Трагедия личности

С другой стороны, если молодой человек наталкивается на сильное сопротивление тем формам самовыражения, которые способствуют его развитию как личности, он начинает защищаться с неистовой животной яростью, как если бы разговор шел о его жизни. Поскольку и в самом деле – в «социальных джунглях» человеческого общества невозможно сохранить ощущение жизни без развитого чувства идентичности.

Отчуждение, возникающее на этой стадии, проявляется в форме «смущения идентичности», – как сказано в «Смерти коммивояжера» Артура Миллера: «Мне не за что ухватиться, мама, мне не за что ухватиться в этой жизни».

В тех случаях, когда такой настрой оказывается следствием предыдущих сильных сомнений в своей этнической или сексуальной идентичности или же он «присоединяется» к состоянию общей безнадежности, не обязательно даже наличие у человека острых или «пограничных» психотических состояний. По этой самой причине молодежь, поставленная в тупик невозможностью принять те социальные роли, которые навязываются им стандартами американского образа жизни, начинает тем или иным способом отказываться от общепринятой морали, бросая школу и работу, ночуя неизвестно где и ведя совершенно «непотребный» образ жизни.

В основном, все трудности связаны с неспособностью остановиться на каком-либо профессиональном выборе, что и причиняет массу хлопот. Чтобы справиться с ощущением полной потери индивидуальности, молодежь объединяется в группы, в которых происходит временная гиперидентификация, как правило, с «народными» главарями и героями. Тем не менее, на этой стадии развития влюбленность все же не исчерпывается одной лишь сексуальной заинтересованностью. Юношеская любовь в значительной степени является попыткой определения границ собственной идентичности с помощью проектирования своего смутного самоощущения на другого человека и «узнавания» себя в отраженном и, одновременно, проясняющем свете. Вот почему юношеское чувство так пристрастно к диалогам.

С другой стороны, подобное «узнавание» может быть скрыто за видимой деструктивностью. Молодые люди становятся крайне нетерпимыми и жестокими по отношению к тем, кто хоть как-то от них отличается по цвету кожи, образованию, вкусам, одаренности или даже по мелким деталям одежды и жестикуляции, что рассматривается как знак тайной принадлежности (или не принадлежности) к данной группе.

Важно понять (что, конечно, не означает однозначного примирения с любыми «выходками»), что такая нетерпимость может до некоторой степени служить защитой против потери чувства идентичности. К сожалению, все мы проходим через это, когда физиологические изменения затрагивают весь организм, когда половое созревание «бередит» нашу кровь и наше воображение, когда мы впервые испытываем физическую близость и когда грядущее встает перед нами во всей своей конфликтности и конфронтации. Подростки не только помогают друг другу пережить весь этот душевный дискомфорт, создавая свои группировки и свои стереотипы, они настойчиво испытывают себя на лояльность в условиях неизбежной борьбы различных культурных ценностей.

Готовность к таким испытаниям помогает объяснить феномен столь огромной популярности в рядах молодежи простых и жестоких тоталитарных истин – особенно в тех странах и в тех классах, где люди уже потеряли (или теряют) свою групповую принадлежность (феодальные, племенные, аграрные, национальные группы).

* * *

Мне хотелось бы отметить, что существует еще одна форма проявления инфантильных и юношеских «пережитков», состоящая в слиянии большого числа индивидуальных кризисов и доведении их до масштабов коллективной истерии. Если вдохновители такой истерии, кроме всего прочего, еще и красноречивы, то мы получаем уникальную возможность изучать их собственный «творческий» кризис, а также латентный кризис их сторонников, не только на основе своих предположений, но и на материале изучения их выступлений.

Более неуловимы те групповые сдвиги, которые лишены явного лидера. Во всяком случае, нет никакого смысла в постановке всякого рода клинических диагнозов при столкновении с иррациональностью «масс». Мне представляется совершенно невозможным клинически диагностировать истерию у молодого монашка, содрогающегося в конвульсиях, или классифицировать садизм молодого наци, командующего массовым парадом или (с таким же успехом) массовым расстрелом. Поэтому мы можем лишь указать на определенное сходство индивидуального кризиса и группового поведения и свидетельствовать, что оба феномена как-то связаны друг с другом.

