Испытание Иерусалимом. Путешествие на Святую землю

Самолет летит над Средиземным морем. Я смотрю в иллюминатор, и мне кажется, будто мы, неподвижные, как грозовая туча летом, застыли между белесой необъятностью неба и бесконечной синевой волн. Если бы не шум мотора и не вибрация корпуса, можно было бы подумать, что мы стоим на месте. Уже скоро я буду в Иерусалиме? Съежившись в кресле, я думаю об этом странном путешествии, которое началось много лет назад.

Христианином я стал не сразу.

Меня, разумеется, крестили: фисгармония, отполированные скамьи, холодная месса, продрогшие певчие, стылая церковь с современными витражами. Во Франции 1960 года новорожденных крестили, поскольку они принадлежали к той культуре, где данное таинство сопровождает рождение, – это был обычай, обусловленный не только верой, но и социальными ритуалами.

Мои родители склонялись скорее к скептицизму; ну как склонялись – это был такой пологий, очень пологий склон… Есть люди, которые верят очень вяло, а мои родители умеренно сомневались. Отец укорял себя за то, что не разделяет религиозные убеждения предков, мать вообще этими вопросами не интересовалась. Будучи атеистами – отец сожалел об этом, мать относилась с безразличием, – они не спешили высказывать свои суждения о Боге или Иисусе Христе, что было, по крайней мере, честно, ибо слишком сомневаться означает не сомневаться вовсе. Поскольку отказ от обряда крещения был равнозначен объявлению войны всему семейству, где верховодили набожная мать и богомольные дядья, они все же организовали крестины, во время которых гордо предъявили присутствующим своего младенца мужского пола, заказали коробочки голубых драже, миндальных орехов в сахарной глазури, устроили торжественный обед, получили множество подходящих к случаю подарков: браслеты, медальоны, серебряные стаканчики. Если верить моей сестре Флоранс, мне тогда совершенно не понравилось публично окунаться в голом виде в купель – я протестовал громким ревом, – а торжественное пиршество проигнорировал, поскольку спал как сурок.

Религию в нашей семье держали за порогом. Устройство вселенной родители объясняли мне с материалистических позиций. Время от времени, когда правила приличия требовали присутствия на церковной службе, мы туда отправлялись, но чувствовали себя напряженно, недоверчиво и подозрительно; мы опасались суда не Бога, но людей, которые, несмотря на наш безукоризненный внешний вид – строгий костюм мамы, круглый воротничок сестры, папин галстук и мою бабочку, – могли все же догадаться, что мы безбожники. Мы уклонялись от святого причастия, во время молитв и песнопений все четверо дружно открывали рты, из которых не доносилось ни звука; так я придумал нам прозвище «семейство золотых рыбок». Отец не одобрял современных богослужений, он порицал священников, которые совершали мессу не на латыни, и прихожан, которые во время причастия заглатывали облатку, не исповедавшись, он недовольным тоном повторял упреки, исходившие от католиков-традиционалистов, и могло сложиться впечатление, будто он избегал ходить в церковь из-за литургической реформы… Послушать его, так все это веро-ломство нынче заменило веру.

Что думал я в детстве о Боге? Я видел лишь его отсутствие, я слышал лишь его молчание. Для меня храмы были полыми оболочками, в которых жил человеческий гений, а не божественный дух, молитвы сводились лишь к жалобам; а как я ненавидел слушать звучащие в этих огромных зданиях голоса, оробевший от акустики – как в бассейне, – когда интенсивность звука уменьшается при его многократных отражениях, при этом согласные удваиваются, скорость замедляется и каждое произнесенное слово будто усиливается звуковой колонкой. Что же до истории Иисуса, я воспринимал лишь какие-то обрывки, из которых не понимал ничего; я недоумевал, почему, обращаясь к Богу, Иисус говорил «Отец мой», если он сам – Бог, я путал Троицу с тремя распятыми – Христом и двумя разбойниками, – но больше всего меня удивляло, почему Мария, с самого начала знавшая о божественном замысле, впоследствии вела себя так странно. Иногда, когда мудрый Иисус рассказывал своим собеседникам притчи, рассказ был мне понятен, но очень часто я терялся, не понимая значений слов «самаритянка», «фарисей», «зилот». Зато скульптуры, изображающие Иисуса, меня волновали: это измученное тело с умиротворенным лицом вызывало во мне целую бурю эмоций, я чувствовал эту боль и ее чрезмерность, силу жертвенности, презрение к смерти, надежду; так я осознал красоту праведной, честной, чистой жизни, ставшую подвигом. В общем, к Иисусу я испытывал большую симпатию. Однако она тут же исчезала, стоило семейству золотых рыбок покинуть церковь…

Когда мне было лет десять и я стал посещать музеи, родители решили, что мне не помешают религиозные познания. «Ты должен понимать живопись великих мастеров!» – заявил отец, увидев мою растерянность перед картинами Фра Анджелико, да Винчи, Рафаэля, Караваджо, Рубенса, Рембрандта, Дали.

Меня записали в класс по изучению катехизиса. Увы, надеждам отца не суждено было сбыться: после бурных волнений 1968 года, опрокинувших все педагогические методики, священник нашей деревни, увлеченный модными идеями, превратил уроки в арену для философских, нравственных, политических дискуссий на актуальные темы того времени – о смертной казни, абортах, бедности, перераспределении богатства, приеме эмигрантов… Разумеется, я с первого взгляда полюбил отца Понса и не пропускал его занятий; более того, мы под аккомпанемент его электрической гитары на аккумуляторе пели гимны в различных аранжировках – фолк, хиппи, модерн, что увлекало нас, подростков, уже попробовавших гашиш и мечтающих о джинсах с низкой посадкой. Он приобщал нас не столько к христианству, сколько к христианским ценностям. В полном восторге я совершил свое первое причастие, не имея никакого представления о Евангелиях.

На этом мои отношения с Иисусом закончились. Изучение классической литературы привело меня к язычеству, затем философские штудии под научным руководством Жака Деррида в Высшей нормальной школе на улице Ульм укрепили мой стихийный атеизм, превратив его в атеизм просвещенный и осознанный. И дабы завершить отдаление от Бога и Церкви, я написал диссертацию о метафизике Дидро, который, как известно, был заточен в Венсенский замок за свой атеизм.

И вот этот молодой человек в возрасте двадцати восьми лет в феврале 1989 года приземлился в аэропорту Таманрассета[7 - Таманрассет – город-оазис в пустыне Сахара в Алжире.], у врат пустыни. Я вступил на пески Сахары атеистом, а вышел оттуда верующим. Книгу «Ночь огня» я посвятил этому озарению, этому самозабвению, этому мистическому мгновению под звездным небом Ахаггара[8 - Ахаггар – нагорье на юге Алжира, к юго-востоку от города Таманрассет. Название книги Э.-Э. Шмитта «Ночь огня» («La nuit de feu», 2015) отсылает к мистическому опыту, пережитому Блезом Паскалем в ночь с 23 на 24 ноября 1654 года и описанному им в тексте под названием «Мемориал» («Mеmorial»).], восторженному исступлению, приведшему меня к Силе, в которой я растворился, прежде чем оказаться вновь среди песков. Это чудотворное потрясение, поставившее меня перед лицом Бога, наполнило смыслом и даровало веру.

Какую веру?

У меня не было заранее подготовленных рамок, в которые должно было уложиться это явление, и я не увидел в своем Боге из Ахаггара ничего знакомого: это не был ни Бог Моисея, которого признал бы иудей, ни Бог Иисуса, которого признал бы христианин, ни Бог Магомета, которого признал бы мусульманин. Это был просто Бог, абсолют. Бог – бесконечность, единственный и единый. Такой Бог, которого могли бы принять все три религии.

Пустыня не обратила меня в христианство, она приблизила меня к иудею, к христианину, к мусульманину, к восточным мистикам, даже если некоторые из них называли пустым то, что я считал наполненным смыслом.

Христианство было мне явлено в другую ночь. Под парижским небом, лежа в постели в своей мансарде, я читал – что может быть банальнее, – и это чтение изменило меня навсегда. Какая же книга сделала меня другим? Мировой бестселлер, тот, который на протяжении многих веков от руки переписывали монахи, первый, что был напечатан, как только изобрели печатный станок: Евангелие.

Я прочел все четыре текста подряд. Матфей, Марк, Лука, Иоанн последовательно излагали мне жизнь Иисуса. Прежде я замечал то тут, то там лишь отдельные детали головоломки, из которых мне никогда не удавалось собрать целое.

Более всего меня поразил один элемент: любовь! Иисус ставил ее превыше всех прочих ценностей, ради нее стоило умереть и воскреснуть. В ту ночь моего прозрения в пустыне Бог говорил мне о причинах вещей, а не о любви. А теперь наступило продолжение той ночи, нежданное, неведомое, закономерное. Тогда, в сердце пустыни, я получил от Бога смысл, а теперь, на этих страницах, увидел любовь Иисуса.

Некоторые подробности обострили мое внимание: евангелисты рассказывали вовсе не одну и ту же историю. Их рассказы отличались не только по форме изложения, интонации, стилю – порой они не совпадали по существу: один повествовал о событиях, которых не было у другого, разнилось даже толкование описываемых ими фактов. Четыре лгуна уж как-нибудь сговорились бы между собой, рассказывая одну и ту же небылицу! Лжесвидетели всегда придут к соглашению… А эти расхождения как раз вызывали доверие, все эти неточности, столь присущие реальной жизни, привносили достоверность. Ведь говорят же: «У каждого своя правда»?

С той ночи мысль об Иисусе не покидала меня. Я выискивал, анализировал, изучал, сравнивал, проглотил десятки научных трактатов об Иисусе, а также огромное количество эссе, оспаривающих его учение и даже существование, я неустанно бросал вызов христианству; кое-что в Евангелиях меня поразило особенно и вызвало своего рода наваждение, но не бесчувственное и апатичное, а, напротив, деятельное и активное, пробуждающее жажду познания.