Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит

Мать продолжала искать сигареты. В какой-то момент я понадеялась на то, что она подумает, будто сама их куда-то дела. Иногда это случалось. Такой исход стал бы для меня самым благополучным, но я не была настолько везучим ребенком, а потому просто сидела в ожидании неизбежного.

День медленно тянулся под грузом моего нарастающего страха. Тем вечером я опять заснула рано, обессилев от разлившегося по всему телу нервного ожидания. Проснулась я, судя по ощущениям, в каких-то тисках. Меня сдавило со всех сторон. Телевизор орал. Участники передачи громко кричали, и я не понимала, почему мама не убавляет звук. Голос был слишком близко, а тиски слишком плотные, чтобы я продолжала находиться где-то между сном и реальностью.

– Эшли! – голос матери окружал меня подобно эху звонкого колокола; она схватила меня обеими руками, подняла и потрясла, повторяя: – Проснись!

Я пробудилась достаточно, чтобы понять – меня разбудила не Мама, а Мать. Она застала меня врасплох посреди ночи, и мне некуда было спрятаться от совершенного мною плохого поступка. Мать вытащила меня из кровати, силком приволокла на кухню и показала длинным красивым пальцем, принадлежащим моей настоящей маме, на открытую корзину для мусора. Я даже не потрудилась спрятать сигареты поглубже в мусорном мешке; они так и лежали сверху, с обвинением поглядывая на меня, и я признавала свою вину. Я знала, что виновата. Мусор знал это. А теперь знала и Мать.

Засыпала я тяжело, но была рада, что Мать не потеряла контроль. Она немного дала волю рукам, но я не умерла.

И все равно рассвет будет моим. Только в другой раз.

На следующее утро, проснувшись, я увидела знакомую мне Маму, и мы обе продолжили заниматься своими делами как ни в чем не бывало. Я не винила Мать в том, что она наказала меня. Я понимала, что сама была виновата. Иногда я действительно вела себя плохо, а иногда другие плохо поступали со мной. В любом случае за дурным поведением следовало наказание. Мне хотелось верить в то, что это правда. Что все так или иначе находится под моим или чьим-то контролем. Любая моя вина – это мой выбор. Только от меня зависит, получу ли я сегодня, утаю или совру.

Я решила притвориться хорошей – самым хорошим ребенком, какой только может быть. Тихим и спокойным. Весь день – в детском саду, после него и почти все время дома – я постоянно молчала и открывала рот, только когда ко мне обращались. Это сработало. Мама сказала: «Сегодня ты такая хорошая девочка!» Я улыбнулась, но ничего не сказала.

Я вела себя настолько тихо, что мама не заметила, что мои глаза были открыты, когда она засыпала. Она не обратила внимания, что я перешептываюсь со своей тенью, чтобы не заснуть. Она не почувствовала, как я склонилась над нашим деревянным изголовьем в предрассветных сумерках, откинула бордовую занавеску и встретила рассвет в одиночестве. Солнце вставало для меня – для меня одной – и раскрасило небо в некое подобие разведенных в чашке с молоком разноцветных хлопьев «Лаки Чармз». Нежно-розовые и лавандовые подбрюшья облаков превращались в кроваво-оранжевые. Я шептала своей тени, что хочу удержать солнце для себя. Тень в ответ шептала советы о том, как сохранить воспоминания. Я наблюдала за подъемом солнца, пока оно не начало слепить глаза, а потом сомкнула веки и постаралась запомнить.

Мама не знала, что я могу вести себя плохо и при этом наслаждаться рассветом. Она не знала, что я умею хранить свою правду и свои воспоминания внутри себя. Но я знала.

3

Прежде чем учительница показала мне яркие пастельные цвета рассвета, я подружилась с темными цветами бабушкиной спальни. Комната пропахла ее пудрой и лосьонами и по запаху производила впечатление кондитерской лавки, а не места для отдыха. Не раз ей приходилось вырывать различные средства для ухода за кожей из рук внуков и внучек, облизывающих, откусывающих или проглатывающих драгоценное содержимое упаковок с веществами, источающими уж слишком привлекательные ароматы, чтобы оказаться несъедобными. Что-то в обстановке спальни моей бабушки наводило на мысли о безопасности, и это было единственное место, в котором я не возражала оставаться в одиночестве.

Тишина не заставляла меня почувствовать тесноту пространства – скорее, наоборот, расширяла его. Именно тут, как нигде больше, я ощущала себя частью этого пространства. Когда я выключала свет, никто не догадывался, что я здесь, рассказываю сама себе всякие истории и создаю разные безопасные миры у себя в голове. Другие обычно проходили мимо, не зная, что я сижу тут рядом с ними в темноте.

Не помню, запирала ли бабушка свою комнату или я просто знала, где лежат ключи, – скорее всего, последнее. Однажды я вошла туда, не включив освещение. Из окон на кухне и в гостиной, которые разделяли лишь несколько футов, просачивалось немного света. Я начала напевать себе под нос мелодию из своего любимого мультфильма «The Littl’ Bits» («Маленькие существа»). Никто, кроме собственной тени, меня не слышал, и потому я пела свободно, не опасаясь наказания. В последний раз, когда я пела эту мелодию, получила в благодарность шлепок по губам. Конечно, потом взрослые поняли, что я не обзывала никого «маленькими сучками», а просто невнятно произносила слова из песенки, как это бывает с малышами. Пересказывая эту историю, они смеялись. Но, поднимаясь по ступенькам в спальню бабушки, я без всякого страха кружилась в такт мелодии. Потом щелкнула выключателем и замолчала.

Бабушка предала меня. Или, по крайней мере, мне так показалось. В ее спальне было полным-полно игрушек. Маленькая барабанная установка, самосвал Tonka, кукла-младенец, настольная игра, название которой я не смогла прочитать или не сохранила в памяти. Под ними лежали другие игрушки, а за ними – еще больше игрушек. Оказалось, у нее все это время было столько всяких игрушек, о которых я мечтала, а она даже не делилась ими со мной. Со мной! Бабушка была моим лучшим другом после Ар-Си. И заодно своего рода вторым родителем, поскольку отец находился в тюрьме. Даже когда мы с мамой и братом оставались втроем, без бабушки Билли возникало ощущение какой-то незаконченности.

Почему она скрывала от меня игрушки? И при этом говорила матери: «Иногда я ощущаю такое родство с Эшли, что мне кажется, будто именно я ее родила». И, насколько я помню из постоянных пересказов этой истории, мать отвечала: «Ну, вообще-то ты ее не рожала».

Во мне забрезжила какая-то догадка, и я поняла, что лучше уйти. Я не должна была видеть эти игрушки, даже если и не знала почему. Я лишь надеялась немного побыть одной, попеть, покрутиться, пошептаться со своей тенью. А вместо этого совершила очередной плохой поступок, который тоже останется в тайне. Во всяком случае, никто не пострадает. Никому не придется выдавать свои секреты.

Через несколько недель я позабыла о сокровищах в бабушкиной спальне. Страх того, что взрослые узнают о моем пребывании там, перевесил желание расспросить их о подробностях. Я должна была забыть игрушки, забыть свои ощущения. Мне следовало перестать пробираться в места, в которых мне находиться не полагалось. Мне не хотелось попадать в беду, но еще сильнее и навязчивее был страх, что я открыла дверь в какое-то место, откуда нет возврата.

Начался праздничный сезон, принесший столь необходимое мне отвлечение. Мы с братом спали в огнях рождественской елки, и перед сном, закрыв глаза, наблюдали за тем, как перед нашими веками переливаются синие, оранжевые, красные и фиолетовые огни. По крайней мере, однажды мама усадила нас, завернутых в одеяла, на заднее сиденье машины вместе с закусками и напитками, и мы поехали куда-то в вечерний сумрак среди снегопада. Мама не говорила, куда мы едем, но было понятно, что на север.

Центр Форт-Уэйна был почти безлюдным, и мама свернула на улицу с односторонним движением с нарядно украшенными историческими зданиями, проехавшись сначала на запад, а потом на восток. Наша официальная прогулка началась с хлебопекарни, где механическое колесо продолжало бесконечный процесс нарезания хлеба. Запах горячего теста, сахара и дрожжей пробуждал рождественское настроение. Пекарню украшали мигающие гирлянды, каскадом свисавшие с нижней опоры не перестававшего вращаться колеса. Мы проехали мимо банка PNC, возле которого были установлены освещенные фигуры Санта-Клауса с его оленями более чем в натуральную величину. Санта подмигнул мне. Я понимала, что это игра света и тени, но подмигнула в ответ на тот случай, если об этом эпизоде узнает настоящий Санта.

Под конец поездки мы добрались до площади с ярким зеленым венком, там мама остановилась и вывела нас из машины. Мы втроем прыгали под венком, установленным слишком высоко, чтобы до него вообще кто-то достал. Мы на это и не надеялись и все же не прекращали попытки. Потом мама кидалась в нас снежками, а мы кидались в нее в ответ. В талом снеге на наших волосах отражались зеленые фонари. Когда мы шли обратно к машине, мне, несмотря на холодную погоду, было очень тепло, но внутри росла грусть – она тянулась откуда-то из прошлого, которое я не могла вспомнить, но при этом не забыла окончательно.

Проснувшись в рождественское утро, мы увидели, что под елкой появились подарки; некоторые из них были завернуты, а по крайней мере один был слишком большим, чтобы его можно было завернуть. Мы с братом вскочили с кровати и помчались к елке, но я тут же остановилась, смирно ожидая раздачи подарков, как и советовала нам мама. Глаза мои не сразу сфокусировались, но я вдруг разглядела среди вещей перед нами маленькую барабанную установку. Я уселась рядом с мамой и братом не сразу, но она не заметила моих колебаний. Как бы мы ни были возбуждены, но она с еще бо?льшим волнением ожидала, когда мы начнем разворачивать и разрывать упаковки, рассматривая материальные плоды ее усилий. Она вручила брату коробку, едва ли не вдвое превышавшую размер его головы, обернутую в бумагу с как будто от руки нарисованными изображениями елочек и украшений.

Ёлка. Вот чего не хватало в бабушкиной спальне. Если бы все те игрушки были завернуты в праздничную упаковку и лежали под елкой, они были бы точь-в-точь как те, что мы открывали сейчас. Я вновь осознала, какой плохой поступок совершила тогда, и не понимала, что делать с возникшей грустью. За те секунды, которые потребовались брату, чтобы разорвать бумагу с елочками, отделявшую его от новенького желтого самосвала Tonka, я поняла, что Санта-Клаус ненастоящий. Однажды я нашла внутри себя потайное место, защищая свое «плохое я», ту часть себя, которая предпочитала не говорить правду, но раньше мне не приходило в голову, что свое «плохое я» может быть у каждого. То самое «я», которое не говорит правду, поскольку усвоило те же уроки, что и я, и знает, что тишина и темнота – хорошее место, где можно спрятаться от криков и пощечин.

Что-то внутри меня щелкнуло, я вдруг перестала восхищаться волшебством, а вместо этого стала притворяться, как взрослые. Я сотворила это с собой. В поисках своей тени я потеряла часть своего детского изумления перед чудом, не понимая, что это не торговая сделка. Мне захотелось плакать, и я заплакала. Потом посмотрела на Ар-Си, распахнувшего свои огромные глаза. Он улыбался и сиял подобно солнцу, вращая в руках свой новенький самосвал. Потом поднял глаза, ожидая, что я разделю с ним очередной радостный момент, как было лишь несколько мгновений назад. Я развела руки с растопыренными пальцами, обращаясь к самой радостной части своей жизни, своему брату.

– Ар-Си! Ты только посмотри, что нам принес Санта!

Я не знала, считать ли это ложью, еще одним пунктом в уже начатом мною списке своих плохих поступков, больших и малых. Я знала, что мой брат счастлив от того, что получил самосвал, и от того, что Санта счел нас достаточно хорошими и достойными такой редкой щедрости. Ради себя и брата я устроила настоящее представление. Я-то уже знала, что не настолько хороша. Я доказала это себе своим детским умом.

4

Однажды, когда мы по-семейному дремали на диване, я, окруженная руками и ногами матери и брата, наполовину проснулась и увидела в углу комнаты какого-то человека. Я моргнула, но он не исчез.

– Уходи, – прошептала я.

Он не ушел. Я испугалась, и как только это поняла, он протянул руку и поцарапал мне лицо.

Потом я проснулась по-настоящему, по-прежнему в окружении мирно посапывающих родных. Человек исчез. Значит, это был сон. По всему телу разлилось чувство облегчения, и я немного повертелась, чтобы принять более удобное положение. И ощутила что-то липкое на лице. Я провела по нему тыльной стороной ладони и поняла, что это горячая кровь, еще до того, как увидела ее следы на костяшках пальцев. Тут меня снова охватил страх. Я закрыла глаза и притворялась спящей до тех пор, пока не проснулась мама. Я не стала показывать ей свое лицо, ожидая, что она заметит сама. Она заметила буквально через несколько секунд после того, как открыла глаза. Она сказала, что я, должна быть, сама расцарапала себе лицо во время сна. Почистив царапину, она поцеловала ее и сказала, что, наверное, останется след. Потом я показала след бабушке и рассказала про человека из сна, ожидая, что бабушка станет утешать меня, скажет, что сны ненастоящие, а кошмары не всегда приходят, когда я закрываю глаза.

– Ты говорила с ним? – требовательно спросила она, добавив, что то, что я видела или мне приснилось (я уже сама не была уверена), возможно, было демоном.

– Нет! – вылетело у меня с ненужной агрессией детской лжи, но по ее лицу и тону я догадалась, что «нет» было единственным верным ответом на ее вопрос. В моей же памяти засело произнесенное шепотом и окутанное страхом слово «уходи».

Бабушка сказала, что демоны находят разные способы показаться нам в жизни, и даже в снах, и что их цель в том, чтобы одурачить меня, как и всех других, и склонить на совершение чего-то дурного.

– Враги, – так она назвала их. – Даже не пытайся заговорить с ними. Так они и проникают внутрь тебя.

Конечно, у меня возникла куча вопросов по поводу того, как именно это работает. Получается, что демоны хотят одурачить меня, заставить заговорить с ними, чтобы проникнуть внутрь меня и сделать… что? И зачем им я? Я ведь всего лишь ребенок. Тогда бабушка объяснила мне, что прямо сейчас я учусь быть хорошей женщиной, стараясь быть хорошей девочкой. Но когда мне исполнится двенадцать лет, я перед глазами Господа официально стану нести ответственность за любые свои плохие или неправильные поступки. Она сказала, что Бог присматривает за мной, но демоны делают то же самое в ожидании того, кем я решу стать и каким путем из хлебных крошек – праведным или неправедным – последую в первые двенадцать лет своей жизни.

– Если демоны сочтут, что ты достаточно слаба, то начнут принуждать тебя к поступкам, о которых ты даже не вспомнишь.

Наверное, поэтому я поверила своим двоюродным братьям, когда те сказали, что это я сожгла нашу первую квартиру. Да, она сгорела, это факт. В пламени исчезли фотографии младенцев, одежда и другие реквизиты жизни матери-одиночки с двумя детьми, но ничего этого я не помнила. Я помнила только рассказ двоюродных братьев о том, что я играла с вещами, с которыми нельзя играть, включила их в розетки и забыла. Они сказали, что все, что я любила, за исключением матери и брата, превратилось в пепел и прах, и я приняла вину на себя. Я не сомневалась, что так оно и было. А кто еще станет разговаривать с демонами?

Мы переехали в триплекс, в задней части которого располагалась квартира бабушки с одной спальней. Ее входная дверь находилась всего в трех-четырех футах от нашей задней двери, и наше маленькое семейство часто заходило к ней. В третьей квартире с двумя спальнями над нами жили младшая сестра матери с мужем и двумя детьми. Мы не так часто гостили у них, но лишь потому, что нас всегда можно было найти у бабушки. Я с двоюродными братьями часто валялась часами в траве позади нашего общего дома, разглядывая небо и стараясь рассмешить их. Все мы тогда были счастливы.

Насколько я помню, бабушка была первым человеком, которого я спросила про своего отца. Я сидела на ее кровати, а она рядом со мной раскладывала одежду из химчистки. У нее было так много платьев ярких расцветок с изображениями животных, а также расшитых блестками, что ими были забиты все полки в шкафу, а когда она пыталась освободить место для новых, одно-два старых платья обязательно сваливались на пол. В отдельном ящике хранились также многочисленные туфли и сумки, которые я видела только в церкви на воскресной службе, на праздничном концерте, на свадьбе или на похоронах. По ее словам, это были даже не самые лучшие ее вещи.

– О, когда я была молодой! – вздохнула она, и ее глаза совершили почти полный круг из одного конца спальни в другой. – Говорю тебе: когда я отправлялась послушать музыку или на танцы – вот тогда-то я была по-настоящему одета.

Плохо освещенный шкаф только усиливал мое любопытство. В одном углу горой стояли коробки из-под обуви, но, открыв какую-нибудь из них, можно было обнаружить что угодно: от пачки писем, которые я не могла прочитать, до ни разу не использованных украшений, за находку которых бабушка меня благодарила. Были там и старые семейные фотографии, которые я часто пересматривала. Я могла легко вообразить бабушку молодой, не такой, какая сейчас стояла рядом. Ей было всего сорок семь лет, но она успела дважды развестись, воспитать пять девочек и уже имела девять внуков и внучек с ожидаемым в квартире наверху десятым. Я подошла к ее шкафу и вытащила мой любимый набор фотографий из зеленой коробки в углу. Раскладывая их перед собой, я заметила несколько снимков, которые раньше никто не показывал и не выставлял на всеобщее обозрение, так что я могла спрашивать о них. Я всегда задавала какие-то вопросы, и бабушка была одной из немногих, кто даже не пытался меня остановить.

На одном старом снимке бабушка сидела на углу кровати в помещении, похожем на гостиничный номер. На ее лице расплывалась знакомая улыбка с широко расставленными зубами; она слегка откинулась, обнажив приличную часть бедра в доходящем едва ли не до пояса разрезе облегающего платья. Эта фотография была второй среди моих самых любимых. В ней было столько всего, что я обожала. Бабушка. Красивое платье. Но самое замечательное – это ее прическа. Большой круг «афро», образующий ореол вокруг ее сияющего лица с едва изогнутыми бровями. Ей нравилось подчеркивать свою красоту, и она всегда старалась выглядеть на все сто. Ни на одной фотографии она не казалась неряшливой, презирая это качество и в других людях. Она не находила никаких оправданий небрежности, особенно для себя. В моем представлении бабушка сразу пришла в мир красивой женщиной и продолжала ею быть, потому что именно этого и хотела. Она выбирала правильную одежду, правильные прически, правильные обувь и мебель. Не знаю даже как. Просто по наитию.

Бабушка даже с Богом говорила правильно. Когда мы ходили в церковь вместе и пастор приглашал собравшихся вознести хвалу Господу, горло у меня сжималось, а губы немели. Я уже знала наизусть несколько псалмов, но когда пыталась читать сама, пусть даже в безопасности запертой ванной, то всегда ощущала неловкость, видя свое отражение в зеркале. Бабушка же никогда не испытывала неловкости. По призыву пастора она с легкостью выдавала целую тираду на непонятном наречии. Судя по реакции окружающих, это был некий священный язык. После одного такого случая я спросила ее, о чем она говорила.

– Ты не поймешь, – ответила она. – Это способ, которому меня научил Бог для общения с Ним. Это особый язык для нас двоих. Для тебя он всегда будет звучать непонятно.

Однажды я притворилась, будто понимаю. После особенно бурной и эмоциональной воскресной проповеди тогдашнего пастора бабушка собралась с силами, взяла меня за руку и протиснулась к алтарю. Подойдя ближе к кафедре, я увидела, как пастор прикасается ко лбам других прихожан, молится за них, а затем как будто с силой толкает их на пол. Служки, мужчины и женщины в черных одеждах и белых перчатках, поспешно накрывали корчащихся в религиозном экстазе верующих короткими красными покрывалами. Люди на полу смеялись и плакали одновременно. Мне казалось, что они выглядят глупо и немного страшно. Мы с бабушкой стояли в очереди, и когда пастор повалил ее на землю, я хотела ударить его в ответ, но потом услышала ее смех. Моя бабушка, как и все остальные люди под красными покрывалами, извивалась на полу, преисполненная ни с чем не сравнимой радостью Святого Духа. Когда я начала смеяться, один из служителей церкви бережно потянул меня на пол рядом с ней и набросил на меня свое покрывало.

Мне было интересно, сколько моих знакомых уже научились разговаривать с Богом, и я задавалась вопросом, почему Бог дарует человеку только один способ общения с Ним. Разве это не скучно? