Прах и камень

– Ешьте! – мать проворно нарезала хлеба и щедро настрогала мяса, подсластив воду в наших кружках сиропом из кувшина. А сама легла на кровать в углу и отвернулась к нам спиной, пролежав так весь остаток дня и даже не поднявшись к привычной вечерней стирке. Мы старались не шуметь и тщательно прибрали со стола, потихоньку улизнув из дома на улицу. Заняться нам сегодня было нечем: новой пряжи мать не приносила уже целую седмицу, потому мы были предоставлены сами себе и вскоре некая молчаливость и оторопь, охватившие нас после непривычного поведения матери, уступили место обыкновенным детским забавам и играм.

С того самого дня наша жизнь изменилась. Не так сильно, чтобы в каждом новом дне не видеть остатков предыдущего, но, казалось, что прежняя жизнь становится всё дальше и дальше, словно её, как тонкую щепку, уносят прочь весенние талые воды. На нашем столе то и дело появлялась хорошая еда. Раз в седмицу мать отводила меня в Храм, где один из Видящих раздевал меня донага и тщательно осматривал, затем подправлял краской успевшие немного побледнеть чёрные треугольники на моём лице и о чём-то говорил вполголоса с матерью, вручая ей напоследок неизменный мешок, в котором оказывались то мука с маслом, то крупа, то пахучий круг козьего сыра и мясо, а иногда там оказывался сладкий сироп и даже немного вина. По приходу домой мать строго отчитывала меня, наказывая молиться усерднее и вести себя приличнее. За каждую ободранную до мяса коленку я получала сильные тычки и затрещины, она с особой тщательностью осматривала мои руки и ногти, выискивая грязь под ними, заставляла умываться полностью дважды в день, невзирая на погоду, и смазывала малейшую царапину заживляющей мазью, чего раньше никогда не делала. А ещё иногда она не пускала меня даже собирать вязанки сухого хвороста, гоняя вместо меня Визалию по несколько раз.

– Занимайся пряжей, – сухо велела она и вываливала передо мной гору шерсти.

Я уныло смотрела на ворох шерсти, но принималась за дело, негодуя на то, что Визалия носится с другими ребятами в своё удовольствие по лесу, срывая дикие ягоды и сражаясь на сухих палках, а я сижу в тени дома и прочёсываю шерсть раз за разом, превращая её в кудель. Обычно мы вдвоём с Визалией проделывали эту работу, а потом пряли нить и ссучивали её. Вдвоём дело спорилось быстро, а теперь я вынуждена была заниматься этим одна. Более того, мать иногда брала вычесанную шерсть и тщательно рассматривала, недовольно цокая языком и заставляя вычёсывать её ещё и ещё, пока она не превращалась в тончайший, воздушный пух. Так поневоле я и стала одной из лучших прях, а после пришлось ещё и вязать из полученной пряжи. Всё для того, чтобы я не носилась, как оголтелая по улице, и не могла даже ненароком нанести вред столь драгоценному сосуду, как тело Невесты. Меня утешало лишь одно, что и тем оставшимся четверым девочкам приходилось так же, как и мне.

Глава 3

Я не сидела постоянной затворницей в четырёх стенах. Воду не удержать в сомкнутых ладонях – она всё равно просочится на песок. Так и я находила время и возможность улизнуть на улицу к своим друзьям. Поначалу они долго рассматривали краску на моих щеках и перешёптывались, но после азарт игры взял своё. И можно было бы сделать вид, что всё оставалось по-прежнему, но это было не так. И если раньше я была постоянной участницей наших баталий, то нынче стала пришлой, гостем, заглядывающим изредка на несколько минут, и несведущим во всех тонкостях.