Кризис интимности. Готовность к отрицанию и изоляции. любовный поединок

Самое первое, о чем следует здесь упомянуть, – это о кризисе интимности. Этот кризис возможен только при условии «правильно» сформированной идентичности, так как настоящая интимность обусловливается контрапунктным слиянием двух сложившихся личностей. Физическая близость при этом составляет только небольшую часть того, что мы имеем в виду, поскольку совершенно очевидно: сексуальные отношения лишь предвосхищают появление истинной и взаимной психосоциальной интимности с другим человеком вне зависимости от того, кем он вам приходится: другом, любовником или просто единомышленником. Молодые люди, не уверенные в себе, избегают любой межличностной интимности или же бросаются сломя голову в водоворот случайных связей, не имеющих ничего общего с реальным взаимопроникновением и самоотречением.

В тех случаях, когда человеку, находящемуся на пороге зрелости, так и не удается установить близких отношений с кем-нибудь из окружающих, опираясь исключительно на свои собственные силы, может сформироваться в высшей степени стереотипное глубокое чувство изоляции. Если данная культура благосклонно относится к таким безликим межличностным образцам поведения, человек может очень даже преуспеть в жизни, но при этом он будет глубоко переживать все перипетии своего «трудного» характера, вдвойне болезненные из-за невозможности почувствовать себя «самим собой», несмотря на уверения в обратном.

Двойником интимности является сдержанность: готовность к отрицанию, изоляции и, при необходимости, к уничтожению тех лиц (и обстоятельств), которые могут таить опасность. Следовательно, непременным следствием потребности к сдержанности явится яростное желание защищать свою «интимную» территорию от всяческих «аутсайдеров», отличающееся безумным фанатизмом и «раздуванием» мельчайших различий между «своими» и «чужими».

Такие предрассудки могут играть на руку различным политиканам, гарантирующим молодежи возможность самопожертвования и убийства по праву «сильнейших». Отголоски подобной юношеской опасности можно обнаружить в том случае, если отношения интимности, соперничества и воинственности связаны с одним и тем же человеком. Но с течением времени происходит все большая дифференциация чувства ответственности, чувства соревнования, эротического чувства и – его противоположности – чувства активного неприятия, которые в итоге становятся предметом нравственного чувства. Возникновением нравственного чувства, в корне отличного от идеологической убежденности юности и от излишнего морализма детства, знаменуется начало «взрослого» периода жизни.

* * *

Фрейда однажды спросили, как следует жить «нормальному» человеку. Видимо, от Фрейда ждали сложного и «глубокого» ответа, но он ответил весьма просто: «Lieben und arbeiten» («любить и работать»). В этом «простом» ответе скрыто очень многое; чем больше над ним задумываешься, тем, действительно, более глубокий смысл открывается. Потому что, когда Фрейд говорит «любовь», он имеет в виду как истинную интимность, так и генитальную физическую близость, когда он объединяет любовь с работой, он подразумевает глобальную творческую продуктивность, которая тем не менее не вытесняет изначальную человеческую способность любить и быть любимым.

Психоанализ выделяет «генитальность» как одно из условий достижения зрелости. «Генитальность», в частности, подразумевает способность к переживанию оргазма, что, конечно, представляет собой нечто большее, чем простое высвобождение сексуальной энергии в смысле кинсевского «выхлопа», сочетая полное мышечное расслабление с созреванием истинной интимной взаимности и «генитальной» чувствительности.

Мне кажется, что в таких терминах процесс, сущность которого мы до сих пор не понимаем, описывается вполне адекватно. Исследование «климактерической взаимности» во время оргазма представило нам множество превосходных примеров взаимной регуляции в сложнейших паттернах сексуального поведения, и это убедило нас в возможности принципиального преодоления «взвинченности» и враждебности, которые вызваны ежесекундным противостоянием мужчины и женщины, реальности и фантазии, любви и ненависти, игры и работы. Победа над своими негативными переживаниями делает сексуальность менее разрушительной, а садистический контроль своего партнера – просто ненужным.

