Черный клинок

– Но кто же вы?

– Именно то, что вы думаете, – ответил Оракул. – Форма существования жизни.

Последовало непродолжительное молчание, а затем Моравиа сказал:

– Это я форма существования жизни. А вы – нет.

– Думается, нам следует исходить из того, что вы уже не считаете меня звукозаписывающим устройством.

Моравиа не знал, что и делать: смеяться от полученного удовольствия или же посмеяться над собственным неверием. Он молча стоял, уставившись на Оракул.

– Во всяком случае, вы не станете отрицать, что мы ведем друг с другом беседу, – спокойно продолжал Оракул.

– Да, ведем беседу.

– Так с кем же вы ее ведете?

Моравиа, ошарашенный тем, что Оракул перехитрил его, не мог вымолвить ни слова.

– Разве вы ведете беседу с камнем, деревом или травинкой? А, Моравиа-сан? Может, вы потеряли разум?

– Не смейтесь, – только и сказал Моравиа и усилием воли заставил себя замолчать. Он прикусил губу, лицо его побагровело от напряжения.

– Я есть форма существования жизни, – продолжал между тем Оракул.

– Но ведь вы не живой, – повторил Моравиа. – У вас нет живых тканей, нет органов внутренней секреции.

– Я думаю – стало быть, я существую, – просто в логично заключил Оракул. – В любом случае, Моравиа-сан, вы ошибаетесь. Технология ЛАПИДа, созданная специально для меня, содержит в себе определенное количество ДНК человека, посредством которой я могу синтезировать и анализировать. Таким образом, вы видите, что внутри меня все же есть жизнь, известная вам.

– Трепещущая, как бабочка в стеклянной банке, – грустно согласился Моравиа.

– Что, что? – переспросила, не расслышав, Минако.

– Подмечено точно, – подтвердил Оракул, потому как он расслышал.

Но Моравиа все же улыбнулся.

– Ну что ж, – сказал он, вставая перед черным кубом в грозную позу борца сумо, – как вы думаете, вы могли бы сделать что-либо для меня?

– Все, что вы хотите, у вас уже есть, – ответил Оракул тоном, каким обычно отвечают озорные и капризные дети.

И вот теперь Лоуренс Моравиа, шпион в запасе, опять в Нью-Йорке. Лежит, прильнув к восхитительному теплому женскому телу, в ожидании зова хозяина, и берет от жизни все, чего ни пожелает. Нишицу невольно открыл ему двери в святая святых, и Моравиа узнал все, что хотел. Но сколько еще осталось невыясненного! По сути дела, столько, что он даже послал зашифрованный телекс с просьбой провести дополнительную встречу с Оракулом для получения информации. Безусловно, подобный шаг создавал опасный прецедент и противоречил строгим указаниям, данным ему при вербовке. Но он осознавал, что его действия определяются чрезвычайным характером последних сообщений, полученных от Оракула.

Случилось это, когда он вдруг почувствовал, как что-то необычное, конечно, не более чем сомнение, закралось в него. Это было сродни ощущению, испытываемому человеком, заснувшим днем, а проснувшимся ночью. Возможно, он почувствовал нечто похожее на булавочный укол, и если это был укол, то какой-то тупой и настолько неявный, что, скорее всего, к нему отношения и не имел.

...После напряженных минут секса глаза Моравиа застилала какая-то пелена, он мог различать лишь расплывчатые темные очертания предметов, будто, вынырнув с большой глубины, внезапно опять погрузился в темноту, еще более густую и беззвучную, чем только мог себе вообразить.

Моравиа очнулся, чувствуя головокружение и тошноту. За свою жизнь он перепробовал массу разных наркотиков и поэтому сразу понял, что по жилам у него течет какая-то сильнодействующая отрава. Он попытался было перебороть слабость, но все попытки оказались тщетными.

Повернув голову, Лоуренс с тупым удивлением обнаружил, что уже находится не дома, а в своем офисе. Что это, его похитили? Но разве можно похитить человека и упрятать его в здании, принадлежащем ему же?

Будучи уверенным, что он каким-то образом перемещался в пространстве, Моравиа снова повернул голову и почувствовал, что теряет ориентир. Судя по всему, он заболевал. Заложив в рот два пальца, он попытался вызвать рвоту, но даже на это у него не хватило сил. Непонятно, каким образом воздух все еще входил в его легкие и выходил из них.

Он увидел, как что-то бесформенное, подобно огромному скату, плывет по воздуху навстречу ему. "Кто это?" – мелькнула мысль. Волнообразные движения огромных крыльев, машет ими и шевелится, и весь такой жуткий, хвост в колючках – вверх-вниз, вверх-вниз. Тогда Моравиа попытался крикнуть, но что-то забило ему глотку, нет, не глотку, а полость рта – что-то вроде ваты, да в таком количестве, что нельзя ее ни выплюнуть, ни проглотить. Он опять попытался вызвать рвоту, чтобы освободиться от ваты, и снова ничего не смог сделать.

– Ну и что вы ощущаете? – раздался чей-то голос. Чей? Мужской, женский? Определить он не сумел. – Хорошо быть беспомощным?

Моравиа закрыл глаза, стремясь мобилизовать все свои силы, чтобы разорвать внутренние оковы, крепко удерживающие его, но смог лишь ускорить сердцебиение и довести его до такой частоты, что заныли мускулы. Он посмотрел на ужасные бесформенные очертания ската, щурясь и моргая, пытался прочистить глаза.

– А вот и я! Позвольте помочь вам.

Кто-то поднял его и понес, как ребенка, голова Лоуренса уткнулась в колени.

– Хотите знать, кто я такой? А, Моравиа? Тогда я скажу вам то же, что говорю им всем.

"Кому всем?" – изумился про себя Лоуренс.

– Ежедневно по утрам я молю богов просветить меня, ибо просвещенность порождает успех, – продолжал тот же голос. – Некоторые полагают, что боги отвернулись от меня, потому что я нечист и запятнан кровью моих жертв. На это я отвечаю: пусть боги делают то, что могут делать, я не контролирую их мысли или поступки. Но я не прекращу молиться, и в этом я чист.

Моравиа почувствовал, как его щек поочередно коснулось что-то нежное и пушистое, как мимолетное прикосновение бабочки.

– Кто-то в эту же минуту рождается и кто-то умирает.

К его губам прикоснулись чужие губы, мягкие, как масло, и холодные как лед, а вслед за этим что-то крепко, словно тисками, сжало его сердце, сжало с нечеловеческой силой.

Моравиа пронзительно закричал, вернее, хотел громко закричать. Его разум, разреженный, словно облака под напором холодного северного ветра, приказывал ему кричать, но он не мог произнести ни звука. Чувствовалась одна лишь невероятная боль, а теперь еще сдавило и все тело – изнутри, да так нестерпимо, что постепенно начали отмирать одна за другой клетки его измученного организма, затем резко упало кровяное давление, исчез пульс, прекратилось дыхание и, наконец, отключился мозг.

Книга первая

Тревожные дни мира

Тайну сохранят и трое, если двое из них мертвы.

    Бенджамин Франклин

Нью-Йорк-Сити

Вулф Мэтисон затаился на посыпанной щебнем крыше шестиэтажного дома, возвышающегося над зловонным районом Восточного Гарлема. Был конец февраля, стояла глубокая ночь, нависшие клочковатые облака закрывали луну.

Он выслеживал убийцу уже целых семь недель – никогда прежде ни один преступник не мог так долго укрываться от него. Но наконец-то в эту промозглую вонючую ночь он выследил его и теперь заставит держать ответ перед судом, как уже выследил и представил суду трех других убийц, за которыми числилось не одно "мокрое дело". Распутывать эти дела Вулфу поручил комиссар полиции Хейс Уолкер Джонсон, когда год назад назначил его начальником следственной группы по особо важным делам об убийствах при нью-йоркском полицейском управлении. "Оборотни", как быстро из уважения и опаски окрестили в управлении его парней, составили отборное подразделение, созданное специально ему в помощь. Вулф обладал природным талантом выслеживать наиболее опасных и жестоких убийц, которые могли то ли благодаря своей хитрости, то ли чистой случайности, а иногда в силу сочетания того и другого – одному Богу известно почему – долго водить за нос целые отряды сбившихся с ног городских детективов.

Комиссар впервые заметил Вулфа, когда тот размотал дело об убийстве двух проституток – матери и дочери. Жестокость, с которой было совершено преступление, поразила даже видавших виды и ничему не удивлявшихся полицейских. И тем не менее, что вообще-то типично для заваленного по горло работой полицейского управления, ничего не делалось до тех пор, пока не прикончили схожим манером какого-то туриста примерно того же возраста, что и убитая молодая проститутка.

На проституток, конечно, можно махнуть рукой, они и так всем оскомину набили, но турист... Он ведь как-никак турист, пополняющий вечно нуждающийся городской бюджет, да еще и не требует отчета, куда из него расходуются средства. Поэтому сразу же было созвано совещание отцов города, на котором поборник справедливости чернокожий Хейс Уолкер Джонсон, между прочим, самый продувной и осторожный из всех своих предшественников, признал, что дело приобрело первостепенную значимость, хотя Вулф и без него давно это понял.

Трудность заключалась в том, что никто не знал, с чего начинать розыск убийцы. Вулф же вечером того бесконечно долгого дня, когда он осматривал место убийства туриста, лежа дома в постели, нашел разгадку. Глядя на мерцающие – заменяющие в городе звезды – уличные фонари, свет от которых едва пробивался сквозь стеклянную крышу спальни, он медленно прикрыл глаза, но не полностью.

Сквозь прозрачную красноватую пелену Вулф явственно увидел лицо убийцы, почуял кисловатую вонь от него, заметил его странную легкую, как у танцора, походку и, как только опознал преступника, услышал настоятельный зов на чужеземных языках, мучительный и обессиливающий, словно гнойный нарыв.