Трещина отчуждения, поначалу едва заметная, ширилась с каждым днём, отделяя меня пропастью от моих сверстников и от Визалии. Теперь она заменяла нас двоих и даже выглядела немного по-иному, более важная, что ли, и немного обиженная на меня за то, что её-то мать не баловала, а заставляла работать, гоняя за водой к колодцу и за вязанками сухого хвороста в лес. Визалия всё так же выполняла тяжёлую часть работы по дому, как когда-то ранее мы вдвоём, но теперь ей приходилось справляться в одиночку. А на меня мать возложила иные обязанности, не требующие приложения больших сил, но хлопотных и долгих. Она заставляла меня разминать сухие зёрна в муку и выпекать на камнях тонкие, почти прозрачные лепёшки, варить густую похлёбку, прибирать по дому так, чтобы не было ни одной лишней соринки во всех углах, прясть и ткать.

Наверняка в глазах Визалии я начала выглядеть как лентяйка и маменькина любимица, хотя по моим ощущениям было совсем наоборот. Мать теперь даже изредка не расчёсывала мои длинные волосы, заплетая их в диковинные косы, змеящиеся по голове, и всё реже целовала в лоб перед уходом или на ночь. Я всё чаще удосуживалась сердитого взгляда и губы её сурово поджимались, когда она смотрела в мою сторону. Она словно старалась отдалиться от меня вперёд положенного срока. Говорят, что когда хочешь приготовить из курицы вкусную похлёбку, нужно лишить её жизни быстро, одним ударом отсекая голову или сворачивая ей шею, чтобы животное не испытывало мучений. Наверняка было бы лучше, если бы меня забрали в Храм сразу же после церемонии выбора, но вместо этого отправили к семье, становящейся чужой и далёкой с каждым днём.

После того как Визалия бросила мне в лицо перед сверстниками слова старой, выжившей из ума Иунии, я вдруг осознала, что этим она подводила черту, заранее прощаясь. Иногда всё ещё вспыхивали прежние проблески нашей дружбы, но сразу после этого она словно просыпалась и вновь принималась игнорировать меня или насмешничать исподтишка, растравливая моё сердце. И именно она выдала меня матери утром, когда я, проснувшись, обнаружила, что между ног немного мокро и липко, а тонкая циновка в одном месте побурела от крови. Я старалась не шуметь, наивно полагая, что смогу скрыть это от глаз посторонних, едва только мать уйдёт из дома, а Визалия помчится на улицу. Но пока я пучком сухой травы пыталась впитать в неё мокрое пятно, сестра проснулась и, не выдавая себя ни малейшим движением, наблюдала за мной. Я почувствовала на себе её пристальный, настороженный взгляд и прижала палец к губам, призывая её к молчанию, но вместо этого она, глядя мне прямо в глаза, громко позвала:

– Мама! Мама!

Мать заворочалась в дальнем углу дома и села в изголовье кровати. Зачем ты разбудила её своим криком, Визалия, с укоризной спрашивала я глазами, но она упорно делала вид, что разучилась понимать меня без слов, и быстро затараторила:

– Мама, у Аврелии кровь… Вот здесь! Она пыталась затереть её, скрыв от посторонних глаз.

Мать устало провела по лицу рукой и встала, подходя ко мне, сжавшейся от страха.

– Поднимись, – велела она мне и задрала край ночной рубахи, выдернув его из моих крепко сжатых пальцев. Потом кивнула самой себе и кинула к моим ногам одну из своих рубах, приходившуюся мне почти до самых пят.

– Приведи себя в порядок и жди меня.

Она будто нарочно не глядела на меня и собиралась быстрее обыкновенного. Её крупные, сильные руки, уже не бывшие столь красными оттого, что сейчас ей не приходилось стирать до изнеможения, мелькали перед моими глазами, совершая обыкновенные, привычные действия: ополоснёт лицо и разломит тонкую лепёшку, жуя её на ходу, соберёт длинные волосы и натянет своё просторное платье, завязав пояс позади, отойдёт в дальний угол и начнёт шептать молитвы… Каждое движение было гораздо более резким и таким быстрым, что я едва успевала следить за ней.

– Ты готова? – мать, пожевав мятный лист, выплюнула его, сделав после пару глотков воды. Я пролепетала едва слышное «да», потому как от страха собралась даже быстрее неё.

– Пойдём, – велела мне она, разворачиваясь спиной и выходя из дома. В открытую ей дверь ворвались лучи солнца, уже выглянувшего из-за горизонта, на миг осветившие пространство наше маленького и бедного домишки, отпечатав в сознание всё до мельчайших деталей, включая притихшую Визалию, смотревшую на меня округлившимися тёмными глазами. На мгновение мне показалось, что она сейчас привстанет с постели и кинется мне на шею, обвивая её ручонками, как это бывало прежде. Но она лишь опустила глаза вниз, а до меня донёсся сердитый окрик матери:

– Поторапливайся…

Я старалась не отставать от её размашистого шага, приходилось переходить почти на бег, чтобы поспеть за ней, быстро идущей по улицам нашего селения мимо домов с просыпающимися жителями. Некоторые из них уже принимались за работу, приветственно кивая матери без слов, торопливо опуская глаза, едва пересекались со мной взглядами. Только старый Хаммаз, бывший в наших краях пришлым, сидящий под старым плетнем, приветственно взмахнул мне рукой, слабо улыбнувшись. Мать привела меня к Храму, шепнув что-то на ухо одному из прислужников, начищавшему каменные плиты полы. Тот мгновенно прервал своё занятие и, торопливо поднявшись, удалился.

– Зачем мы здесь? – тоскливо спросила я. К тому времени я уже понимала, что меня отдалят от моей семьи, как только придёт срок, но хотела услышать это от неё. Мне почему-то казалось важным услышать, как будет звучать её голос, когда она будет говорить мне о том, что отныне я не являюсь частью их жизни с Визалией.

– Время пришло, – всё же выдавила она из себя, когда я уже решила, что она оставит свой вопрос без ответа. Но не те слова я хотела услышать. Мне нужен был лучик тепла или одобряющий взгляд, ласковое касание или объятие на прощание, но она стояла неподвижно, словно превратившись в одно из каменных изваяний, стоявших в углах Храма. Прислужник вернулся в компании двух Видящих. Один из них взял под руку мою мать и увёл в глубину тёмных коридоров. Я смотрела ей вслед, не мигая, ожидая, что она хотя бы обернётся, но она уходила прочь, твёрдо чеканя свой шаг. В глазах предательски защипало от понимания того, что именно сейчас она решила отсечь меня одним-единственным ударом, не тратя время на лишние прощания.

– Добро пожаловать, дитя, – сухо прошелестел голос Видящего, а на плечо легла его тонкая ладонь с сильными, цепкими пальцами. Придерживая меня и не давая ускользнуть, он ввёл меня в комнату, освещённую лишь парой свечей, немного рассеивающих тьму. И пока я пыталась разглядеть окружающую обстановку, дверь за моей спиной захлопнулась, отрезая меня от прошлой жизни.

Глава 4

С того самого дня началась моя жизнь в Храме. Сперва меня переодела молчаливая прислужница, сидящая в углу комнаты так незаметно, что я и не заметила поначалу её присутствия. Только испуганно вздрогнула, когда плеча коснулись её пальцы. Она подала мне новую одежду и бельё, переплела мои волосы, совсем по-другому уложив их на голове, и повела за собой. Вновь узкие, тёмные коридоры, в которых было трудно ориентироваться обычному человеку, чьи глаза ещё не успели привыкнуть к полутьме. В новой комнате, чуть больше предыдущей, меня ждал один из Видящих, велевший мне прилечь на узкую кровать и прикрыть глаза. Щёк коснулось нечто мокрое и холодное, я не вытерпела и приоткрыла веки.

– Лежи, – тихо сказал он.

– Что вы собираетесь со мной сделать? – мой голос казался ещё тоньше и тише, чем был на самом деле.

– Теперь, когда ты переступила порог превращения, твои знаки станут постоянными, – он размазывал по щекам какую-то мазь, пахнувшую очень пряно и холодившую кожу. Знаки, начерченные на моих щеках красках, уже въелись в кожу, но всё равно бледнели от частого умывания и выглядели как серые пятна. Их то и дело подправляли, но они выцветали, становясь похожи на пятна засохшей грязи.

