаграждения за свою любовь и заботливость, – при этих словах он глянул на Гетту и улыбнулся, – я вижу, как она печется о Феликсе. Знаете, когда вы только приехали, мы с ней чуть не поссорились.

– Я чувствовала, что произошло что-то неприятное.

– А потом опоздание Феликса меня разозлило. Я становлюсь старым брюзгой, иначе не обращал бы внимания на такие мелочи.

– Я думаю, что вы очень хороший… и добрый. – При этих словах она сильнее оперлась на руку Роджера, почти как если бы собиралась сказать, что любит его.

– Я очень досадовал на себя, – продолжал он, – и назначил вас моим духовником. Публичная исповедь иногда полезна для души, и, думаю, вы поймете меня лучше, чем ваша матушка.

– Я вас понимаю, но думаю, вам не в чем каяться.

– Вы не назначите мне епитимьи?

Она только глянула на него и улыбнулась.

– Тогда я сам ее себе назначу. Я не могу поздравить вашего брата с успешным сватовством, поскольку ничего об этом не знаю, но я вежливо пожелаю ему всяческих благ.

– Это будет епитимьей?