Повелитель блох

Когда наша чета спустилась с лестницы, невидимые руки распахнули наружную дверь и, пропустив в неё Перегринуса с его спутницей, вновь её затворили. Перегринус ничего этого не заметил, ибо слишком был поражён тем обстоятельством, что перед домом не было и признака ни кареты, ни ожидающего слуги.

– Бога ради, – воскликнул Перегринус, – где же ваша карета, сударыня?

– Карета? – возразила дама. – Карета? – какая карета? Уж не полагаете ли вы, милый Перегринус, что моё нетерпение, моя тоска по вас позволили бы мне спокойно ехать сюда в экипаже? Влекомая томлением и надеждою, бегала я по городу в непогоду и бурю, пока не нашла вас. Слава богу, это мне удалось. Только проводите меня теперь домой, милый Перегринус, я живу неподалёку отсюда.

Господин Перегринус с трудом отогнал несколько смутившую его мысль о том, как могло случиться, что в туалете незнакомки, одетой с иголочки, не было заметно ни малейшего следа какого-нибудь расстройства, тогда как, казалось бы, совершенно невозможно, чтобы даме, столь расфранченной, в белых шёлковых башмачках, удалось пройти даже несколько шагов без того, чтобы в бурю, дождь и снег не испортить всего наряда; он собрался сопровождать незнакомку и дальше и радовался только, что погода переменилась. Бешеная буря пронеслась, на небе не было ни облачка, полная луна приветливо светила на землю, и лишь резкий пронизывающий воздух давал чувствовать, что ночь зимняя.

Но едва Перегринус ступил несколько шагов, как дама начала тихо стонать, а затем разразилась громкими жалобами, что она коченеет от холода. У Перегринуса кровь кипела в жилах – и потому он не заметил холода и не подумал о лёгком одеянии своей дамы, которая не была прикрыта даже ни шалью, ни платком, – вдруг он сообразил, как был недогадлив, и хотел закутать её в свой плащ.

Но дама не допустила этого, простонав:

– Нет, милый мой Перегрин! это мне не поможет! Мои ноги – ах, мои ноги! Я умру от этой ужасной боли.

Обессиленная, она готова была уж совсем поникнуть и только произнесла умирающим голосом:

– Понеси, понеси меня, дорогой мой друг!

И Перегринус без дальних слов схватил тут маленькую, лёгкую как пёрышко даму к себе на руки, точно ребёнка, и заботливо закутал её в свой широкий плащ. Но не прошёл он и малой части пути со своей сладостной ношей, как всё сильнее и сильнее стали его охватывать дикие порывы пламенной страсти. Как полупомешанный бежал он по улицам, осыпая горячими поцелуями шею и грудь прелестного существа, крепко к нему прижавшегося. Наконец точно какой-то толчок разом пробудил его ото сна; он находился прямо перед какой-то дверью и, подняв глаза, узнал свой дом на Конной площади.

Только теперь сообразил он, что даже не осведомился у незнакомки, где она живёт, и, собравшись с духом, спросил её:

– Сударыня! Небесное божественное создание, где вы живёте?

– Ах, – возразила незнакомка, приподняв головку, – ах, милый мой Перегрин, да здесь же, здесь, в этом самом доме, я ведь твоя Алина, я ведь живу у тебя! Вели же скорее отворить дверь.

– Нет! никогда! – вскричал в ужасе Перегринус и выпустил из рук свою ношу.

– Как, – воскликнула незнакомка, – как, Перегрин, ты отталкиваешь меня, зная мою ужасную участь, зная, что я, дитя несчастия, не имею крова, что я должна жалко погибнуть, если ты не примешь меня к себе, как прежде! Но ты, может быть, и хочешь, чтобы я умерла, – так пусть это случится! Отнеси же меня хоть к фонтану, чтобы мой труп нашли не перед твоим домом, – а те каменные дельфины, возможно, будут сострадательнее тебя. Увы мне – увы мне – какой холод!

Незнакомка поникла без чувств, и тут сердечная тоска и отчаяние ледяными клещами схватили и сдавили грудь Перегрина. Дико вскричал он: «Будь что будет, я не могу иначе!» – поднял безжизненную, взял её на руки и сильно дёрнул за колокольчик. Быстро пронёсся Перегрин мимо привратника, отворившего ему дверь, и, вместо того чтобы по обыкновению тихо постучаться вверху, уже на лестнице стал он взывать: «Алина – Алина – свету, свету!» – да так громко, что крики его отозвались во всех углах обширных сеней дома.

– Как? Что? Что такое? Что это значит? – говорила старая Алина, вытаращив глаза на то, как Перегринус высвобождал бесчувственную незнакомку из плаща и с нежной заботливостью укладывал её на софу.

– Скорее, – восклицал он, – скорее же, Алина, затопи камин – чудодейственную эссенцию сюда – чаю – пуншу! Приготовь постель!

Но Алина не трогалась с места и, уставясь глазами на даму, продолжала повторять своё: «Как? Что такое? Что это значит?»

Тогда Перегринус стал рассказывать, что это – графиня, а может быть, даже и принцесса, которую он нашёл у переплётчика Лэммерхирта, которая на улице упала в обморок, и он принуждён был отнести её домой, и, видя, что Алина всё ещё оставалась неподвижной, закричал, топнув ногой:

– Чёрт побери, огня, говорю я, чаю – чудодейственной эссенции!

Тут глаза старухи засверкали, будто слюда, а нос как бы засветился фосфорическим блеском. Она вытащила свою большую чёрную табакерку, раскрыла её и с треском втянула в себя здоровенную понюшку. Проделав это, она подбоченилась и заговорила насмешливым тоном:

– Смотрите пожалуйста, графиня, принцесса! Да ещё отыскалась у кого? У бедного переплётчика на Кальбахской улице! Да ещё падает в обморок на улице! Ого-го, знаю я хорошо, где достают таких разряженных дамочек в ночное время! Хорошенькие штучки, отменное поведение! Привести в честный дом распутную девку, да ещё, в довершение греха, чертыхаться в рождественскую ночь. И чтобы я на старости лет да ещё помогала в этом? Нет-с, господин Тис, поищите-ка себе другую; со мной ничего не выйдет, завтра же ухожу от вас.

И с этими словами старуха вышла из комнаты и так хлопнула дверью, что всё загремело и зазвенело.

Перегринус ломал себе руки в тоске и отчаянии: ни признака жизни не обнаруживалось в незнакомке. Но в ту минуту, как совсем растерявшийся Перегринус нашёл наконец склянку с одеколоном и собирался уже осторожно потереть им виски своей дамы, как она вскочила с софы, свежая и весёлая, и воскликнула:

– Наконец-то – наконец-то мы одни! Наконец, мой Перегринус, могу я сказать вам, почему я следовала за вами вплоть до жилища переплётчика Лэммерхирта, почему я не могла вас оставить в нынешнюю ночь. Перегринус! Выдайте мне вашего пленника, которого вы держите взаперти в вашей комнате. Я знаю, что вы вовсе не обязаны исполнять моей просьбы, что всё зависит только от вашей доброты, но я знаю ваше доброе, чуткое сердце и потому прошу вас, милый, добрый Перегрин! Выдайте мне вашего пленника!

– Кого? – спросил Перегринус в глубочайшем изумлении. – Какого пленника? Кто может быть у меня в плену?

– Да, – продолжала незнакомка, схватив руку Перегрина и нежно прижав её к своей груди, – да, я верю, что только великая, благородная душа может отказаться от выгод, которые посланы ей милостивою судьбою, правда также и то, что вы, выдав пленника, лишаете себя многого, чего вам легко было бы достигнуть – но! – подумайте, Перегрин, ведь вся участь Алины, вся её жизнь зависит от обладания этим пленником, ведь…

– Если вы не хотите, – перебил её Перегринус, – если вы не хотите, мой ангел, чтобы я принял всё это за лихорадочный бред или чтобы я помешался тут же, на месте, то скажите же мне, о ком вы изволите говорить, о каком пленнике?

– Как, – возразила дама, – Перегрин, я вас не понимаю, уж не хотите ли вы отрицать, что он действительно попался к вам в плен… Ведь я же присутствовала, когда он, в то время как вы покупали охоту…

– Кто, – вне себя закричал Перегрин, – кто это – он? Первый раз в жизни вижу я вас, сударыня, кто – вы? Кто – этот он?

Но тут подавленная горем незнакомка упала к ногам Перегрина и возопила, заливаясь горючими слезами:

– Перегрин, будь человечен, будь милосерд, отдай мне его! Отдай мне его!

А господин Перегринус кричал, перебивая её:

– Я сойду с ума – я помешаюсь!

Внезапно незнакомка вскочила. Она казалась теперь гораздо выше, глаза её метали молнии, губы дрожали.

– А, варвар! – воскликнула она в исступлении. – Ты лишён сердца – ты неумолим – ты хочешь моей смерти, моей погибели – ты не отдаёшь мне его! Нет – никогда – никогда – о я несчастная – я погибла – погибла. – И она бросилась вон из комнаты, и Перегрин слышал, как она сбегала по лестнице и её пронзительные вопли раздавались по всему дому, пока внизу громко не хлопнула дверь.

Тогда воцарилась мёртвая тишина, как в могиле.

Приключение второе

Укротитель блох. – Печальная судьба принцессы Гамахеи в Фамагусте. – Неловкость гения Тетеля и примечательные микроскопические опыты и развлечения. – Прекрасная голландка и странное приключение молодого Георга Пепуша, бывшего йенского студента.

В то время во Франкфурте находился человек, занимавшийся престранным искусством. Его называли укротителем блох на том основании, что ему удалось, разумеется не без затраты величайшего труда и усилий, приобщить этих маленьких зверьков культуре и обучить их разным ловким штукам.

С великим изумлением зрители наблюдали, как на гладко отполированном беломраморном столе блохи возили маленькие пушки, пороховые ящики, обозные фургоны, другие же прыгали подле с ружьями на плече, с патронташами за спиной, с саблями на боку. По команде укротителя выполняли они труднейшие эволюции, и всё это казалось и веселей и живей, чем у настоящих больших солдат, потому что маршировка состояла в изящных антраша и прыжках, а повороты налево-направо – в ласкающих глаз пируэтах. Всё войско обладало удивительным апломбом, а полководец казался в то же время и искусным балетмейстером. Но, пожалуй, ещё красивее и удивительнее были маленькие золотые кареты с упряжкой в четыре, шесть и восемь блох. Кучерами и лакеями были еле заметные для глаза золотые жучки, а что сидело внутри карет, того нельзя было и различить.

Невольно вспоминался при этом экипаж феи Маб, который славный Меркуцио у Шекспира в «Ромео и Юлии» так прекрасно описывает, что можно заподозрить, не катался ли этот экипаж не раз по его собственному носу.

Но только при обозрении стола в хорошую лупу искусство укротителя блох обнаруживалось в полной мере. Тогда только изумлённому зрителю открывалась вся роскошь и изящество упряжи, тонкая отделка оружия, блеск и чистота мундиров. Казалось совершенно непостижимым, какими инструментами пользовался укротитель блох, чтобы с такой чистотой и пропорциональностью изготовить некоторые мелкие подробности, как, например, шпоры, пуговицы и так далее, и рядом с этим казалась уже сущим пустяком мастерская работа портного, состоявшая ни много ни мало в том, чтобы сшить для блох по паре рейтуз в обтяжку, – причём труднейшей задачей была, конечно, примерка.

Так велико было стечение публики, что целый день зал укротителя блох был переполнен любопытными, которых не смущала и высокая входная плата. Но и по вечерам посетителей было много, даже, пожалуй, ещё больше, так как тогда приходили и такие лица, которых даже не столько забавляла вся эта тончайшая работа, сколько повергало в изумление другое изделие укротителя, снискавшее ему особое внимание и уважение естествоиспытателей. Это был ночной микроскоп, который, как солнечный микроскоп днём, подобно волшебному фонарю, отбрасывал на белую стену изображение предмета с такой ясностью и отчётливостью, что не оставалось желать большего. Кроме того, укротитель блох торговал ещё прекраснейшими микроскопами, за которые ему охотно платили большие деньги.

Случилось, что один молодой человек, по имени Георг Пепуш – благосклонный читатель скоро ближе с ним познакомится, – возымел раз желание посетить укротителя блох поздно вечером. Ещё на лестнице донеслась до него перебранка, которая становилась всё громче и громче, пока не разразилась наконец дикими криками и беснованием. Только что собирался Пепуш войти, как дверь зала с треском распахнулась, и в дикой сумятице, с бледными от ужаса лицами, устремилась на него толпа людей.

– Проклятый колдун, чёртово отродье! в суд на него подам! вон его из города, обманщика, шарлатана! – кричали они, перебивая друг друга, в паническом страхе спеша выбраться вон из дома.

Одного взгляда в зал было достаточно молодому Пепушу, чтобы обнаружить причину безумного ужаса, гнавшего отсюда людей. Вся комната была полна движением кишевших в ней гадких тварей. Блохи, жучки, паучки, коловратки, до чрезмерности увеличенные, вытягивали свои хоботки, ходили на своих длинных волосатых ножках, чудовищные муравьиные львы хватали и раздавливали своими зубчатыми клешнями мошек, которые защищались и бились длинными крылышками, а между ними извивались уксусные вьюны, клейстерные угри, сторукие полипы, и изо всех промежутков глазели инфузории с искажёнными человечьими лицами. В жизнь свою не видал Пепуш ничего отвратительнее. Глубокий ужас стал было овладевать и им, как вдруг что-то шершавое полетело ему в лицо и обдало его целым облаком густой мучной пыли. Тут его ужас мигом прошел, потому что он тотчас же догадался, что шершавый предмет не мог быть ничем иным, как круглым напудренным париком укротителя блох, и так оно и было на самом деле.

Когда Пепуш вытер глаза от пудры, дикий рой отвратительных насекомых уже исчез. Укротитель блох, совершенно изнеможённый, сидел в кресле.

– Левенгук, – воскликнул Пепуш, – убедились ли вы теперь, Левенгук, к чему приводят ваши затеи? Вот вам ведь снова пришлось прибегнуть к вашим вассалам, чтобы избавиться от посетителей! Не так ли? – Вы ли это, – проговорил укротитель блох слабым голосом, – вы ли это, добрый мой Пепуш? Ах, конец мне пришёл, погибший я человек! Пепуш, я начинаю думать, что вы действительно желали мне добра и что я плохо сделал, не послушавшись ваших предостережений.