Детектив Шафт

– Разменяйте, пожалуйста, двадцать пять центов. Мне нужно позвонить.

– Конечно, сэр. – Его черные глаза на рыхлом бледном лице лихорадочно и с надеждой блестели.

– Спасибо.

В этом баре Шафт был вроде участницы конкурса "Мисс Америка". Идя к телефону, он чувствовал, как гомик раздевает его взглядом. Третья авеню есть Третья авеню, такие здесь на каждом шагу.

Шафт опустил монетку и набрал номер. Бармен пожирал его глазами. Шафт тепло, нежно, понимающе улыбнулся ему и подмигнул, когда после четвертого гудка на том конце взяли трубку.

* * *

Нокс Персон сидел у себя в гостиной – огромная коричневая горилла в черном костюме, плотно заполнившая собой белое кожаное кресло, похожее на вертикальную ванну на хромированной подставке с колесиками. Все вокруг было огромным. Белые стены комнаты поднимались в высоту на тридцать пять футов, теряясь в тумане мягкого рассеянного освещения. Стеклянный прямоугольный стол, за которым он восседал, был размером с самый большой в США рекламный щит сигарет «Кэмел». В тридцатифутовом баре черного дерева не было ни одной бутылки меньше полугаллона. Пол, покрытый кудрявым каракулевым ковром, походил на занесенное снегом футбольное поле. На стенах висели африканские гравюры в серебряных рамках. Из всей палитры цветов в комнате присутствовали только белый и черный.

Нокс Персон сидел, вперив перед собой невидящий взгляд. Он сидел так уже сутки. Иногда звонил, требуя внимания, какой-нибудь из телефонов на длинной полке у него за спиной. Тогда Нокс снимал ноги со стола, разворачивался, брал трубку, и из глубокой пещеры его груди раздавался односложный рык. Затем он снова принимался смотреть в блестящее стеклянное озеро, отражающее подошвы его остроносых классических туфель.

У него перед глазами проходили картины его прошлого и настоящего. Он всегда считал, что уж кое-что понимает в жизни, но сейчас не мог определить, где же все-таки допустил ошибку. Где? Где? – спрашивал он себя по мере того, как в памяти сменялись эпизоды. Он не знал ответа и, не зная его, не мог действовать. Он мог лишь сидеть вытаращив глаза и ждать. Впервые в жизни он чувствовал душевную боль – сильную, резкую, ошеломляющую боль.

Раздался звонок, и он стал поворачиваться, чтобы снять трубку. Но на этот раз звонил не один из тех телефонов, что у него за спиной, а автомат в туалете. Туалет находился позади гардеробной, где Персон держал двадцать черных костюмов, сотню белых рубашек, тридцать шелковых галстуков и сорок пар элегантных классических туфель.

Он поднялся после второй трели и с тяжелым пыхтением двинулся в сторону гардеробной. Его гладкая бритая голова поблескивала, складки жира на бычьей шее, свисая на воротник рубашки, скрывали его почти полностью. Полицейские отчеты сообщали о его приметах: ростом чуть выше шести футов и шести дюймов, весит двести девяносто фунтов и имеет четкие шрамы в одиннадцати местах своего гигантского тела. Приметы сообщались в целях опознания и задержания.

Персон вошел в свой черно-белый мраморный туалет с серебряным унитазом и сгреб ручищей трубку. Он уже собрался зарычать: "Неправильный номер", но услышал:

– Это Джон Шафт. Я готов с тобой поговорить, грязный ниггер, если тебе так приспичило.

* * *

– Эй, до свидания, – пропел ему бармен. Облокотившись на стойку, Шафт шепотом спросил:

– Знаешь, где в Центральном парке лодочная станция?

Гомик радостно закивал. Шафт взглянул на часы:

– Я буду ждать тебя там в двенадцать сорок пять. Нет, ровно в час ночи. Идет?

– Обязательно в парке?

– Ну, если ты не хочешь...

– Нет-нет, хочу!

– Ну тогда – чао.

– Чао.

Бандиты, что промышляют ночью в Центральном парке, и этот пупсик друг друга стоят. Хорошо, если он чемпион по каратэ. Тогда у него есть шанс продержаться на десять минут дольше. Но потом они все равно завяжут узлом его коричневый (или какой у него там еще) пояс, проденут в одно ухо и вытащат из другого.

По Третьей авеню сплошным потоком ползли такси. В них сидели женщины с покупками, бизнесмены, возвращающиеся в свои офисы после обеда. Стоя на тротуаре, Шафт долго махал рукой, прежде чем водитель одного из свободных такси соизволил остановиться. Теперь, когда полицейские стали подрабатывать таксистами, даже чернокожий может ездить на такси – ведь копы не расстаются с оружием. Если, конечно, его внешний вид понравится небритому, воняющему табаком мерзавцу за рулем.

До чего утомительно быть черным! И морально, и физически.

– В спорткомплекс Христианской ассоциации молодых людей, пожалуйста. Это на Западной Тридцать третьей улице, к западу от Седьмой авеню.

– Поедем по Драйву?

– Нет, по Парк-авеню до Тридцать третьей и направо.

– Как скажете.

Шафт ухмыльнулся и стал думать о Персоне. Персон его озадачил. Он ожидал грубости, агрессии, угроз, но ничего подобного не услышал. По телефону Персон производил впечатление старого, усталого человека, этакого раненого великана, который ищет пещеру, чтобы укрыться в ней от преследующих его пигмеев и зализать раны. Это было не похоже на Нокса Персона, легендарного мамонта преступного мира. Персон был подавлен, разбит, разгромлен. Он будто угодил в такую задницу, откуда не вытащат даже кроты, не говоря уже об адвокатах. Хотя впечатление может быть обманчивым, и сохранять бдительность стоит в любом случае.

В ответ на начальную грубость Шафта он промолчал.

– Эй, горилла, ты слышишь меня?

– Да. – Голос звучал как из пустой бочки. Шафт говорил, а Персон слушал.

Они ехали по Парк-авеню, усаженной посередине тюльпанами. Каждый блок имел свою расцветку тюльпанов. Между Пятидесятой и Сорок девятой улицами росли белые, между Сорок девятой и Сорок восьмой – белые и фиолетовые. Ночью они подсвечивались прожекторами. Шафт вспомнил, как читал в "Таймc", что эти тюльпаны – подарок городу от некоей богатой вдовы. Он не понимал эту вдову. Что толку в цветах? Если ей некуда девать деньги, усыпала бы лучше Парк-авеню стодолларовыми бумажками.

Такси нырнуло в тоннель. В темноте он продолжал размышлять о цветах. Может, муж этой вдовы вовсе и не любил тюльпаны, а она взяла и разукрасила на его доллары длиннющую улицу. Наверное, свихнулась. Вот и он, Джон Шафт, свихнулся, как утверждает Андероцци. Изломанный силуэт в окне, осколки стекла... Черт, надо скорее избавиться от этого воспоминания, а то так и вправду недолго спятить.

* * *

Шафт хотел позвонить ей сразу из вестибюля, но передумал. Он поднялся на лифте на шестой этаж, показал заспанному вахтеру членский билет и получил от него тоненькое узкое полотенце. Такой носовой платок и для карлика не годится, думал он, недоумевая, почему в этом заведении, где есть бассейн, душевые, сауны, нет приличных полотенец. Ладно, он пришел сюда не вытираться, а потому, что был зол и взвинчен и хотел расслабиться.

В раздевалке среди прочих молодых христиан толкались трое или четверо толстых лысых евреев. Наверное, торговцы текстилем, которыми кишит район Тридцать третьей улицы. Они стекались сюда попариться и почесать языки, как и их более удачливые кузены – в своих шикарных фитнесс-клубах нижнего Манхэттена. Шафт никого из них не знал. Всего он был знаком лишь с двумя-тремя посетителями сауны, и то мельком. Это был не его клуб. Это было убежище, место релаксации. Длинный негр, летящий сквозь стекло, и здесь настиг его.

"Убирайся к черту, засранец!" – приказал ему Шафт.

Видение исчезло.

Раздеваясь возле узкого шкафчика, Шафт ощущал кожей приятную влажность. Его тело редко беспокоило его. Он узнал цену своему телу в первой драке, в которой уцелел, в первой погоне, когда удирал от полиции по крышам Гарлема, и во Вьетнаме, где должен был умереть, но выжил. Шафт оглядел свои шрамы – по левому боку у него красовались три круглые зубчатые отметины. Две – на выпирающей мышце в верхней части бедра, третья – внизу живота. Последняя была расширена и заштопана хирургом. Возможно, сказалось то, что сейчас за ним снова гонялись вооруженные люди, или просто так подействовал вид шрамов, но он стал вспоминать.

Он увидел изможденное лицо вьетнамского подростка, выглядывающего из бункера к югу от Дананга. Его замаскированную травой винтовку, которая казалась больше самого стрелка. И услышал выстрелы: бах, бах, бах.

Левую часть тела будто обожгло, он закачался, как от ветра, и его автомат дал очередь по удивленным миндальным глазам. Потом врачи говорили Шафту, что он должен был умереть еще на борту вертолета, подобравшего его в джунглях, в лучшем случае – на перевязочном пункте, куда его сначала доставил вертолет. После операции в госпитале, когда хирург разрезал его, быстро-быстро сшил развороченные кишки и снова зашил, ему сказали, что он очень живучий сукин сын и, похоже, выкарабкается.

Шафт усилием воли пресек поток воспоминаний, натянул бандаж и тренировочный костюм, выскочил из раздевалки и помчался через две ступеньки наверх, в спортивный зал. Он мотался по треку, потом лазал по шведской лестнице, потом снова перешел на трек, и так пока спортивный костюм не намок от пота и не облепил его, словно полиэтиленовая пленка, сердце не заколотилось о ребра, грозя взорваться шрапнелью, а дыхание не превратилось в визгливый хрип. Обжегшись под ледяным душем, он плюхнулся в бассейн, где отдал свое усталое тело на милость искусственных волн. Затем Шафт почувствовал, что пора: он больше не может быть без нее.

* * *

– Да-а? – пропела она в домофон. – Кто там?

– Это Джон.

Замок зажужжал, Шафт толкнул дверь и вошел в вестибюль старого кирпичного дома на Западной Двадцать первой улице.

– Джон, – шепотом воскликнула она, – о, Джон! – Это был скорее возглас облегчения, чем радости. – Я читала о тебе. В семь часов говорили в новостях, что...