Одетта. Восемь историй о любви

– …детт!

– Детт[1 - Dette (фр.) – долг.]?

Чувствуя себя все более несчастной, на грани обморока она попыталась сквозь перекрытое горло в последний раз произнести свое имя:

– …детт!

Несколько часов спустя, в меркнущем свете, уступавшем темноте, что вздымалась от земли к небу, Одетта сидела на скамейке, не решаясь отправиться в Шарлеруа. Повергнутая в уныние, она все читала и перечитывала титульную страницу, где ее любимый автор начертал: «Для Детт».

Ну вот, она умудрилась провалить единственную встречу с писателем своей мечты, теперь собственные дети будут смеяться над ней… И окажутся правы. Неужто найдется другая женщина ее возраста, которая не в состоянии внятно назвать собственные имя и фамилию?

Но, едва поднявшись в автобус, она тотчас забыла об этом инциденте и весь обратный путь витала в облаках, так как первая же фраза новой книги Бальтазара Бальзана озарила ее светом и перенесла в другой мир, стерев все огорчения, стыд, болтовню соседок и шум машин, затмив грустный индустриальный пейзаж Шарлеруа. Благодаря книге она воспарила над всем этим.

По возвращении она на цыпочках – чтобы никого не разбудить, а точнее, чтобы избежать расспросов о своем полном банкротстве – пробралась к себе, опустилась на кровать, уселась, подложив подушки, напротив прикрепленного к стене панорамного постера, изображавшего влюбленных у моря на закате дня. Она не могла оторваться от книги и, лишь дочитав роман до конца, погасила лампу у изголовья.

Что касается Бальтазара Бальзана, то он провел ночь в куда более плотских утехах. Прекрасная Флоранс беспрепятственно раскрыла свои объятия, и перед этой темнокожей Венерой с ее совершенным телом ему пришлось выложиться, чтобы выказать себя хорошим любовником; усилия потребовали немалого пыла, он ощутил, что член его тоже притомился; все это начинало тревожить его, и он уже задавал себе вопрос, вдруг это сказываются возрастные изменения.

В полночь Флоранс пожелала включить телевизор, чтобы посмотреть популярную передачу, посвященную литературе, где должны были расхваливать его книгу. Бальтазар вряд ли стал бы ее смотреть, если бы не представившаяся возможность насладиться восстанавливающим силы перемирием.

На экране появилась физиономия грозного литературного критика Олафа Пимса, и уж не знаю, какой инстинкт подсказал Бальтазару, что на него готовится нападение.

За красными стеклышками своих очков – очков матадора, приготовившегося наиграться с быком перед тем, как прикончить его, – критик напустил на себя скучающий вид, иными словами – он явно испытывал отвращение.

– Меня попросили включить в сегодняшний обзор последнюю книгу Бальтазара Бальзана. Что ж. Если бы это оказалось правдой, если бы можно было быть уверенным, что это действительно его последняя книга, тогда это была бы хорошая новость! Дело в том, что я ошеломлен. С литературной точки зрения книга просто катастрофа. Тут все наводит уныние: сюжет, персонажи, стиль… Все настолько плохо, неизменно плохо, одинаково плохо, что превратить это в своеобразное представление почти гениальный ход. Если бы можно было умереть от скуки, то вчера я бы умер.

Бальтазар Бальзан в номере отеля, голый, с полотенцем на бедрах, приоткрыв рот, присутствовал на трансляции собственных похорон. Рядом, на постели, смущенная Флоранс дрыгалась, как червяк, силящийся выползти на поверхность.

Олаф Пимс преспокойно продолжал избиение.

– Тем более неловко говорить об этом, поскольку мне случалось встречаться с Бальтазаром Бальзаном, человек он любезный, вежливый, чистоплотный, с несколько нелепой внешностью преподавателя физкультуры, с которым все же можно общаться, – словом, человек, с которым жена разводится без скандала. – С легкой улыбкой Олаф Пимс развернулся к камере и продолжил, словно внезапно узрев напротив Бальтазара Бальзана: – Если вы столь сильно тяготеете к готовым клише, господин Бальзан, не стоит называть это романом, это словарь, да, словарь готовых выражений, словарь бессодержательных мыслей. А пока… вот чего заслуживает ваша книга… в мусорную корзину ее, и поскорее!