До достижения «генитальной» зрелости сексуальная жизнь сводится к своего рода поискам самого себя в условиях «идентификационного голода»; каждый из партнеров думает только о себе; половой акт напоминает этакую «генитальную» схватку, в которой любовники бешено атакуют друг друга. Все это частично имеет место и во «взрослой» сексуальной жизни, но с течением времени эгоистические черты «растворяются» в дифференциации противоположных полов, приводя к полной поляризации в рамках совместного образа жизни. К счастью, ранние формы витальной устойчивости снабдили мужчину и женщину – двух полярных представителей рода человеческого – общим сознанием, языком, этическими нормами, и именно эта общность позволяет им так «разойтись» в последующем развитии.

Человек, в придачу к своей эротической привлекательности, в поисках новой идентичности научился «избирательности» в любви. Изоляция, типичнейшее отчуждение данной стадии, свидетельствует о неспособности переживания индивидом истинной интимности, причем дефицит ее часто усиливается страхом прекращения сексуальных отношений по причине беременности и родов. Любовь, как взаимная преданность, тем не менее, преодолевает всю антагонистическую заданность сексуальной и функциональной поляризации, и именно она становится синонимом витальной устойчивости данного периода. Любовь стоит на страже той едва уловимой, и все же всепроникающей силы культурного и личного примера, который связывает соперничество и сотрудничество, воспроизводство и зачатие в единое понятие образа жизни.

Если мы продолжим нашу сложившуюся традицию давать определения различным стадиям развития «через» афористическое определение характеристик отдельного индивида, то здесь нам придется отступить от этого правила и выразить новую идентификацию данного периода следующим образом: «Мы – это то, что мы любим».

Эволюция наделила человека способностью обучать и обучаться, поскольку зависимость и зрелость взаимно-обусловлены: зрелому человеку необходимо чувствовать, что он кому-то нужен, зрелость нужна не сама по себе, а поскольку она «заботится» о ком-то. «Воспроизводство» направлено на формирование нового поколения.

Конечно, встречаются случаи, когда вследствие тяжелой болезни или по каким-либо другим причинам, людям приходится отказаться от мысли иметь детей, но тогда они реализуют свои родительские чувства иным – творческим или альтруистическим образом. В самом деле, идея воспроизведения себе подобных включает в себя продуктивное и творческое начало, отсутствие которых указывает на наличие кризисного состояния.

Способность к самоотдаче в любовном поединке на деле ведет к развитию эго-интересов и к смешению либидо в направлении созидания нового человека. Там, где этого по той или иной причине не происходит, развивается навязчивое регрессивное стремление к псевдоинтимности, сопровождаемое чувством инертности, стагнации, скуки и убожества. Часто люди начинают культивировать эти чувства, убеждая себя в том, будто они сами виноваты во всех своих несчастьях, особенно же заметно это в случаях детской инвалидности, являющейся неиссякаемым источником «самокопания».

С другой стороны, наличие детей или желание их иметь вовсе не гарантирует истинного «воспроизводства». Многие молодые родители страдают от собственного бессилия в вопросах воспитания. Причина этого, как правило, кроется в их ранних детских переживаниях, в «неверной» идентификации с родителями, в исключительной самовлюбленности, базирующейся на излишне энергичном самовоспитании, в недостатке веры, которая так нужна ребенку для того, чтобы пробудить в нем доверие. Следовательно, природа «воспроизводства» человеческого потомства такова, что все скрытые патологические отчуждения детства и юности родителей передаются детям, порой даже в «усиленном» варианте в случае «воспитательного» поражения.

* * *

Только в пределах личностного «взросления», полного заботы о чем-то и о ком-то и адаптирующегося ко всем «взлетам и падениям» своего существования, постепенно «зреет» итог всех предыдущих стадий развития – наступает стадия целостности. Избегая более четкого определения, я, тем не менее, укажу на некоторые атрибуты этого периода. Во-первых, это все возрастающая уверенность в своем соответствии некоей «мировой гармонии», которая и проявляется в ощущении эмоциональной целостности, хранящей верность всем юношеским испытаниям и готовой не только к лидерству, но и к самоотречению. Это безусловное «принятие» жизненного опыта и мнения людей, представляющих исключительную важность в решении многих вопросов, «принятие» безо всяких оговорок. Таким образом, это означает возникновение новых, совершенно отличных от прежних, отношений с родителями, свободных от желания хотя бы в чем-нибудь изменить друг друга; это знаменует признание за каждым человеком права нести персональную ответственность за свои поступки. Это новое чувство причастности к людям самых отдаленных времен и самых различных занятий, которые на протяжении многих веков вырабатывали нормы сохранения любви и человеческого достоинства.