– Полежи немного, – велел жрец и отошёл в угол комнаты, принявшись что-то смешивать в каменной ступке. Его движения были уверенны и плавны, их монотонный ритм странным образом успокаивал, ввергая в странное состояние. По очереди он поставил на небольшой столик рядом с кроватью каменную плошку с чёрной жидкостью, плескавшейся на дне, керамический горшок с водой и чистую тряпицу. Потом он коснулся моей щеки, надавливая на неё пальцем.

– Чувствуешь что-нибудь?

– Нет, – я не почувствовала его прикосновения, только видела, как он щиплет кожу и протирает её от мази тряпицей.

– Хорошо, – одобрительно улыбнулся Видящий и в его пальцах появилась длинная тонкая игла, – а теперь лежи и не двигайся.

Он склонился надо мной, предварительно обмакнув остриё иглы в чёрную краску, и принялся кропотливо набивать рисунки на моих щеках. Боли я не чувствовала. Немного ноющее ощущение придёт немногим позднее, кожа покраснеет и припухнет на несколько дней, а потом на моей коже будут выделяться чёрные треугольники, которые уже не смыть даже за тысячи тысяч умываний, остаётся только снять их вместе с кожей. Одним разом не обошлось, Видящий подправил знаки через пару седмиц, придав чёрному цвету глубину и сделав их более заметными. Теперь никто бы не мог ошибиться, определяя, кто я. Знаки на лице кричали об этом вместо меня.

К тому времени, как я оказалась приведённой в Храм, здесь уже были трое других невест. Кроме меня не хватало только одной – Гизелы, бывшей по возрасту самой младшей из нас. Мы жили отдельно от всех служителей, не в кельях Храма, но в деревянном строении, расположенном на внутреннем дворе. Каждой из нас была выделена небольшая комнатушка, в которой помещалась только кровать и стул с небольшим подобием стола – к стене была прикреплена намертво деревянная крышка. Своего имущества у нас было немного. В основном это были мелкие вещицы, касающиеся наших увлечений. У меня это было веретено и набор спиц и игл, предназначенных для вязания и вышивания. У Дианы – тонкие ножички для вырезания крошечных фигурок из дерева, у Сельмы – тонкая флейта… Я знала, что Гизела любила рисовать угольками, а Васса… Васса просто любила себя и возводила в ранг абсолюта свою избранность, постоянно разглагольствуя о том, какие щедрые дары нас ожидают по Его приезду.

Жить при Храме оказалось не так уж тяжело, как я могла предположить. Нас не заставляли изнурённо молиться, часами простаивая на каменном полу, упёршись в него лбом и коленями, мы не несли обеты и не держали посты наравне с другими служителями. Поднимались мы рано, вместе с первыми лучами солнца или немногим позже, читали утренние молитвы и спешили на молчаливую утреннюю трапезу в огромный зал, в котором под песнопения нескольких жрецов поглощали выданную пищу, а после принимались выполнять свои ежедневные обязанности. Мы не перетруждались, но и не сидели без дела: каждой из нас нашлась своя работа, которой мы занимались, внося свой вклад в размеренную жизнь Храма. Нас не держали взаперти, мы могли свободно передвигаться по селению и близлежащим окрестностям, но уходить далеко запрещалось и возвращаться в Храм нужно было не позже захода солнца, чтобы успеть на вечернюю молитву.

Как-то хохотушка Сельма, насмешничающая над поводком, на котором нас держали, решила проверить, что станет, если не вернуться в положенное время. Она затаилась в одной из пещер, будучи уверенной, что её найдут нескоро. Но она ошиблась – не прошла и двух часов, как двое Видящих вытащили девушку из пещеры, приведя обратно. Её продержали впроголодь две недели в каменном брюхе одной из келий, остальных – всего неделю, чтобы в другой раз было неповадно бежать или пытаться скрыться от судьбы, указавшей своим перстом именно на нас пятерых.

Мы хоть и могли свободно передвигаться по селению, участвуя в его жизни, всё же держались особняком. Вернее, нас немного сторонились. Стоило появиться одной из нас в чёрном, ниже колен платье, как разговоры становились немного тише. И жители уже не так охотно хохотали над своими шутками. Поневоле мы сбивались в небольшую кучку, несмотря на огромную разницу в характерах. Мы были словно неподвижные камни, которые огибали бурные потоки реки, сторонясь их. И оставалось только гадать, как долго продлится очередное затишье, и скоро ли нагрянет Он за обещанными ему невестами. В прошлый раз Он забрал своих невест ещё совсем тоненькими девочками, у которых кровь впервые появилась меньше года назад. Сейчас же мы уже превратились в девушек, сверстницы которых либо носили под сердцем дитя, либо воспитывали маленького кроху, будучи замужем. А мы так и оставались невестами, несмотря на то, что наши тела вытянулись и округлились, приняв волнующие женственные формы. Даже Гизела перестала походить на бледную тень и расцвела.

За всё то время, что я жила при Храме, Его воинство не единожды являлось за мужскими рабочими руками, щедро платя взамен, но Он ещё не появлялся. Старики говорили, что на их памяти эта самая затяжная пауза между его визитами и сборами невест и качали головой, бормоча себе под нос пожелания скорой смерти, дабы не увидеть Его появления после столь длительного отсутствия.

***

В один из дней я по привычке гуляла по окрестностям, бродя по каменистым горам, теснившимся вокруг нашего поселения. Мне нравилась их чарующая строгость и впечатляющая безмолвность, неизменно величественный облик камня, видимый из любой точки селения. И кроме того, в горах росли вкусные ягоды, сладковатые, с лёгкой кислинкой, приятно расходившейся во рту. Я набирала их в котомку, а потом делилась ими с остальными невестами, болтая о разном перед тем, как отправиться ко сну. Я сидела у низкого кустарника, наполняя котомку ягодами, как заметила краем глаза какое-то движение.

Белая тень промелькнула слева, издав жалобное «ме-е-е-е». Я подняла голову и успела увидеть, как маленький тонконогий козлик, ещё совсем малыш, скачет, взбираясь вверх по каменистому выступу, заканчивающемуся глубоким обрывом. Вот же глупыш, и как только ему удалось отстать от стада, пасшегося значительно ниже? Я перекинула лямку котомки через плечо и скользнула следом за козликом, намереваясь его догнать. Он то неподвижно стоял, смешно поводя из стороны в сторону головой, то нерешительно топтался на месте. Казалось, стоит только протянуть руку, и я успею схватить его за мягкую шкуру, но в последний момент он резко скакал куда-то вбок и ускользал от меня, забираясь всё выше. Так он добрался почти до самого края и застыл, жалобно блея. Я осторожно подобралась к нему и протянула руку, но он резко брыкнул ногами и оступился. Я свесила голову: каким-то чудом он попал на один из выступов внизу и топтался на небольшом каменистом участке.

Внимательно осмотрев отвесный крутой склон, я увидела несколько выемок и выступающих камней, на которые можно было ступить ногой. Я недолго колебалась: козлёнок был небольшим. И я бы без труда вытащила его, прижав одной рукой к себе, ведь деваться с того небольшого камня ему было некуда. Потому я начала осторожно спускаться, цепляясь ногами и пальцами рук за камни. Время будто остановило свой бег для меня, пока я спускалась по склону, ругая саму себя, желающую во что бы то ни стало спасти глупого козлёнка. Осталось совсем немного – и я протянула руку, собираясь схватиться за шкирку козлёнка. Дурачок испуганно поджал ноги к брюху и сделал отчаянный прыжок. Прямо в пасть пропасти. А моя рука тщетно схватила лишь воздух и нырнула вниз, на какой-то миг я потеряла равновесие и сама скользнула вниз.

От страха сердце резко подскочило вверх, бешено колотясь внутри, но при падении я успела выставить руки и уцепилась ими, содрав кожу на коленях от удара о камень. Теперь вместо глупого козлика на том самом выступе находилась я сама. Беда была в том, что с этого выступа невозможно было подняться тем же самым путём, что я спустилась: слишком далеко, я не смогу дотянуться. Поневоле я перевела взгляд вниз, на дно ущелья, куда с жалобным протяжным «ме-е-е-е» полетел козлёнок и ужаснулась. От одного взгляда вниз меня повело от страха и закружилась голова. Казалось, что сама пропасть жадно взывает ко мне и манит полететь в её распахнутые объятия.

Я отшатнулась, прижимаясь грудью к скале и давая себе зарок не смотреть вниз во что бы то ни стало. Я привстала на трясущихся от страха ногах и начала шарить руками по скале в поисках того, за что можно было зацепиться, чтобы вытащить себя. Под пальцами рук осыпался лишь песок и мелкие камешки, а остальная часть скалы была гладкой. Я шагнула влево, опасно повиснув над самым краем, и вытянула руку, чтобы зацепиться рукой за увиденный мной толстый витой корень дерева, когда-то росшего на краю утёса. Пальцы зацепились за него и, ободрённая успехом, я поставила ногу в небольшую расщелину, намереваясь выползти наверх. Но стоило мне переместить свой вес полностью на левую часть выступа, как он начал крошиться под ногами, мгновенно обрушившись вниз. Всё же козлик был намного легче меня, а я из-за своей глупости сейчас оказалась в смертельной опасности, повиснув руками лишь на толстом, но почти полностью гладком корне дерева, который к тому же начал отрываться от почвы.

Несколько мгновений прошли в тщетных попытках выбраться наверх. Я чувствовала, что из-под ног, тщетно пытающихся нащупать какой-нибудь выступ на скале, вылетает лишь песок и мелкие камушки, а руки предательски дрожали, будучи не в силах удержать вес тела. Я цеплялась изо всех сил и пыталась подтянуться, но ладони с ободранной до крови кожей скользили по корню, который медленно, но верно отрывался от края утёса. Неужели моя смерть будет настолько нелепой? Я разобьюсь на дне глубокого ущелья, пожалев маленького глупого козлика, но умерев и сама подобно ему? Из-под зажмуренных век катились слёзы, и я не решалась их открыть, потому что от взгляда вниз меня начинало подташнивать, а смотреть на то, как скоро оторвётся корень, было ещё горше. Внезапно я почувствовала, как меня ухватили за запястья чьи-то сильные ладони и рывком потянули вверх. Мужские руки бесцеремонно перехватывали мои руки, вытаскивая из ущелья. Последний рывок – и я чувствую под ногами каменистую почку.

– Эй, ты как?

Я всё ещё трясусь от пережитого страха, боясь открыть глаза. Моё лицо приподнимают за подбородок и отирают дорожки слёз на щеках.

– И как ты здесь оказалась?

Я, наконец, решаюсь открыть глаза и вижу перед собой одного из жителей нашего поселения. Вэ’рка, того самого, кому суждено занять пост предводителя после смерти его отца. Я слышала о его возвращении из южных провинций, куда отец отправлял своего сына набраться ума. А злые языки поговаривали, что отец таким образом просто решил уберечь любимого сыночка от участи быть отобранным для Его нужд. На загорелом лице, покрытом рыжеватой щетиной, светится улыбка, а голубоватые глаза смотрят приветливо и чуть укоризненно. Я смутно помню его. Он был старше меня и стоял на много ступеней выше моей семьи по благосостоянию, потому я никогда не заговаривала с ним и лишь склоняла голову, как и положено прочей черни, когда встречала его вместе с семьёй на праздниках. Но с тех пор минуло несколько лет, и сейчас я с трудом узнаю в этом рослом широкоплечем мужчине того самого Вэ’рка, образ которого сохранился в моей памяти. Я понимаю, что он сидит непозволительно близко ко мне и невольно подаюсь назад, но он хватает меня за руку.

– Не стоит. Позади тебя обрыв, – Вэ’рк качает головой и мягко тянет меня на себя, – тебе лучше отойти подальше. От страха люди теряют ориентиры и зачастую не могут понять, куда им следует идти.