Иезуит

– Если же, – продолжала девушка, – его ответ или поведение покажут вам, что он все-таки хочет принести в жертву меня и вас – не забывайте, что дело идет об обеих наших жизнях, – тогда… примите меры, чтобы помешать его замыслам.

– Мне помешать его замыслам! – воскликнул удивленный Карло. – Но скажите же ради бога, герцогиня, каким образом могу я помешать им?

– О, самым простым способом, – сказала девушка, снимая с пальца драгоценное кольцо. – Вы выслушаете слова Еузебио… попросите у него позволения удалиться… и возьмете его руку, чтобы поцеловать ее…

– И это все?

– Да, если только вы позаботитесь сделать так, чтобы острие этого бриллианта нажало кожу достоуважаемого иезуита… Кстати, берегитесь дотронуться как-нибудь до этой точки, а то произойдет непоправимое несчастье.

Карло вздрогнул. Лисица переменила шкуру, но натура осталась та же, в ее предприятиях всегда присутствовал яд.

Но герцогиня не заметила произведенного ее словами впечатления.

– Сделав это, – продолжала она хладнокровно, – вы оставите на столе отца Еузебио этот листок и спокойно уйдете из монастыря. Никто, без сомнения, вас не тронет.

– Ну это еще вопрос, – прошептал молодой человек, не вполне доверявший этому уверению.

А между тем простой и смелый план герцогини был построен на таких фактических основаниях, что, по всей вероятности, он должен был удасться.

Что же было написано на этом листке?

Только несколько букв, монограмма Христа, внушавший всем ужас знак иезуитского ордена: А. М. D. G. Если бы Еузебио нашли мертвым, то наличие этого листка в его комнате стало бы в глазах монаха, нашедшего его, явным доказательством того, что испанский иезуит был казнен по приказанию тех высших начальников ордена, которым все повиновались, хотя, в сущности, никто их не знал.

Величайшая власть и глубокая тайна, облекающая все части какого-либо общества, кончает тем, что делает совершенно ненадежным положение лиц, держащих ключи от самой этой тайны.

В тот день, когда бывают сражены главные начальники этих обществ, ничто не может заставить признать их за таковых и, таким образом, увеличить меру наказания лиц, нанесших им удар.

Сверх того, когда власть находится в руках неизвестных, то существует еще одна очень серьезная опасность, а именно, что какой-нибудь смельчак захватит в свои руки видимые признаки власти и будет править во имя их.

Когда целое учреждение обязано повиноваться какой-либо таинственной власти, всеми управляющей и повелевающей, но никому не показывающейся и не открывающейся, так что никто не может понять, откуда исходит повелевающий голос, очень легко может случиться, что кому-нибудь вздумается принять на себя роль этого неведомого повелителя.

Еузебио, сраженный рукой постороннего лица, умер бы неотомщенным, так как все видели бы в этой смерти руку таинственной главной власти, обычай которой использовать яд был достаточно известен, а решения выполнялись чрезвычайно быстро.

Кто осмелился бы расследовать эту тайну? Кто посмел бы бросить любопытный взгляд под погребальный саван Еузебио? Разве не было всем известно, что и лица высокостоящие на ступенях власти ордена, часто внезапно умирали необъяснимой смертью только потому, что слишком многое открыли или узнали что-либо лишнее?

Можно было быть уверенным, что в случае несчастья братья монастыря, где жил отец Еузебио из Монсеррато, ничего не сделали бы, чтобы отомстить человеку, убившему их любезного начальника и настоятеля. Правда, существовали публичные власти ордена: генерал, его помощник и все остальные номинальные власти, на которых, по-видимому, возложено было управление делами ордена и которым следовало разыскивать причину этой таинственной смерти и, найдя ее виновника, строго наказать его.

Но Борджиа, с тех пор как находилась под постоянной угрозой быть пораженной мечом иезуитского ордена, чрезвычайно тщательно и настойчиво изучала их организацию, а кардинал Санта Северина, у которого были столь важные причины знать эту таинственную конгрегацию, усиленно помогал ей в этом.

Поэтому она знала об одновременном существовании двух параллельных властей: одной, снабженной видимыми атрибутами власти, и другой, которой принадлежала фактическая власть; первой, носившей титулы, назначавшейся папой и представлявшей перед лицом мира грозный аппарат власти ордена; второй – смиренной, воспроизводившей самое себя, отказывающейся от тщеславного блеска и от вульгарных удовольствий, а тем не менее представлявшей настоящий авторитет и настоящую силу.

С другой стороны, хотя искусно построенная дисциплина ордена Игнатия и изменила настолько людей, что поставила начальников иезуитского ордена выше почти всех страстей, оставалась все-таки одна страсть, которую она не могла в них искоренить: это – желание быть выше своих собратьев, выше равных себе. Брат, который с радостью вынес бы пытку, чтобы спасти свой орден, был бы глубоко оскорблен и пожелал бы отомстить, если бы на выборах в звонари ему предпочли человека, по его мнению, менее достойного, нежели он, быть избранным на эту скромную должность.

Итак, между двумя ветвями ордена, между обладающей видимой властью и действительной, существовало непримиримое соперничество, скрываемое столь тщательно, что оно было совершенно незаметно для посторонних.

Толпа ничего этого не видела, так как все старались скрыть истину, не только для того чтобы поддержать перед посторонними лицами декорум ордена, но и потому, что с трибуналом главных избирателей опасно было шутить.

Эти последние очень внимательно следили за малейшими признаками возмущения или даже простого недовольства между членами ордена. И кто давал себя поймать на этом, мог быть уверенным, что его дело будет скоро решено; ведь было так легко слегка подсластить стакан воды какого-либо брата, будь он даже и сам генерал ордена. Но хотя это соперничество и не могло выражаться в поступках со стороны лиц, обладающих явной властью, тем не менее оно часто доходило до упущений. Например, отцы главного управления, конечно, не отправили бы сами отца Еузебио в лучший мир, но всегда дали бы возможность безнаказанно скрыться человеку, взявшему на себя в этом случае роль верховного судьи.

– Значит, вы согласны? – сказала молодая девушка.

Карло быстро сообразил, что если он откажется, то он погиб. В этом дворце, посреди верных слуг Анны Борджиа, с известным ему характером самой госпожи, шутить было бы весьма опасно.

– Я повинуюсь! – ответил он смело.

Молодая девушка надела ему на палец кольцо, села за стол, написала короткое письмо, запечатала его и отдала Карло.

– Это письмо вы отдадите в руки отцу Еузебио, – прибавила она. – Он или согласится, и тогда отлично… иначе…

– Понимаю, – ответил юноша, выразительно взглянув на кольцо.

Герцогиня бросила на Фаральдо такой взгляд и так улыбнулась ему, что в другое время он, наверное, был бы очарован, и отпустила его, не прибавив ни слова.

– А теперь, – произнесла она, падая на диван, – будем ожидать исполнения нашего приговора… Смелее, Анна Борджиа, смерть не столь ужасна для того, кто столько раз шутил с ней!

XVI. Роковой приговор

Карло Фаральдо очутился на улице.

Он охотно поверил бы, что ужасы, о которых ему только что говорили, просто привиделись во сне, но реальность, жестокая, ужасающая реальность всего только что случившегося подтверждалась: на пальце у него было кольцо, простое нажатие которого приносило смерть, а в руках он держал письмо герцогини… И теперь оставалось только сделать выбор: он должен был присоединиться или к ней, или к иезуитам.

Если б он стал союзником иезуитов, то его ожидало мщение женщины, принадлежавшей к королевской фамилии, женщины могущественной, богатой, окруженной преданными ей лицами, готовыми для нее на все, слугами, повиновавшимися ей слепо, так как она находилась под покровительством своего знатного имени и была близкой родственницей короля испанского.

А если б он взял сторону Анны Борджиа, то опасность увеличилась бы еще более.

Повторяем, что мир еще недостаточно знал иезуитов; большая часть их организации оставалась в тени, и даже те, кому вследствие какой-нибудь случайности удавалось проникнуть в их тайну, не подозревали, что та власть, какую завоевали эти одетые в рясы политики, была безгранична и распространялась на весь католический мир.

Но даже и того немногого, что знал о ней Фаральдо, было более чем достаточно, чтобы вывести заключение, что он нигде не мог найти для себя надежного убежища, если бы имел несчастье навлечь гнев этих ужасных людей.

Власть монархов ограничена границами их государств. Антонио Перес, враг короля испанского, нашел убежище в Париже; католики, преследуемые в Англии, были в безопасности, если им удавалось переехать на противоположный берег пролива Па-де-Кале. Но для иезуитов не существовало ни границ, ни расстояний. Вильгельм Молчаливый[56 - Вероятно, имеется в виду Вильгельм I Оранский (1533–1584), принц, деятель Нидерландской буржуазной революции; убит испанским агентом.] был поражен во Фландрии, посреди своих верных протестантов; в Лондоне, под самым парламентом, был открыт заговор против короля протестантов.

Бежать от иезуитов было невозможно, значит, надо было служить им. Фаральдо отлично понимал, каким безумием было бы одному человеку идти против этой могущественной организации.

Карло направлялся к дому иезуитов, все более и более погружаясь в свои грустные думы. Вдруг из одного красивого дома, стоявшего на той улице, по которой ему нужно было проходить, донеслись до его слуха смех и веселые голоса. Фаральдо вздохнул. Он не раз заходил в этот дом во время частых перемен, случавшихся в его жизни, и знал его отлично. Там собирались молодые люди всех классов общества, у которых водились деньги, не назначая предварительно собраний, а просто тогда, когда вздумается. Часто целью сборища была игра, игра азартная, в результате которой все деньги перекочевывали в карман кого-либо одного или немногих из них.

Наиболее счастливые в игре, сидя вокруг роскошно накрытого стола и наслаждаясь обществом хорошеньких женщин, пили за любовь и за веселье, нисколько не заботясь о завтрашнем дне.

Карло снова стал думать о своей прежней жизни, полной лишений, но тем не менее время от времени освещаемой ярким лучом солнца, жизни странной, наполненной приключениями, когда он не знал, где найти кусок хлеба или постель, чтобы отдохнуть, но когда взамен этого являлись подчас проблески счастья, скрашиваемого неунывающей молодостью.

В настоящее время Карло был совсем другим человеком: у него теперь не было ни материальных забот, ни сомнений в будущем. Останься он в монастыре, ряса иезуита обеспечила бы ему жизнь, полную удобств до тех пор, пока он в нем останется.

Уйди он от иезуитов, деньги и драгоценные камни, которыми он обладал, сделали бы из него человека зажиточного и уважаемого везде, куда бы он ни отправился. Но зато страх распростер бы над ним стальные когти. Карло, некогда с улыбкой бросившийся в Тибр, чтобы спасти незнакомца, в настоящее время дрожал даже и под пристальным взглядом ребенка.

Дело в том, что и самый мужественный человек перед лицом известной ему опасности становится трусливым перед опасностью неизвестной, необъяснимой, постоянно висящей над его головой, так что он не знает, с какой стороны будет нанесен удар и кого он должен в каждый определенный момент остерегаться.

Наконец молодой человек решил отдать привратнику монастыря письмо герцогини, самому же бежать в Венецию, изменить костюм и привычки, вести самую скромную и безвестную жизнь, чтобы заставить позабыть о себе своих врагов. С другой стороны, он готов был без колебаний снова надеть на минуту сброшенное ярмо и обещал себе заслужить забвение и прощение посредством покорности и кротости, если бы иезуиты все-таки обнаружили его убежище…

Он дошел до монастыря очень быстро, страх подгонял его; постучал в дверь и, дождавшись, чтобы привратник высунул голову, подал ему письмо герцогини, говоря: