Темное солнце

Поначалу мы задерживались только для ночевки, но со временем стали продлевать наши остановки, объясняя их резонными доводами – «У меня ноги стерты в кровь», «Ослы падают от усталости», «Давай поджарим мяса», «Нас никто не ждет», – которые скрывали истинную причину: мы стосковались по общению с людьми. Оазисы влекли нас не только внезапной щедростью, обилием воды, растительности, пищи – козье молоко и голубиные яйца, – то были и форумы, где шел интенсивный обмен не только товарами, но и идеями. Здесь роилась культура, с течением веков превращая оазисы в подлинные интеллектуальные центры. Караваны и одиночные путники останавливались в оазисе, усаживались вокруг жаровни, жуя мяту, и пестрое сборище пело, плясало и чесало языком далеко за полночь. Уроженцы Нила делились не только маисом, фасолью и ножами, но и страшными легендами о боге-крокодиле и богине-бегемотихе. Люди Великого моря[17 - Ливийцы.], располагавшие сушеной бараниной и теплыми одеялами, вспоминали о страшных бурях и божились, что есть на свете чудище с четырьмя бесконечными лапами, и оно наполняет водою горб у себя на спине[18 - Дромадера еще не одомашнили. Это произойдет лишь в 2000 году до н. э. на Аравийском полуострове.]. Были и такие, кто пришел ниоткуда, то есть с бесплодных земель, из унылых, выжженных солнцем краев, которые они сызмальства покинули и стали бродягами; этих мы узнавали по звездной науке, перенятой у отцов и позволявшей им без опаски шагать, глядя в небеса. Чернокожие доставляли с юга золото и ценные кожи, эти люди живописали нам сказочных животных, обитавших в их саванне, и в доказательство размахивали слоновьими бивнями, которыми торговали; они говорили о необычных демонах, о магических практиках, об экзотических снадобьях; я к ним жадно прислушивался, а Нура не сводила с них глаз, завороженная их высоким ростом, широкими плечами, мускулистыми бедрами и контрастом между эбеновой кожей, белейшими зубами и нежно-розовым языком.

– Нура! – не удержался я как-то вечером от упрека. – Ты прямо как девчонка… будто впервые увидела самца.

– Именно! Изменив окраску, они создали новую породу мужчин. Тебе повезло: я в тебя влюбилась до того, как встретила черного Ноама.

Жители пальмовых рощ считали, что живут в центре вселенной. Они смотрели на пустыню свысока, как на место небытия, бесплодное и бесприютное, страну собак и одиночества, они не испытывали ни малейшей тяги к этому пространству с единственным изменением: пустотой[19 - Позднее я узнал, что видеть пустыню, когда испытываешь жажду, значит не видеть ничего; я открыл ее соблазн, ее духовную энергию, ее ослепительную тишину, замешанную на тайной музыке. Сегодня мы лишь движемся от оазиса к оазису по унылым просторам. Как жаль, что ты вечно стремишься куда-то прийти! Цель обесценивает путь. Надо идти не куда-либо, а просто идти.].

– Мы ошиблись, Ноам. Мы так стремились к Нилу, что он нас разочарует.

Нура решилась сформулировать то, чего я в глубине души боялся. По мере того как мы приближались к цели, мы все больше сомневались, что наш выбор оправдан.

– Ноам, зачем нам привязываться к какому-то месту? Мне хорошо там, где рядом ты.

Я соглашался с ней и подозревал, что с выбором мечты мы оплошали.

Но когда, избежав нескольких встреч с дозорными, бороздившими пустыню, мы вышли наконец к Нилу, нас сразила безусловная очевидность, и мы невольно прошептали:

– Это он![20 - Тогда мы не знали о великом терпении Нила. Мы думали, что он был всегда. Мы не подозревали, что это чудо жизни, этот зеленый змей посреди бескрайних и мертвых пустынь появлялся на планете постепенно, что он тридцать миллионов лет неутомимо пробивал свое русло, спускаясь с высоких африканских плато, протекая по гранитным глыбам и разъедая их, выглаживая и шлифуя, а затем принося каждое лето ил, обеспечивавший плодородие земель Египта.Человечество долго не ведало о происхождении и эволюции загадочного Нила. Происхождение? Для древних египтян он символически начинался с первого водопада, оттуда, где находится святилище Хнума; выше Нил связывался с именем Нуна, воплощавшего изначальную водную стихию; лишь в XIX веке удалось подняться к истокам Нила и выяснить, что он возникает при слиянии Белого Нила, текущего из озера Виктория на экваторе, и Голубого Нила, берущего начало в озере Тана в Эфиопии. Эволюция? XX век определил ее этапы.В представлении древних народов география не имела истории. Мы понимали лишь длительность человеческой жизни, не подозревая о длительности геологической. В этой древней реке мы видели только свежую, юную и живую воду. Но геология наделила географию толщей времен.]

* * *

Из пустыни мы вынесли два урока: нужно отказаться от одиночества и не бояться водных просторов. И потому решили искать поселение на берегу реки.

До сих пор для нас жизнь вдвоем означала уединение. Впервые Нура сошлась со мной, бежав из нашей деревни; тогда мы вели тайную жизнь в лесу, и единственным нашим товарищем был мой дядюшка Барак. В нашу вторую встречу, после того как Нура выходила меня в лесной пещере и я возродился, мы прожили у водопада счастливые, поистине райские дни, разгуливая нагими в полном уединении. Супружеской парой среди людей мы были только во время катастрофы, когда потоки воды разрушили наш мир и обрекли нас на скитания вместе с другими уцелевшими на нашем многострадальном ковчеге, когда нам сопутствовали слезы, ужас и долг по отношению к нашим несчастным попутчикам.

Оазисы излечили нас от боязни людей, а пустыня – от ужаса перед разгулом волн, укоренившегося во время Потопа. Намыкавшись по засушливым барханам и настрадавшись от жажды, мы забыли о своем недоверии к воде, к ее изобилию; теперь мы боялись ее недостатка. Смогли бы мы полюбить берега Нила, если б не скитались по каменным россыпям и песчаным холмам, не натерпелись страха перед гиенами, притаившимися за выступом скал, не нагляделись на побелевшие скелеты? Смогли бы спокойно взирать на захватывающие летние разливы реки? Не думаю.

Если уж мы подвластны капризам богов, лучше терпеть избыток воды, чем ее исчезновение.

После многих блужданий, минуя угрюмые берега, утыканные хилыми пальмами, мы наконец выбрали живой, изобильный, густолиственный участок, заросший тростником, небесно-голубыми лотосами, пурпурными водяными лилиями, где гранатовые деревья, сикоморы и тамариски наперебой хвалились своими цветами, плодами и оттенками зелени. Повсюду порхали птицы, копошились насекомые. Здесь были разбросаны десятка три домов, в отдалении друг от друга. Поначалу мы удивились, обнаружив, что они выстроены из кирпича – в то время строили деревянные или глинобитные[21 - Если не считать построек в Стране Кротких вод – Месопотамии, – где применялись кирпичи из глины, высушенной на солнце или обожженной в печи.] жилища, – но оценили выбор этого материала позже, только в разгар лета, во время половодья: кирпичные стены перед натиском воды устояли, а деревянным и глинобитным его было бы не выдержать. А разброс домов – в знакомых нам деревнях дома тесно жались друг к другу – объяснялся нерегулярностью разливов, которые год от года достигали разной высоты; и если какой-то из домов оказывался затопленным, его жители могли найти приют в другом.

Благодаря моему искусству целителя местные жители согласились принять нас в свое сообщество. Мы с Нурой были им полезны, что нам помогло завоевать их расположение.

Мужчинам я открыл то, что освоил в Стране Кротких вод: колодезный журавль и письменность.

Журавль? Я немало пожил среди тех, кто укротил Тигр и Евфрат, и теперь усовершенствовал этот механизм для подъема воды. Шест с ведром на конце был укреплен на вершине столба, врытого в землю. Шест наклоняли, чтобы зачерпнуть воды из реки, подымали, вращали относительно столба и выливали воду либо сбоку, либо сзади: в устроенный повыше водоем. Эта процедура позволяла в безводные сезоны – особенно в сияющую зимнюю сушь – орошать поля с помощью каналов. Люди освоили орошение, затем стали сопровождать эту работу пением, медленной мелодией из трех нот, ясной и умиротворяющей, днями напролет висевшей в безоблачном небе.

А письменность они придумали и без меня. Кто-то уже схематично рисовал продукты питания для составления учетного перечня. Я предложил им наряду со знаками-предметами ввести знаки-звуки, которые отсылали бы к звучанию слова, – без смешения идеограмм и вокабул письменность сумеет выразить лишь немногое.

И наконец, нашу задачу упростило одно растение, в изобилии росшее по берегам Нила; оно навсегда расширит границы сознания, откроет новое будущее, ускорит развитие культуры.