Объективно признавая равноценность всевозможных жизненных идеалов, человек, обладающий целостностью характера, всегда готов бороться за свое право на существование против любой – экономической или физической – угрозы. Это происходит потому, что каждая личность определяется уникальным совпадением во времени индивидуального жизненного цикла и определенной исторической эпохи; поэтому для данной личности целостность всего человечества начинается и кончается с его конкретных установок.

Клинические и антропологические наблюдения однозначно свидетельствуют о том, что в случае недостатка или отсутствия целостности развиваются чувства отвращения и отчаяния; ни судьба, ни смерть в данной ситуации не воспринимаются как естественные ограничители жизни. Отчаяние порождается порочным чувством невозможности «начать жизнь сначала» в поисках какой-то новой целостности, в то время как до самой смерти человек может, так или иначе, изменять самого себя. Отчаяние такого рода часто прячется за маской отвращения, мизантропии, хронического неудовольствия и презрения по отношению к определенным людям или взглядам – словом, того, что при отсутствии какой-либо позитивной и конструктивной альтернативы свидетельствует лишь о презрении и отвращении к себе.

Физической дряхлости предшествует пожилой возраст, способный придать целостности человеческого характера тот заключительный опыт, который позволяет по-новому охватить взглядом всю перспективу жизненного цикла. Устойчивость здесь принимает форму несколько отрешенного и все же активного взаимодействия с жизнью, граничащей со смертью. Именно такая устойчивость и зовется мудростью, сочетающей изначальную человеческую «разумность» с накопленными знаниями, зрелыми суждениями и способностью к пониманию.

Не каждому дано узнать истинную мудрость. Большинство довольствуется существующей традицией. Но к концу данного периода (и в конечном счета, жизни) человек должен сказать последнее слово, решить последнюю – предельную – задачу, а для этого ему необходимо «выйти» за пределы своей идентичности, «превзойти» свою «единственную» трагическую или трагикомическую судьбу и «влиться» в череду поколений.

Все величайшие философские и религиозные системы, имеющие дело с предельными человеческими состояниями, тем не менее всегда соотносятся с культурой и цивилизацией. В поисках трансцендентности, «умаляясь» и отрекаясь, человечество тем не менее остается «в миру». Следует добавить, что степень развития общества определяется тем содержанием, какое вкладывается им в понятие жизненного цикла, поскольку именно это содержание (или его отсутствие) должно быть заложено при воспитании последующего поколения и, следовательно, должно помочь его представителям ясно и твердо встретить свои «предельные» ситуации.

Дополнение к первой части

Юность: верность и многообразие[3 - Доклад на семинаре в Теминенте в мае 1961 года. Перевод М. Хорькова по изданию: Erik H. Erikson. Youth: Fidelity and Divers //Te Challende of Youth, ed. Вy Erik H. Erikson. Garden Sity, New York, Anchor Boors, 1965. P. 1—28.]

Предметом настоящего доклада является одна весьма характерная черта юношеского возраста, которую я называю чувством Верности или способностью к Верности. Черта эта, с моей точки зрения, – не просто моральное качество, достигаемое индивидуальным усилием. Скорее, я склонен рассматривать ее как часть общих качеств человека, выработанных всей социогенетической эволюцией. Впрочем, данный тезис рассмотреть здесь целиком не представляется возможным, как и затронуть тот весьма вероятный факт, что в процессе индивидуального развития Верность не может оформляться слишком рано и не должна утрачивать своего значения ведущей силы во время кризисов юности, если, конечно, ничто не мешает адаптации человека к внешним условиям.

