Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941-1945

На командном пункте батальона царило радостное оживление. Со всех сторон поступали сообщения о достигнутых успехах. Читая радиограммы, командир батальона впервые за весь день позволил себе улыбнуться.

С наступлением сумерек наши роты вновь закрепились на занятых позициях, взяв город Умань в кольцо. Вечернее небо пылало заревом пожарищ и вспышками артиллерийских орудий. Моя рота, расположившаяся на крутом речном берегу, имела прекрасную позицию для ведения огня, однако на противоположной стороне не было заметно никакого движения. Взятые в течение дня пленные – лейтенант и шестьдесят солдат – сидели, сгрудившись, в неглубокой выемке позади наших окопов. Вскоре меня разыскал посыльный и сказал:

– Ротный приказал вам доставить военнопленных в тыл. В помощь возьмите с собой еще кого-нибудь.

С трудом я поднялся, поманил к себе Руди и построил пленных. Во главе колонны шагали я и лейтенант, шествие замыкал Руди с автоматом в руке.

Мы шли на запад навстречу гаснувшей вечерней заре, мимо разбросанных по полю убитых и раненых. Порой нам попадались санитары с носилками, но вскоре все это осталось позади, и мы оказались одни в быстро наступившей ночной темноте.

«А что, если русским вдруг взбредет в голову напасть на нас? – мелькнуло у меня в голове. – Нам двоим не выстоять против шестидесяти».

Рядом со мной ковылял, спотыкаясь, русский лейтенант.

– Хотите папиросу? – спросил я, и он молча кивнул.

Я протянул лейтенанту пачку сигарет и при свете спички с напряжением вглядывался в его бесстрастное лицо, горько сожалея о незнании русского языка. Какие мысли бродили в мозгу лейтенанта?

Было слышно, как бранился в конце колонны Руди: то и дело кто-нибудь выходил из строя. Мы маршировали в ночной тьме в полном одиночестве уже более часа, и у меня все сильнее разгоралось желание поскорее встретиться с тыловыми службами. Я не представлял себе, что до командного пункта батальона так далеко. Неожиданно слева от нас поднялась беспорядочная стрельба, и я в тревоге остановился. Пленные сбились в кучу вокруг меня, словно перепуганные овцы.

– Прекратите палить, идиоты! – крикнул я. – Здесь колонна военнопленных!

Но перестрелка только усилилась, вскоре послышались и пулеметные очереди.

– Командир! – закричал Руди, подбегая ко мне. – Это Иваны!

И он не ошибся. Русские, видимо, прорвали где-то наши позиции и пытались пробиться к дороге, по которой мы двигались.

Пули свистели над головой. Инстинктивно я бросился плашмя на землю и стал отползать к придорожной канаве, одновременно вынимая пистолет из кобуры. «Сейчас кто-то из них бросится на меня», – подумал я, но ничего подобного не произошло.

Я слышал тяжелое прерывистое дыхание лейтенанта, следовавшего за мной. Судя по шуму боя, русские были не далее как в двухстах метрах от нас. Оглянувшись, я увидел, что пленные дружно ползут вслед за нами; лица – застывшие, безжизненные маски. Внезапно я почувствовал себя уверенно и в полной безопасности. Страхи и сомнения улетучились.

Время от времени слышались крики атакующих русских. Мои пленные не издали ни звука, а послушно ползли за мной, грудью прижимаясь к украинской земле. Но вот дорога спустилась в глубокий овраг, и я, с облегчением вздохнув, поднялся на ноги. С противоположной стороны донесся боевой клич контратакующей немецкой пехоты. Она подоспела вовремя.

В кромешной темноте мы прибыли на командный пункт батальона, где я, к своему величайшему неудовольствию, получил приказ отвести пленных дальше в тыл и передать их военной полиции.

И мы продолжили путь, усталые и до крайности измученные, и в конце концов прибыли к лагерю военнопленных. Принимавший колонну толстый фельдфебель наградил увесистым пинком одного из пленников, замешкавшегося с выполнением команды.

– Не торопись! – остановил я его. – Эти бедняги могли бы в два счета разделаться с нами обоими.

И я рассказал фельдфебелю о том, что нам пришлось пережить. Однако в его глазах не отразилось сочувствия. Затем я отдал пленникам весь свой табак, Руди сделал то же самое. И большего я, младший командир, не мог для них сделать. (Через два с половиной года, в марте 1944-го, почти в тех же местах взятые в плен в ходе боев немцы сотнями шли в плен без сопровождения (Березнеговато-Снегиревская и другие операции). – Ред.)

– А знаете ли вы, – начал Руди, когда мы возвращались на передовую, – я уже было приготовился пустить в ход свой автомат… Подумал: если уж нам суждено погибнуть, то стоит прихватить с собой еще кое-кого. Но вы правы: так, как вы поступили, было лучше.

Я промолчал. Этот девятнадцатилетний юнец прибыл на фронт недавно; да он меня и не понял бы, если бы я попытался ему что-то объяснить.

Тогда я и сам не вполне понимал, что творилось в головах военнопленных: почему они повели себя именно так, а не иначе. Ведь там были свои, была свобода и возможность соединиться со своими частями, здесь же – всего лишь два немецких солдата. (Летом 1941 г. многие красноармейцы, сдаваясь в плен, еще питали определенные иллюзии, не понимая, что это война на уничтожение, прежде всего русского народа, расчистка «жизненного пространства» для немцев. – Ред.)

Отчего же они не кинулись бежать? Мы не смогли бы их остановить и даже не пытались бы. В нашем положении мы были бы рады сами остаться в живых.

Однако столь странное поведение пленников объяснялось достаточно просто. Советские власти считали всех побывавших в плену красноармейцев политически неблагонадежными элементами. Ведь даже короткое соприкосновение с врагом, даже мимолетный взгляд по ту сторону железного занавеса мог открыть им глаза, помочь отличить правду от лжи. А это уже опасно! Значит, военно-полевой суд, тюрьма или расстрел.

Допросы могли продолжаться много дней, практически бесконечно. «Каково было обращение? Что интересовало немцев и о чем они выспрашивали? Какое у вас сложилось о них впечатление?» И горе тому бедняге, чьи ответы возбуждали недоверие или казались подозрительными; если он, напуганный арестом, в растерянности допускал неосторожное слово, его ожидала неминуемая смерть.

Как бы глубоко ни проникла в сознание солдата Красной армии постоянно внушавшаяся комиссарами звериная ненависть к врагу, он, однажды оказавшийся волею судьбы живым в плену, больше всего на свете страшился перспективы вновь попасть к своим. Уже сам факт, что он вернулся неистерзанным и физически не надломленным, а в полном здравии, служил бы наглядным свидетельством лживости антинемецкой пропаганды большевиков. Следовательно, было необходимо заклеймить такого солдата определением «предатель». Дескать, только изменник мог вернуться из плена целым и невредимым.

Утром, на рассвете, противник открыл ураганный огонь. Снаряды рвались в сотне метров справа от нас в расположении соседнего батальона, где русские пытались прорваться накануне вечером.

На этот раз первыми на штурм наших позиций устремились танки русских с автоматчиками на броне; непосредственно за ними двигалась конница, затем артиллерия на конной тяге и пехота. Неприятель накатывался волна за волной. В помощь оборонявшимся перебросили две батареи 88-миллиметровых орудий, открывших огонь по атакующим прямой наводкой. Беспрерывно строчили наши пулеметы, пылали подбитые танки, падали люди, лошади.

Широко раскрыв глаза, мы наблюдали из окопов за разворачивавшимся перед нашими взорами спектаклем, словно зрители какого-то неведомого театра. Через час все было кончено. Попытка прорыва из окружения не удалась, кольцо вокруг Уманского котла продолжало сжиматься (юго-восточнее Умани в окружение попали части 6-й и 12-й советских армий, всего около 100 тыс. человек. – Ред.). Около полудня нас сменила пехотная часть, и мы возобновили движение в сторону Черного моря.

Все утро не прекращались схватки с противником, окопавшимся на высокой железнодорожной насыпи и оказывавшим яростное сопротивление. Четырежды мы устремлялись в атаку и все четыре раза были отброшены на исходные позиции. Командир батальона рвал и метал, не стесняясь в выражениях, ротные командиры пришли в отчаяние. Артиллерийской поддержки, о которой мы настойчиво просили, мы не получили, вместо нее нам прислали полк венгерских гусар. Можно было бы посмеяться, если бы не хотелось плакать.

Но мы ошиблись. Эскадрон за эскадроном гусары выстроились в боевой порядок. Прозвучала команда, высокий полковник вынул из ножен саблю, и вся эта конная масса устремилась через широкое открытое поле на противника, сверкая обнаженными клинками. Забыв об осторожности, мы выскочили из траншей, чтобы лучше наблюдать развернувшееся перед нашими глазами, подобно кинофильму, невиданное зрелище. Странно, но навстречу мчавшейся лавине прозвучали лишь одиночные выстрелы. Затем мы, не веря своим глазам, увидели, как русские, до тех пор со стойкостью фанатиков отражавшие все наши атаки, в панике бросились бежать; началась беспощадная рубка бегущих. Нервы русских мужиков не выдержали устрашающего блеска сверкавших на солнце клинков: простые натуры сокрушило простое оружие.

Погрузившись на автомашины, мы вновь устремились вслед за отступавшим противником, но с наступлением темноты потеряли с ним контакт.

Незадолго до этого стало известно, что две правофланговые немецкие роты, увлекшись, ушли слишком далеко вперед и уже довольно долго не выходят на связь, хотя в их распоряжении имеются радиостанции. Нашему батальону было приказано выступить на их поиски и, если понадобится, помочь им соединиться с главными силами.

Мы колесили почти до полуночи, несколько раз натыкаясь на мелкие вооруженные группы противника, который опять замаячил где-то поблизости. Однако не обнаружили никаких признаков двух исчезнувших рот. Наконец, когда мы достигли громадного вишневого сада, командир приказал остановиться на ночлег. Батальон немедленно занял круговую оборону, оборудовав наспех временные позиции.

– Послушай, – обратился я к вестовому, передавшему приказ, – но здесь прямо-таки удушливый трупный запах.

– В чем дело? – услышал я неожиданно, к своему удивлению и испугу, резкий голос командира. – Откуда, по-вашему, могли взяться здесь какие-то трупы? Ложитесь-ка лучше спать, это сейчас для вас самое подходящее.

Я завернулся в свою плащ-палатку и погрузился в глубокий сон без сновидений. Проснулся я от грубого толчка в плечо. Рассвет едва наметился.

– Старик требует тебя. Поспеши!

– Вы были, черт побери, правы, – сказал командир батальона, когда я прибежал в штаб, запыхавшись. – Пойдите и полюбуйтесь…

Неподалеку от командного пункта в неглубокой ложбине, усаженной вишневыми деревьями, собралась кучка солдат, взволнованно переговаривавшихся между собой. Я протолкнулся сквозь толпу и отпрянул в ужасе от увиденного. Не вишни висели на деревьях, а немецкие солдаты, босые, со связанными за спиной руками. Все разговоры смолкли.

В центре ближайшего небольшого села несколько захваченных накануне военнопленных рыли общую могилу. Толпа увеличивалась: подходили все новые офицеры и солдаты; когда могила была готова, пленным приказали перенести в нее тела повешенных. В состоянии полной апатии, с безучастным видом они взваливали окоченевшие тела на спину и несли их по узкому коридору выстроившегося почетного караула. Тем временем к толпе присоединились также офицеры и рядовые того батальона, в который входили две несчастные роты.

– Боже мой! – воскликнул стоявший рядом со мной унтер-офицер. – Да ведь это мой родной брат Карл!

Весь побелев, он вытащил пистолет, гулко разнеслось эхо выстрела, и пленный, несший его брата, повалился на землю мертвым. Другой военнопленный молча и так же безучастно поднял Карла, и процессия возобновила движение. Какой-то капитан заслонил собой унтер-офицера.

– Легче, парень, – сказал он. – Я понимаю твои чувства, но дело касается не только тебя.

Медленным движением, словно во сне, унтер-офицер вложил пистолет в кобуру.

– А что я напишу матери? – пробормотал он, будто разговаривая с самим собой. – Я должен был присматривать за ним, самым младшим…

Историю произошедшего мы услышали от местных жителей, очевидцев событий. Когда оба командира рот убедились, что солдаты израсходовали все боеприпасы и что ожидать помощи неоткуда, они решили сдаться – всего около ста человек, – рассчитывая на гуманное обращение. Что за этим последовало – уже известно. (К этому времени советские солдаты уже избавились от иллюзий о «пролетарском братстве» и мстили за зверства, совершенные немцами и их союзниками на нашей земле. – Ред.)

Мы начали преследовать неприятеля в полдень. Он принял бой, который был на редкость ожесточенным, но в конце концов вражеские части были рассеяны, не выдержав удара наших доблестных войск. Еще раздавались редкие выстрелы и рвались одиночные снаряды на широком поле спелых золотистых подсолнухов, освещенных лучами заходящего солнца, однако битва закончилась.