Разодрав экземпляр книги, который держал в руке, Олаф Пимс презрительно его отбросил за спину. Бальтазар воспринял этот жест как апперкот.

В студии ведущий программы, шокированный подобной грубостью, спросил:

– Однако как вы объясните его успех?

– Бедные души – они тоже имеют право на своих героев. Консьержки, кассирши и прочие парикмахерши, собирательницы ярмарочных куколок или сумеречных фото в его лице, несомненно, обрели идеального писателя.

Флоранс выключила телевизор и повернулась к Бальтазару. Будь она поопытнее как пресс-секретарь, то в подобных обстоятельствах ей следовало бы возразить: послушай, это озлобленный тип, для которого непереносим твой успех; он читает книги, и ему мерещится, будто ты клеишься к читателям; как следствие, он видит демагогию там, где царит естественность; заподозрив, что за виртуозностью письма кроется коммерческая уловка, этот критик принимает твое стремление быть интересным людям за маркетинговый ход; более того, он подписывает собственный приговор, воспринимая публику как недостойное сборище недоумков; такое общественное презрение просто ошеломляет. Но юная Флоранс проявила бесчувственность; наделенная посредственным умом, она путала злобу и критическое чутье, для нее обедня была закончена.

Бальтазар в этот вечер впал в депрессивную фазу, и произошло это вовсе не случайно – он чувствовал на себе презрительный и разочарованный взгляд молодой женщины. Агрессивных комментариев в свой адрес он выслушал немало, но с жалостью столкнулся впервые. Он вдруг ощутил себя старым, конченым, нелепым.

После этой ночи Одетта трижды перечитала «Молчание равнины» и решила, что это одна из лучших книг Бальтазара Бальзана. Она в конце концов призналась сыну Руди, парикмахеру, что провалила встречу с писателем. Он не смеялся над ней, он понял, что мать страдает.

– А чего ты ожидала? Что ты хотела ему сказать?

– Массу всего. Его книги хороши, но помимо этого они принесли мне благо. Лучший антидепрессант на свете. Жаль, что медицинская страховка не компенсирует их покупку.

– Ну, раз ты не сумела это ему сказать, остается написать ему.

– Тебе не кажется, что это странно – писать писателю?

– Отчего странно?

– Женщина, пишущая плохо, пишет писателю, который пишет хорошо.

– Ну есть же лысые парикмахеры!

Убежденная доводами Руди, Одетта устроилась в гостиной, она же и столовая, порывисто отодвинула свои разноцветные перышки и принялась за письмо.

Дорогой господин Бальзан.

Я вообще никогда не писала, хоть я и знаю орфографию, но во мне нет ни грана поэзии. А нужно немало поэзии, чтобы рассказать вам о том, что вы значите для меня. В самом деле, я обязана вам жизнью. Без вас я бы уже раз двадцать покончила с собой. Видите, как скверно я пишу: одного раза было бы достаточно!

Я любила лишь одного мужчину – моего мужа Антуана. Он всегда такой красивый, такой стройный, такой молодой. Невероятно, он совсем не меняется. Надо сказать, что вот уже десять лет, как он умер, причина в этом. У меня не возникло желания заменить его кем-то. Это и есть мой способ любить вечно.

Так что я в одиночку вырастила двоих детей, Сью Элен и Руди.

С Руди вроде все в порядке. Он парикмахер, зарабатывает на жизнь, он веселый, вежливый, приятели у него сменяются слишком часто, ну да ведь ему девятнадцать лет – пусть развлекается.

Другое дело Сью Элен. Сроду она недовольна. Она родилась со взъерошенными волосами. Даже ночью, во сне, она ворчит. Она связалась с одним кретином, вылитая горилла, все дни напролет чинит мотороллеры, но ни разу не принес в дом ни сантима. Вот уже два года как он обосновался у нас. Да еще есть одна проблема… у него воняет от ног.

Сказать по правде, до того как я узнала вас, жизнь моя часто казалась мне невзрачной, невзрачной – как день в Шарлеруа с его низким, нависшим небом, нелепой, как стиральная машина, что ломается в самый неподходящий момент; нелепой, как одинокая постель. Частенько ночью мне хотелось наглотаться снотворных и покончить со всем этим. И вот однажды я прочла вас. Для меня будто раздвинулись шторы, впустив дневной свет. В своих книгах вы показываете, что во всякой жизни, даже самой убогой, есть чему радоваться, смеяться, любить. Вы показываете, что маленькие люди вроде меня в действительности достойны уважения, так как любая крошечная радость достается им куда труднее, чем прочим. Благодаря вашим книгам я научилась уважать себя. И даже немного любить. Сумела сделаться нынешней Одеттой Тульмонд: женщиной, которая каждое утро с удовольствием раскрывает ставни и каждый вечер с удовольствием закрывает их.

Ваши книги мне следовало бы ввести внутривенно сразу после того, как умер Антуан, это позволило бы выиграть время.

Когда однажды – пусть это произойдет как можно позже – вы отправитесь в рай, Господь подойдет к вам и скажет: «Есть столько людей, которые хотели бы поблагодарить вас за то доброе, что вы сделали, господин Бальзан», – и среди этих миллионов людей буду я, Одетта Тульмонд. Одетта Тульмонд, которая – уж простите ей – была слишком нетерпелива, чтобы дожидаться этого самого момента.

    Одетта

Едва она закончила, Руди выскочил пулей из своей комнаты, где флиртовал с новым приятелем; эти двое едва успели натянуть одежду, так им не терпелось объявить Одетте, что выудили в Интернете информацию: Бальтазар Бальзан вскоре будет подписывать свои книги в Намюре, неподалеку от Шарлеруа, «так что ты сможешь вручить ему свое письмо!».

Бальтазар Бальзан появился в намюрском книжном магазине не один, его издатель покинул Париж, чтобы оказать автору моральную поддержку, и этот демарш стал последней каплей.

«Если уж мой издатель соблаговолил потратить на меня несколько дней, значит дело совсем плохо», – решил Бальзан.

Действительно, критики, как волки, охотятся стаями; атака вожака Олафа Пимса позволила развязать травлю. Те, кто до сих пор придерживал когти (либо свое безразличие по отношению к Бальзану), отныне ринулись на него. Даже те, кто вообще его не читал, стали беспощадны к успеху; те, кто не имел на этот счет своего мнения, тем более – ведь им следовало принять участие в полемике.

Бальтазар Бальзан оказался неспособен ответить им: это была не его территория. Он терпеть не мог нападательных действий, и ему недоставало агрессивности, ведь романистом он стал лишь затем, чтобы воспевать жизнь, ее красоту и сложность. Ожесточиться он мог лишь по крайне важным поводам, его собственный случай в этот разряд не входил. Единственной его реакцией было страдание, он пережидал, когда схлынет волна, в отличие от издателя, который как раз предпочел бы воспользоваться остервенением массмедиа.

В Намюре читателей должно было быть меньше, чем в Брюсселе, поскольку вот уже несколько дней считалось, что восторгаться Бальзаном – это «старомодно». Соответственно писатель был склонен проявлять большее внимание к тем, кто рискнул скомпрометировать себя.

Одетта, не читавшая газет и не смотревшая телепередач о культуре, пребывала в блаженном неведении по поводу обострения ситуации, она и не представляла себе, что писатель переживает столь мрачные часы. Принаряженная, хоть и не так шикарно, как в первый раз, Одетта, подбодрив себя бокалом белого вина, которое Руди заставил ее заказать в кафе напротив, трепеща предстала перед Бальтазаром Бальзаном.

– Добрый день, вы не узнаете меня?

– Уф… да… мы… мы виделись… так-так… в прошлом году… Помогите же мне…