Этому изящному нефритово-зеленому тростнику, растущему кустами или сплошными зарослями, удалось совершить неслыханный подвиг; внешним видом он соединял небо, воду и землю – небо, потому что вершина устремленного вверх стебля увенчивалась звездообразной розеткой листьев, подобной солнцу с его лучами; воду, потому что его стебель фонтаном взлетал из воды; землю, потому что его корни крепко цеплялись за почву, прочные корни, из которых мастерили кухонную утварь. Его считали очень умным и даже способным путешествовать! И верно, я не раз замечал группу этих тростников, вместе оторвавшихся от почвы и образовавших плавучий остров, они вольно устремлялись покорять новые земли, и не было им дела ни до берегов, ни до животных, ни до людей.

Солнечная душа этого растения, его независимость и быстрый захват территорий вызывали уважение прибрежных жителей, которые считали его священным и старались постичь его богатства. В истории оно сохранилось под именем «папирус».

Они его жевали, высасывая нежный, довольно пресный сок, а волокна выплевывали. Из цельных стеблей строили лодки; из стеблей, расщепленных на тонкие слои, мастерили корзины, циновки и сандалии. Исследуя его иные возможности, они изобрели первую «бумагу», гладкую, чистую поверхность, пригодную для рисунков и записей, которая пришла на смену тяжелым и хрупким месопотамским глиняным табличкам.

Изготовление папируса занимало недели. Мужчины выдергивали тростник, срезали листья и корни, затем острым ножом очищали стебель от горькой коры. Потом разрезали нежную мякоть на широкие полосы, гибкие и тонкие, которые еще утончали отбиванием. Затем долго вымачивали, многократно меняя воду, чтобы удалить сахар. Полосы выкладывали на доску, одни горизонтально, другие вертикально, двумя слоями. С помощью звериных шкур и камней конструкцию пригнетали и на несколько дней оставляли сушиться на солнце. После этого этапа, необходимого, чтобы избежать появления плесени, проходились по заготовке валиком из слоновой кости, выравнивая шероховатости и полируя страницу, – но в меру, поскольку на чересчур глянцевой поверхности чернила не оставят следа.

На берегу божественной реки, запасшись этим чудесным папирусом, я просидел многие месяцы напролет с моими новыми друзьями, стариком Экаем и юношей Меми, которым хотелось приручить знаки и овладеть ими.

Светло-серые глаза опаленного солнцем здоровяка Экая так освещали его лицо, что оно, казалось, излучало седую гриву и бороду. Годы выгравировали на его лице улыбку; то, что у других было морщинами, у него стало выражением непреходящей радости. Несмотря на скрючивший тело ревматизм, кисти рук и пальцы сохранили гибкость и позволяли ловко орудовать кисточкой: несколько взмахов, и на буром папирусе возникали женщина, кошка, лотос или ибис; его цветы дрожали от нежного дуновения, а крокодилы и змеи отличались такой живостью, что мы опасались, как бы они нас не куснули. В отличие от художников, встреченных мною позднее, Экай был новатором. Никто до него канонов не устанавливал, и его кисточка сновала легко, свободно и беззаботно: он не повторял, он творил.

Рядом с этим коренастым стариком, чья атлетическая комплекция в те времена могла казаться пугающей, сидел юноша совсем иного телосложения, шестнадцатилетний Меми. Голова коротышки упиралась в массивные плечи, лицо было весьма выразительно; Меми не развился и не вырос, как обычные дети. Однако эти особенности придали ему достоинства, поскольку на берегах Нила карликов считали выдающимися созданиями: редкость была свидетельством драгоценности. Они воплощали не ошибку природы, но говорили о ее силе и изобретательности, то был знак божественного присутствия. Семья Меми пользовалась почетом, сумев произвести на свет столь необыкновенное дитя, вовсе не уродливое, а чудесное, и в благодарность приносила ежегодные пожертвования Бэсу, карликовому божеству, из века в век все более почитаемому[22 - Египтяне взирали на карликов с восхищением – хоть иногда и путали их с пигмеями – и считали, что те наделены небесными дарами. Карлики занимали важные посты при фараонах и прочих сильных мира сего. Если и была дискриминация, то в хорошем смысле. Так, о Сенебе говорили как о «великом карлике», знаменитом во времена V династии, высокопоставленном чиновнике, удостоенном множеством религиозных, общественных и почетных титулов и похороненном в великолепной усыпальнице близ пирамиды фараона Хуфу в некрополе Гизы.Впоследствии греки стали считать их телосложение патологией – Аристотель даже пытался ввести клиническую классификацию. Более того, греки презирали телесную оболочку карликов, которая не вязалась с их культом анатомического совершенства. При переходе из Египта в Грецию карлики много потеряли: из чудесных и исключительных созданий они превратились в больных уродов. Вообще говоря, история показывает, что карликом лучше было родиться на юге, чем на севере: в Европе их ценили скорее за ловкость при разведке горных коридоров, добывании драгоценных металлов и камней. И вот северные народы прониклись мыслью, что миссия карлика – охранять подземные богатства. Отголоски этих представлений мы находим в сказке о Белоснежке.Греки развили идею нормы, чуждую египтянам. Наблюдая совокупность общих черт индивидуума, они вывели из этой общности среднюю величину, затем из нее сделали норму. Норма – это не просто среднее значение, ей приписываются оценки хорошего, практичного и совершенного. Из средней величины возник образец. Мы и сегодня продолжаем следовать этому шаблону.Пример одной легкоатлетки нулевых годов XXI века показывает, насколько разрушительна греческая идеология. Бегунья Кастер Семеня была чемпионкой мира в беге на 800 метров. Победу она завоевала с такой легкостью, что ревнивые раздосадованные конкурентки высказали предположение, что она мужчина. Униженной спортсменке пришлось пройти обследование, которое подтвердило, что морфологически она женщина, но естественный уровень тестостерона у нее в три раза выше, чем в среднем у женщин. Некоторые врачи утверждали, что речь идет скорее не об особенности, а о болезни, и спортивные инстанции в 2009 году потребовали, чтобы она химически снизила уровень этого гормона до нормальных значений. Чудовищно! Допинг, улучшающий достижения, считают нарушением, а ухудшающий – обязывают применять! Кастер Семеня подчинилась этому требованию; ее душевное равновесие пошатнулось, выступления стали провальными. К счастью, возник ответный протест, и в 2015 году спортивный арбитражный суд позволил бегунье вновь стать такой, какой ее создала природа. И Кастер Семеня снова обрела силу, радость и победу.Ее история свидетельствует о том, что среднее значение путают с нормой. Среднее устанавливается статистически и говорит лишь о типичном. С какой стати среднее объявлять нормой? Жертва чудовищного насилия, Кастер Семеня была названа ненормальной и больной, и ей пришлось подвергнуться химическому калечению.Живодеры, которым хочется всё выровнять и упростить, отрицают сложность вселенной, бесконечное разнообразие природы, ее эксцентрические выходки. И на стадионе, и на жизненной сцене все разные.Египтяне никогда не встали бы на этот путь. Карлики имели свое место в мироздании и служили доказательством его неисчерпаемого вдохновения; они были посредниками между богами и людьми. В силу физической двойственности они были и взрослыми, и детьми. Они воплощали непрестанное обновление жизни, начало, символ которого – утреннее солнце, наделенное той же двойственностью, ведь на восходе оно и молодое, и старое, как вечность. К тому же силуэт карлика обладал чертами, свойственными священному скарабею, – крупным телом и маленькими скрюченными конечностями, – так что на некоторых надписях именно он изображен вплотную к солнцу.Египтян завораживало отличие. Начиная с греков люди стали его бояться. И теперь, чтобы приручить страх, им не остается ничего, кроме насмешки и евгеники.].

Если Экай импровизировал, Меми систематизировал. Его мозг обладал свойством – вернее, потребностью – установить надежные ориентиры.

Когда я предложил им отобразить имена всех, с кем мы знакомы, они поняли, насколько они дополняют друг друга. Экай нарисовал карикатуры жителей деревни; все были выразительные, узнаваемые и забавные. Меми возмутился:

– Согласен, можно узнать людей. Но не их имена.

Экай согласился, и Меми быстро усовершенствовал систему, добавив к знакам-словам знаки-звуки, что позволило назвать всех поименно. Его изобретательный ум использовал наилучшим образом летучее воображение Экая, который разрабатывал символы своими быстрыми кисточками; и сегодня, стоит мне вспомнить могучего старика и коротышку, плечом к плечу сидящих по-портновски с досочкой на коленях в смиренной позе писца, и я вижу искусство бок о бок с грамматикой, эту суть египетской души, союз воображения и науки, фантазии и строгости, созидавший поразительную цивилизацию.

Из моей прошлой жизни я принес идею корабля и его применения. Жители Нила использовали не обычный тростник, как бавельцы, а папирус, из которого они сооружали хрупкие челноки с треугольными парусами. Наученный Потопом, я посоветовал им, из-за нехватки дерева, завозить его с северо-востока[23 - Ливан.], пуская кедр на корпуса лодок, а сосну – на мачты. Общими усилиями мы построили плоскодонки на несколько гребцов, стали перевозить тяжелые товары и перешли от рыболовства к торговле.

Наше сообщество разрослось. Деревушка стала селом, племя – селянами, а я – старостой. Жили мы просто, больше верой, чем страстями. Я любовался этими спокойными красивыми людьми с чистыми чертами лица; их удлиненные глаза с тяжелыми веками таили мечты, их полные губы не предавались пустословию. Я удивлялся их выносливой силе и неутомимости, которой были наделены отнюдь не великаны, а статные мужчины с широкими плечами и тонкой талией; стройные женщины с тонкими руками носили тяжелые кувшины, оставаясь все такими же беспечно-изящными.

Как ни поразительно, мы с Нурой не скрывали ничего: ни нашей любви, ни нашего возраста. Со сверхъестественным здешние жители поддерживали панибратские отношения, это и было объяснением нашего безрассудства. Бесконечное удивление чудом жизни питало их набожность, и они приносили дары богу Реки, богу-благодетелю Хапи, который внезапно разливался в жаркий сезон и удобрял земли черным илом. Хапи почитали все, но никто не знал наверняка, какого пола это божество: бог это или богиня. Мощь указывала на мужское начало, а плодородие – на женское. Наш Экай не растерялся: он изобразил бога гермафродитом цвета речной волны, мужское тело с женской грудью и животом беременной женщины. Примиряющий и оправданный образ оказался разумным решением[24 - Позднее, по политическим мотивам, божество Нила представляли в виде близнецов, так как царская власть стремилась объединить Нижний Египет с Верхним Египтом, но бисексуальный облик сохранился. Один из близнецов увенчан лотосом, символом Верхнего Египта, другой – папирусом, символом Нижнего Египта.].

Мы с Нурой благоденствовали рядом с увядавшими согражданами: время не оставляло печати на наших лицах, но наша немеркнущая юность не возбуждала подозрений, – напротив, она вызывала восхищение. Здесь – я заметил это в связи с маленьким ростом Меми – необычное внушало большее уважение, чем обычное, исключение предпочитали норме. Всякое отличие говорило о божественном, и странностей никто не клеймил. Мы с Нурой никогда и нигде не ощущали так полно своей легитимности, как в эти годы и среди этих людей.

Мы позволили себе единственный маскарад: изменили имена. Едва мы пришли в эти края, Нура не задумываясь предложила, что мы будем называться Изэ и Узер, потому что мы хотели оборвать все связи с нашими прошлыми жизнями, с Нурой и Ноамом, с Саррой и Нарам-Сином. Тем более, что над нами нависала угроза: Дерек. Погребен ли он под многотонными обломками Бавеля? Или успел улизнуть из падавшей Башни? Как бы то ни было, мы знали, что он, как и мы, наделен способностью возрождаться. Даже если он погиб и засыпан кучей щебня, рано или поздно он вернется к жизни. Когда? На всякий случай следовало подстраховаться. Новые имена, Изэ и Узер, казались нам разумной защитой.

Стоит произнести ложь, становится проще ее продолжать, чем опровергнуть… И мы уже не отказывались от этих псевдонимов.

Несмотря на наши пылкие объятия, Нура все никак не беременела. Когда подходил срок, она с замиранием сердца подстерегала месячные. Ее навязчивое желание зачать превращало месяц в безумный марафон, она устремлялась к цели, к вершине – и кубарем скатывалась вниз, когда начиналось кровотечение. Бешеный азарт сменялся отчаянием. Я утешал ее, и мы начинали снова. Но нас изматывало эта чередование надежды и безнадежности. Нурина жажда материнства отравляла нам жизнь: в наших скачках было больше тяги к размножению, чем к наслаждению; мы занимались не любовью, а воспроизводством; под видом страсти в нас кипело подвижничество. Постепенно наши дни обесцветились и проходили под вывеской «Как всегда, осечка».

Нередко вечером Нура в моих объятиях шептала:

– Помнишь, что на прощание мне предсказала царица Кубаба: «Ты не родишь, пока прячешься под чужими именами… Маска мешает деторождению, ложь ведет к бесплодию. Ты сможешь зачать, когда снова назовешься Нурой».

Я умолкал, ломая голову: неужели Кубаба сказала правду и мы должны вернуть свои имена? Или наше бесплодие объясняется бессмертием?

Но скоро эти заботы отступили на второй план.

* * *

– Угадай, что я узнала! Ты мой брат.

При виде моей недоверчивой физиономии Нура хмыкнула. Я ошалело смотрел на нее, и она качнула головой:

– Ты мой брат. Так думают все.

Я перестал толочь нагар – соскребенную со стенок печи сажу – и выронил пестик.

– Что за чушь?

– Так сказали девушки, которых я учу ткать. Они мне прямо в глаза объявили, что мы с тобой брат и сестра.