Продолжая перечень ограничений, замечу, что в рамках доклада невозможно также проанализировать другие стадии человеческой жизни и рассмотреть специфические силы и слабости, присущие каждому возрасту и связанные с условиями адаптации человека в мире. Мы можем лишь бросить беглый взгляд на ту стадию жизни человека, которая предшествует юности, а именно, на школьный возраст, а затем сразу обратиться к анализу юности. Я сожалею об этих объективных ограничениях, поскольку точно так же, как самого себя можно понять только со стороны, так и смысл одного этапа человеческой жизни можно понять только тогда, когда он изучается в контексте всех других этапов.

В школьный возраст, лежащий между детством и юностью, ребенок, доминантой которого до этого была игра, вступает полным готовности и желания, а также могущим обогатить себя теми рудиментарными навыками, которые создают необходимое условие для того, чтобы затем он успешно осваивал инструменты, символы и концепции культуры. Также школьный возраст застает ребенка стремящимся к реализации действенных ролей, ранее реализовавшихся через игру, дающих ему понимание возможностей технологической специализации в данной культуре. Поэтому можно было бы сказать, что Умелость – это специфическая особенность школьного возраста. Однако эта Умелость лишь фиксирует детский опыт в его высших достижениях; сам же этот опыт складывается не только в школьном возрасте, но формируется в раннем детстве в результате медленных, шаг за шагом, приобретений. И точно так же, как возраст игры завещает всем методическим действиям школьного периода качество грандиозной иллюзии, школьный возраст покидает человека, оставляя ему наивное восприятие того, «что действует».

Когда ребенок школьного возраста делает методы своими, он пытается воспринимать их как нечто самостоятельное, хотя и действующее с его помощью. Считать хорошими и воспринимать только те вещи, которые действуют, постоянно заниматься чем-то – это, вероятно, становится основным удовольствием и ценностью в этом возрасте. А поскольку технологическая специализация является одной из основных черт любой человеческой групповой, племенной, культурной системы, а также важнейшим элементом образа мира, гордость человека от освоения орудий, которые работают с природными материалами и животными, переходит на оружие, действующее уже как против других людей, так и против других существ вообще. Это может пробудить в человеке чувство холодной привлекательности оружия, а равным образом и безмерную жестокость, редко встречающуюся в животном мире, что, конечно, всегда является результатом комбинации различных обстоятельств. Среди этих обстоятельств наиболее любопытна (поскольку выходит на передний план именно в период юности) потребность человека соединять свою технологическую гордость с чувством идентичности: это двойное чувство личной самотождественности, постепенно вырастающей из детского опыта, и тождественности с другими, испытываемой при контактах с обществом.

Данная потребность также является необходимой с точки зрения эволюции человека, потребность, которую следует понять и оказывать на нее влияние при помощи планирования. Это потребность людей не быть исключительно частью природы или просто частью человечества, но чувствовать, что они принадлежат к чему-то особому (племени или нации, классу или касте, семье, профессиональному сообществу и т. д.), чьи эмблемы они охотно носят, носят с чувством гордости и убежденности, и чьи интересы они защищают (подчас с ущербом для себя) от всего чужого, враждебного, «не такого, как они». Таким образом, люди приходят к такому состоянию, когда могут использовать все свои высокоразвитые умения и навыки против других людей с систематичностью и эффективностью, гораздо более высокой, чем это возможно в состоянии предельной рациональности и цивилизованности, и делают они это с убеждением, что у них просто нет морального права вести себя как-то иначе.

* * *

Однако наша цель – не просто отметить извращенность и ущербность человеческой морали, но указать на те подлинные добродетели, которые – на юношеской стадии психологической эволюции – требуют к себе самого пристального нашего внимания и этической поддержки, ибо как антиморалисты, так и моралисты равно легко упускают из виду то, что в самой человеческой природе служит надежной опорой любой этике. Как уже отмечено, Верность и является именно такой добродетелью и качеством юношеской эго-силы; она относится к наследству, доставшемуся человеку в результате эволюции, но, как и все основные добродетели, Верность может возникать только во взаимной игре жизненной стадии с индивидуумами и социальными силами, принадлежащими к истинному сообществу.

Очевидно, здесь было бы уместно сказать о том, в каком смысле мы употребляем слово «добродетель». Это слово имеет в языке то значение некоторой внутренней силы и активного качества, которым обладает какая-либо вещь и благодаря которой ее можно описать. Например, о лекарстве или напитке, когда они утрачивают свои качества, говорят, что они «без добродетели». В этом смысле, думается мне, для обозначения некоторых качеств, движущих человеком в те или иные периоды его жизни, вполне можно использовать термин основные добродетели», из которых первейшей и самой основной является Надежда. Однако употребление этого термина для концептуализации некоего качества, возникающего во взаимной игре индивидуального развития и социальной структуры, требует от сознания опасаться «натуралистических» ошибок и крайностей. Все, что я могу сказать со своей стороны, так это то, что никакие концепции внешней среды (такие, как Umwel[4 - Окружающая среда (нем.).] этологов) не указывают на оптимальные, наиболее благоприятные, отношения между непроявленными возможностями и структурой внешней среды. Это не означает, однако, что следует отрицать все специальные проблемы, связанные с тем фактом, что сам человек творит свою окружающую среду, сам живет в ней и сам же судит свое поведение.

Тот очевидный факт, что молодой человек живет в поисках чего-либо или кого-либо, чему бы он мог стать преданным, просматривается в огромном разнообразии его действий, направленных на это и более или менее санкционированных обществом. Такое поведение часто кроется в странном сочетании неловкой преданности и неожиданных проявлений упрямства, иногда молодой человек скорее преданно упрям, в других случаях – скорее упрямо предан.

Тем не менее во всей кажущейся юношеской неловкости можно заметить некое стремление к постоянству в меняющихся условиях окружающей среды; оно проявляется в аккуратности применения научного или технического метода, в искренности убеждений, в доверчивости к историческим и художественным повествованиям, в стремлении строго соблюдать правила игры, в повышенной требовательности к подлинности художественной продукции (или к высокому качеству копии) и к благородству людей, в надежности даваемых обязательств.

Это стремление правильно оценить нелегко; часто оно лишь в очень слабой степени связано с самой индивидуальностью молодого человека, потому что юноша, всегда готовый ухватить и многообразие в едином принципе, и принцип в многообразии, перед тем, как остановится на чем-то одном, должен перепробовать крайности. Эти крайности, особенно в периоды идеологической нестабильности и широко распространенной маргинальности идентичности, могут включать не просто элементы протеста, но и негативные, преступные, разрушающие личность тенденции. Однако все это может проявляться и в виде моратория, некоего периода задержки, в который происходит проверка глубинных основ какой-либо истины перед тем, как вверить свои телесные и душевные силы какому-либо сегменту существующего (или грядущего) порядка.

«Лояльный» (верный) и «легальный» имеют один и тот же корень, и лингвистический, и психологический; ибо легальность, соблюдение законов, без опоры на чувство суверенного выбора и без опыта верности (лояльности) будет просто тяжким бременем. Развитие этого чувства – совместная задача последовательно развивающейся истории жизни каждого человека и этической возможности исторического процесса в целом.

* * *

Предоставим возможность великой трагедии поведать о природе кризиса, который переживает человек в рассматриваемом нами случае. Хотя это и кризис принца, но давайте не будем забывать о том, что «правящие династии», и легендарные, и исторические, олицетворяют собой одновременно и величие, и трагедию человека. Итак, перед нами принц Гамлет. Ему около двадцати лет; одни полагают, что чуть больше двадцати, другие – что чуть меньше. Мы будем считать, что ему за двадцать, он юноша, но не слишком молод, и ему уже пора расставаться со своим мораторием. Мы застаем его в период трагического конфликта, в котором он не в состоянии сделать ни одного шага, требуемого его возрастом, полом, образованием, исторической ответственностью.

Если мы хотим сделать интуицию Шекспира, проникнувшего в «возрасты человека», совершенно ясной, нам следует знать, что такого рода усилия кажутся предосудительными исследователям драмы. Они не любят, когда их предмета касается психолог. Это понятно, потому что всякий норовит интерпретировать Шекспира в свете какой-нибудь популярной, и оттого наивной, психологии (а как бы он смог сделать это по-другому?). Я же со своей стороны даже не буду пытаться отгадать загадку непостижимой натуры Гамлета, потому, что непостижимость и является его природой. Мне достаточно предупреждения самого Шекспира, представившего в лице Полония карикатурный портрет этакого горе-психиатра: