Рольф в лесах. Лесные рассказы
Ждать этого боя пришлось недолго. Рольф пошел за водой к колодцу – яме, вырытой в десяти шагах от запруды. Как заправский охотник, он, прежде чем выйти из-за деревьев, замер и осторожно огляделся. На илистой косе, в мелком заливчике шагах в пятидесяти от колодца, лежала серовато-зеленая груда, и Рольф не сразу разобрал, что это греется на солнце огромная черепаха. Чем дольше он смотрел, сравнивая ее с окружающими предметами, тем огромнее она казалась. Он бесшумно попятился и побежал за Куонебом.
– Он греется… Босикадо… на косе…
Индеец вскочил, схватил томагавк и крепкую веревку. Рольф потянулся было за ружьем, но Куонеб покачал головой. Они спустились к запруде. Да! Вон оно, лупоглазое чудище, по цвету почти неотличимое от ила.
Берег у косы был совершенно открытый, и о том, чтобы подобраться к бдительной черепахе незаметно, и речи быть не могло. Она мгновенно нырнула бы. Стрелять Куонеб не хотел: он считал, что искупит свой минутный страх, только сразившись с чудовищем на равных. И тут же составил план. Привязав томагавк и свернутую веревку к поясу, он бесшумно и решительно скользнул в воду, чтобы подобраться к кусаке с противоположной стороны. Это было относительно просто. И не потому лишь, что черепаха, естественно, ожидала нападения только с суши, но еще и потому, что тут у косы тянулись заросли камыша, за которыми пловец мог укрыться.
Рольф, как было условлено, углубился в лес и бесшумно вышел на место, откуда мог следить за черепахой с двадцати шагов.
Мальчик переводил взгляд с отважного пловца на свирепое пресмыкающееся. Нет, эта кусака весит никак не меньше ста фунтов![13] Каймановая черепаха по праву слывет самой хищной из черепах и, соотносимо с ее размерами, самой сильной. Ее беззубые челюсти имеют режущие края и образуют могучий клюв, способный дробить кости. Щиты на спине и брюхе делают ее практически неуязвимой для хищных птиц и зверей. Босикадо лежал, точно обломок бревна, вытянув длинный крокодиловый хвост, но злобные глазки в змеиной голове внимательно следили за берегом. Панцирь, широкий и старый, оброс бахромой зеленых водорослей, а незащищенные чешуйчатые подмышки были все в гроздьях пиявок, которых с жадностью склевывала пара чибисов, чем чудовище, видимо, было очень довольно. Толстые лапы и когти выглядели достаточно устрашающе, однако свирепые красные глазки производили куда более жуткое впечатление.
Плывя почти под водой, Куонеб добрался до камышей. Тут он нащупал ногами дно, взял веревку в одну руку, томагавк в другую, нырнул – и вновь появился на поверхности в десяти шагах от врага. Тут, на отмели, вода была ему чуть выше пояса.
Черепаха, увернувшись от веревочной петли, мгновенно плюхнулась в воду. Но Куонеб, когда она проплывала мимо, умудрился ухватить зубчатый хвост. И вот тут чудовище показало свою силу. В мгновение ока мощный хвост изогнулся и неумолимо прижал дерзкую руку к острым краям панциря. Куонебу потребовалось все его мужество, чтобы не выпустить эту шипастую боевую дубинку. Он бросил томагавк и правой рукой попытался накинуть петлю на шею черепахи, но та рванулась, веревка опять скользнула вниз по панцирю и на этот раз обвила толстую ногу.
Куонеб мгновенно затянул петлю. Теперь он и его враг были прочно связаны друг с другом. Однако томагавк, единственное оружие индейца, лежал на дне, и увидеть, где он, во взбаламученной воде было невозможно. Куонеб попробовал найти его ощупью. Стараясь ускользнуть, кусака рванулась изо всех сил и высвободила зажатую кисть индейца, но сбила его с ног. Затем, обнаружив, что ее переднюю лапу что-то держит, черепаха повернулась, с шипением разинула грозные челюсти и бросилась на врага, который лежа шарил по дну.
Подобно бульдогу, каймановая черепаха, раз сжав челюсти, уже не разжимает их, пока не вырвет кусок целиком. В мутной воде ей пришлось атаковать наугад, и, наткнувшись на левую руку врага, она впилась в нее железным клювом. В ту же секунду Куонеб нащупал томагавк. Поднявшись на ноги, он приподнял повисшую на его руке кусаку и ударил ее томагавком, зажатым в свободной руке. Томагавк пробил панцирь и глубоко ушел в спину чудовища, однако без видимых последствий, кроме одного: индеец вновь лишился оружия, потому что ему никак не удавалось выдернуть томагавк.
Рольф кинулся в воду, торопясь помочь ему, но Куонеб прохрипел:
– Нет. Нет. Вернись! Я сам…
Челюсти черепахи все сильнее сжимали его руку, а острые когти передних лап рвали рукав рубашки, и по воде, смешиваясь, расплывались длинные полосы крови.
С трудом шагнув к отмели, Куонеб снова дернул томагавк… и почувствовал, что он подается. Еще рывок, томагавк высвободился – и точный удар рассек змеиную шею. Туловище, размахивая чешуйчатыми ногами и хлеща крокодильим хвостом, погрузилось в воду, но тяжелая голова, помаргивая мутными красными глазками, истекая кровью, все так же впивалась клювом в руку Куонеба.
Индеец бросился к берегу, таща за собой на веревке еще живое туловище, привязал веревку к дереву, а потом вытащил нож, чтобы перерезать мышцы челюстей и освободить руку. Но мышцы были укрыты роговыми пластинами, и добраться до них ему не удавалось. Тщетно он бил и кромсал ножом твердую пластину. Вдруг челюсти в судорожном зевке разжались сами, и окровавленная голова упала на землю. Челюсти вновь сомкнулись, но теперь на толстой палке, и больше уже не разжимались.
Больше часа безголовое тело продолжало ползать, все время словно устремляясь к воде. Теперь Куонеб и Рольф могли как следует рассмотреть своего врага. Поражены они были не столько его величиной, сколько весом. Хотя длина туловища не превышала четырех футов, поднять его Рольф не смог. Царапин на теле Куонеба было много, но неглубоких. Серьезной выглядела рана на руке, оставленная жестокими челюстями, но индеец объявил, что это пустяки. Вместе они понесли безголовое туловище в лагерь, а Скукум бежал впереди и заливисто лаял. Жуткая голова, висевшая на палке, была украшена тремя перьями и водворена на шест возле вигвама. И когда Куонеб в следующий раз запел, его песня была такова:
Босикадо, мой враг, был могуч,Но я в воду прыгнул к нему,И я страхом его поразил.
Глава 14
Рольфа навещает Хортон
Лето на Асамуке было в самом разгаре. Многие лесные певцы уже умолкли, каждый вечер в кроне какого-нибудь густого можжевельника весело щебетали стайки молодых дроздов в крапчатом оперении, а длинную запруду бороздили два-три выводка утят.
Рольф совсем освоился с жизнью в вигваме. Он уже умел повернуть клапан дымохода так, чтобы дым сразу вытягивался наружу, откуда бы ни дул ветер; он изучил все признаки, по каким на закате можно определить, что за перемены в погоде принесет ночной ветер; не подходя к морю, он мог сказать, когда отлив достигает своего предела и обнажились ли богатые устрицами мели. Ночью, едва прикоснувшись к натянутой леске, он мог точно узнать, попалась ли на крючок черепаха или круглая рыба, а по звуку тамтама предсказать приближение грозы.
С детства приученный к труду, мальчик внес в их общее хозяйство немало улучшений и, главное, тщательно собирал и сжигал все отбросы и мусор, которые прежде привлекали тучи мух. Он приспособился к лесной жизни, отчасти приспособил ее для себя и давно забыл, что собирался остаться у Куонеба лишь на несколько дней.
Рольф не задумывался, когда и чем кончится это вольготное существование, а понимал только, что никогда еще ему не жилось так хорошо. Каноэ его судьбы благополучно миновало быстрины и тихо плыло теперь вниз по течению… Но устремлялось оно к водопаду. Затишье на театре военных действий означает не конец войны, а приготовления к новому наступлению. И разумеется, началось оно там, где не ждали.
Хортон был уважаемым человеком в общине, чему способствовали его здравый смысл, доброе сердце, ну и, конечно, зажиточность. Ему принадлежали все леса на Асамуке, и Куонеб как бы арендовал у него право жить на земле своих же предков. Они с Рольфом иногда работали у Хортона, а потому хорошо его знали и уважали за справедливость.
На исходе июля, утром в среду, Хортон, грузный мужчина, не носивший ни усов, ни бороды, окликнул обитателей вигвама.
– Доброе утро вам обоим! – сказал он и без дальнейших обиняков перешел к делу: – В общине идут споры, и старшин бранят за то, что они допускают, чтобы сын христианских родителей, внук священнослужителя покинул стадо Христово и поселился у язычника, превратившись, так сказать, в темного дикаря. Сам я не согласен с теми, кто без рассуждения объявляет безбожником такого хорошего парня, как Куонеб. И кому же, как не мне, знать, что он хоть и не просвещен истинной верой, все же почитает какие-то свои небесные силы. Тем не менее старшины, судьи, священники, вся община, а главное, миссионерское общество глубоко этим делом озабочены. Миссионеры даже прямо и очень сурово обвиняют меня в суетном небрежении, в том, что я позволяю исчадию Сатаны творить гнусные дела на моей земле и смотрю сквозь пальцы, что там, так сказать, прячется заблудшая овца. А потому, говоря не от собственного сердца, но от имени Совета старшин и Общества по распространению христианства среди язычников, я объявляю тебе, Рольф Киттеринг, что ты, будучи несовершеннолетним сиротой без родных и близких, являешься подопечным общины, а посему было поставлено поручить тебя заботам достойнейшего старшины Езекиила Пека, чей дом полон духа редкого благочестия и священных заветов. Старшина Пек, как ни холоден и ни строг он с виду, в вопросах веры держится самых здравых взглядов и, могу даже утверждать, заслужил немалую славу тонкими замечаниями по поводу краткого Катехизиса, а также снискал общие хвалы, обнаружив двойной скрытый смысл в двадцать седьмом стихе двенадцатой главы послания к евреям апостола Павла. Иными словами, самое его присутствие уже надежный заслон любому легкомыслию, распущенности и ложным доктринам. А потому, малый, не гляди на меня, словно жеребенок, в первый раз попробовавший кнута. Ты обретешь дом, проникнутый таким духом благочестия, какого ты еще не знавал.
«Жеребенок, в первый раз попробовавший кнута»! Рольф поник, как подстреленный олененок. Снова стать безответным работником – это он еще мог стерпеть, хотя и без малейшей охоты. Но сменить новообретенную волю на рабство в благочестивом доме старика Пека, бессердечного изувера, от которого, не стерпев отцовской жестокости, сбежали его собственные дети, – нет, такого нагромождения бед он вынести не мог.
– Не пойду я к нему! – выпалил он, вызывающе глядя на широкоплечего и добродушного Хортона.
– Рольф, Рольф! Нехорошо! Поостерегись, чтобы торопливый язык не вверг тебя в грех. Твоя матушка ничего лучше для тебя не пожелала бы. Будь умником. И ты скоро поймешь, что это все для твоей же пользы. А мне ты пришелся по нраву. И всегда найдешь во мне друга. Так вот, тут я послушаюсь своего сердца, а не тех, кто возложил на меня это поручение, и не потребую, чтобы ты ушел со мной немедля. Можешь даже пока ответа не давать, а все хорошенько обдумать. Однако запомни: самое позднее утром в следующий понедельник тебя ждут в доме старшины Пека, а если ты ослушаешься, боюсь, в следующий раз за тобой пришлют кого-нибудь построже меня. Ну, Рольф, будь умником и помни, что в новом своем доме ты, во всяком случае, будешь среди христиан.
Хортон дружески кивнул индейцу, сочувственно посмотрел на Рольфа, повернулся и, тяжело ступая, зашагал прочь.
Рольф медленно опустился на камень и растерянно уставился в огонь. Через некоторое время Куонеб встал и принялся за приготовление обеда. Обычно Рольф бросался ему помогать, а теперь он даже не повернул головы, не отвел угрюмого взгляда от тлеющих углей. Через полчаса Куонеб поставил перед ним еду, но Рольф почти не прикоснулся к ней и скоро ушел в лес. Позже индеец увидел, что мальчик лежит на плоском камне у запруды и бросает гальку в воду. Ничего не сказав, Куонеб отправился в Мьянос. Вернувшись, он увидел, что Рольф наколол целую поленницу дров, но оба по-прежнему хранили молчание. Выражение хмурого вызова на лице Рольфа сменилось тупым отчаянием. Оба не знали, чем заняты мысли другого.
Ужин был съеден в том же молчании. Потом Куонеб закурил трубку, и они с Рольфом, не обменявшись ни единым словом, долго смотрели на пляшущие язычки пламени. Над вигвамом заухала неясыть и разразилась зловещим хохотом. Скукум вскочил и ответил ей вызывающим лаем, хотя при обычных обстоятельствах и внимания не обратил бы на совиный крик.
Затем снова воцарилась тишина, и тут мальчик наконец узнал, о чем думал индеец.
– Рольф, пойдем в северные леса?
Мальчик не поверил своим ушам. Он с каждым днем все больше убеждался, как до́роги Куонебу эти места, хранившие память о его племени.
– И ты покинешь все это? – спросил он, взмахом руки обводя скалу, индейскую тропу, равнину, где некогда стоял Петукапен, и могилы погибших.
Их взгляды встретились, и из груди индейца вырвалось короткое:
– Ак!
Один слог, как басовая нота, но сколько он поведал! О медленно зародившейся крепкой дружбе, о внутренней борьбе, продолжавшейся с утра, когда Хортон явился с роковой вестью, и о победе, одержанной дружбой.
Рольф понял все это, и к горлу у него подступил комок, но вслух он сказал только:
– Конечно. Если ты и вправду так решил.
– Ак! Я пойду, но когда-нибудь я вернусь сюда.
После долгого молчания Рольф спросил:
– А когда мы отправимся в путь?
– Завтра в ночь.
Глава 15
На пути в северные леса
Утром Куонеб отправился в Мьянос с тяжелой ношей. Никого не удивило, когда он вошел в лавку Сайласа Пека и предложил ему пару индейских лыж, связку капканов, кое-какую посуду из липы и бересты, а также тамтам, взяв в обмен чай, табак, порох и два доллара наличными. Он молча повернулся и вскоре был уже под скалой. Взяв котелок, он ушел в лес и принес его назад до верху полным коры серого ореха. Кору он залил водой и кипятил до тех пор, пока вода не стала темно-коричневой. Едва жидкость остыла, Куонеб перелил ее в неглубокую миску и окликнул Рольфа:
– Иди сюда, я сделаю из тебя синаву.
Намочив мягкую тряпочку, он покрасил мальчику лицо, уши, шею, кисти рук и хотел было этим ограничиться, но Рольф, сказав: «Делать так уж делать», разделся донага. Желтовато-бурый настой придал его белой коже красивый медный цвет. Вскоре перед Куонебом уже стоял индейский мальчик, в котором никто не узнал бы Рольфа Киттеринга. Краска скоро высохла, и Рольф оделся, чувствуя, что мосты сожжены.
Куонеб снял с вигвама две полосы парусины и завернул в них одеяла. Томагавк, луки со стрелами, ружье и медный котелок с припасами они поделили между собой, упаковали, стянули ремнями – и можно было отправляться в путь. Однако у Куонеба оставалось еще одно дело. Он поднялся на скалу. Для индейца настала минута прощания, и Рольф рассудил, что индейцу надо побыть одному.
Куонеб закурил трубку, выпустил четыре клуба дыма в дар четырем ветрам, начав с западного, потом некоторое время сидел неподвижно и молча. Затем со скалы донеслась песня-просьба об удачной охоте:
Отец, веди нас!Отец, помоги нам!Отец, укажи нам края хорошей охоты!
Едва голос Куонеба смолк, как в лесу, севернее скалы, закричала неясыть.
– Ак! Это хорошо, – только и сказал Куонеб, спустившись к Рольфу.
Но вот солнце закатилось, и они отправились в долгий путь на север – Куонеб, Рольф и Скукум. Впрочем, не прошли они и ста шагов, как пес повернул назад, помчался к кусту, где ранее прикопал кость, схватил ее в зубы и вновь затрусил рядом с путниками.
Конечно, идти по почтовому тракту было бы легче, но их могли заметить, и путешествию сразу пришел бы конец, а потому они свернули на тропу, которая змеилась вверх по берегу Асамука, и через час у Кошачьей скалы вышли на дорогу, которая ведет на запад. Но Куонеб вновь не соблазнился удобной дорогой, и путники зашагали прямиком через лес. Полчаса спустя их задержал Скукум, принявшийся выслеживать енота. Когда удалось его отозвать, друзья продолжали идти еще два часа, а потом милях в восьми от Длинной запруды устроили привал: Рольф уже еле передвигал ноги. Разостлали одеяла, наспех растянули над ними полог из парусины и сомкнули слипающиеся глаза до утра под обнадеживающий крик их приятельницы неясыти: «Ху-у, ху-у, ху-у, ху-у, яа-а, ху-у!», который по-прежнему доносился с севера.
Когда Рольф проснулся, солнце стояло высоко и Куонеб успел приготовить завтрак. Все тело мальчика ныло от вчерашнего перехода с тяжелой ношей, а потому в глубине сердца он очень обрадовался, услышав, что весь день им предстоит отдыхать в лесу. Дальше они пойдут, только когда смеркнется, – и так до тех пор, пока не доберутся до мест, где их никто не сможет узнать и задержать. Путники были уже в штате Нью-Йорк, но из этого еще не следовало, что за ними не отрядили погоню.
Около полудня Рольф пошел побродить вокруг с луком и тупыми стрелами. Главным образом благодаря Скукуму ему удалось сбить пару белок, которые были затем поджарены на обед. С наступлением ночи друзья тронулись в путь и прошли миль десять. В третью ночь они покрыли заметно большее расстояние, но на день все равно затаились, так как было воскресенье. Зато утром в понедельник – в то утро, когда их уж обязательно должны были хватиться, – они под ярким солнцем зашагали по проезжей дороге, полные бодрости, какой не испытывали с начала пути.
Две вещи были Рольфу внове: любопытные взгляды сельских жителей, мимо домов и фургонов которых они проходили, и неистовая ярость собак. Впрочем, последних удавалось утихомирить, погрозив им палкой или нагнувшись за камнем, но какой-то громадный, свирепый мастиф увязался за ними с оглушительным лаем, держась вне достижения палки, и даже немного помял Скукума. Но тут Куонеб достал лук и пустил тупую стрелу точно в нос назойливому провожатому. Пес с воем помчался домой, а Скукум, к большому своему удовольствию, успел раза два куснуть своего врага с тыла.
В этот день они прошли двадцать миль, а на следующий – двадцать пять, потому что шли теперь по хорошим дорогам, да и груз их стал полегче. Не раз какой-нибудь добросердечный фермер угощал их обедом, но все дело портил Скукум – фермерам не нравились его покушения на их кур. Скукум никак не желал освоить тонкое зоологическое различие между рябчиками – крупными птицами, на которых можно охотиться, и курами – крупными птицами, на которых охотиться нельзя. На подобный глупый педантизм и внимания-то обращать не следовало, а уж считаться с ним и тем более!
Вскоре друзья убедились, что к дому Рольфу лучше подходить одному, пока Куонеб в отдалении держал Скукума. Запах Рольфа меньше возбуждал собачью злость, а мальчик, вспомнив, как он сам относился к бродягам, когда они стучались в их с матерью дверь, всегда начинал с вопроса, не найдется ли у хозяев дома работы, за которую его накормили бы. Затем он заметил, что надежды на успех было больше, если он обращался к хозяйке дома, улыбался во весь свой белозубый рот и здоровался с ней на чистом английском языке, который производил особый эффект в устах индейского подростка.
– Раз уж я стал индейцем, Куонеб, ты должен дать мне индейское имя, – сказал Рольф своему другу после одного из таких эпизодов.
– Ак! Это хорошо. И очень легко. Ты – Нибовáка, что значит «мудрец».
Куонеб оценил ухищрения Рольфа, потому и дал мальчику такое имя.
Теперь они проходили за день от двадцати до тридцати миль, огибая стороной селения на реке. Не заглянули они и в Олбени, столицу штата, и впервые увидели величавый Гудзон лишь на десятый день, выйдя к Форт-Эдуарду. Задерживаться там они не стали, а двинулись дальше, миновали Гленс-Фолс и на одиннадцатый вечер пути прошли мимо заброшенного форта и увидели впереди широкое зеркало озера Джордж, окаймленное лесистыми берегами. Дальше к северу высились острые вершины гор.
Теперь обоими овладела мысль: «Эх, если бы у нас было каноэ, которое осталось на берегу Длинной запруды!» Сожаление это пробудил необъятный водный простор, а Рольф к тому же припомнил, что озеро Джордж соединяется с озером Шамплейн, открывающим доступ в глубины дремучих лесов.
Путники устроили привал, как уже устраивали его пятьдесят раз прежде, и перекусили. Голубая вода, сверкающая совсем близко, неотразимо манила к себе. Они направились к берегу, и тут Куонеб указал на какой-то след, коротко пояснив:
– Олень!
Внешне индеец сохранил полное спокойствие, чего никак нельзя сказать о Рольфе, и оба вернулись к костру, испытывая приятное волнение: они добрались до земли обетованной! Теперь надо заняться серьезным делом – отыскать охотничий участок, еще никем не занятый.
Куонеб, припомнив древний закон лесов, что каждая долина принадлежит охотнику, первому до нее добравшемуся или унаследовавшему ее от первооткрывателя, погрузился в свои мысли. А Рольф ломал голову, как им раздобыть необходимое снаряжение – каноэ, капканы, топоры и съестные припасы. Первым нарушил молчание мальчик:
– Куонеб, нам нужны деньги, чтобы купить все необходимое. Как раз начинается жатва. Мы могли бы наняться на месяц к какому-нибудь фермеру. Так мы будем сыты, заработаем нужные деньги и познакомимся со здешними краями.
Индеец ответил только:
– Ты Нибовака.
Ферм тут было мало, и отстояли они друг от друга очень далеко. К берегу озера примыкали всего две. Рольф повел Куонеба к ближней, где в поле золотилась пшеница. Но оказанный им прием – начиная от первой стычки с собакой и кончая заключительной перепалкой с фермером – оставлял желать лучшего. «Уж как-нибудь я обойдусь без краснокожих забулдыг! В прошлом году нанял двух таких, а на поверку вышло, что оба горькие пьяницы и лентяи!»
Вторая ферма принадлежала дородному голландцу. Он как раз ломал голову над тем, как бы ему разом управиться с поздним сенокосом, ранней уборкой овса, неокученным картофелем, заблудившимися коровами и надвигающимся прибавлением семейства, как вдруг перед его дверями появились два ангела-хранителя медно-красного цвета.
– Работайт вы хорошо?
– Конечно. Я с детства жил на ферме, – сказал Рольф и показал свои ладони, не по возрасту широкие и загрубелые.
– А находайт моих коров вы сумейт, как сам я их не находайт!
Сумеют они разыскать потерявшихся коров? Им это проще простого!
– Я давайт вам два доллара, если вы пригоняйт их быстро-быстро.
Куонеб отправился в лес, а Рольф пошел было с мотыгой на картофельное поле, но его остановило отчаянное кудахтанье. Увы, Скукуму опять вздумалось поохотиться на кур! Минуту спустя песик был безжалостно прикован цепью к крепкому столбу, около которого мог на досуге раскаиваться в содеянном, пока путешественники не отправились дальше.
Под вечер Куонеб вернулся с коровами. Он тут же сообщил Рольфу, что видел пять оленей. В глазах его светился огонек охотничьего азарта.
Три дойные коровы, трое суток бродившие в лесу, требовали немедленного к себе внимания. Рольф пять лет дважды в день доил пять коров, и толстяк Ван Трампер с одного взгляда убедился, что перед ним большой специалист этого дела.
– Хорошо. Хорошо. Я давайт пойло свинкам.
Он направился к хлеву, но тут его нагнала краснощекая белокурая девочка:
– Папа, папа! Мама говорит…
– Ох-хо-хо! Я не думайт, что так скоро! – И толстяк затрусил за девочкой в дом.
Минуту спустя он снова появился – его добродушное лицо стало хмурым и озабоченным.
– Эй ты, большой индеец! Можешь грести каноэ?
Куонеб кивнул.
– Так идем. Аннета, приводийт Томас и Хендрик.
Отец взял на руки двухлетнего Хендрика, Куонеб – шестилетнего Томаса, а двенадцатилетняя Аннета пошла за ними, полная непонятного страха. Они спустились к воде, детей усадили в каноэ, и только тут их отец спохватился, что не может оставить жену одну. Детей придется отослать с неизвестным индейцем. В тупом отчаянии он спросил:
– Можешь ты отвозийт их в дом за озером и привозийт назад миссис Каллан? Скажи ей, Марта Ван Трампер она нужна быстро-быстро.
Индеец кивнул.
Отец было заколебался, но еще одного взгляда на Куонеба оказалось достаточно. Что-то шепнуло ему: «Он человек надежный», и, не слушая плача малышей, которые вдруг увидели, что остались в лодке одни с темнолицым дядькой, фермер оттолкнул ее от берега.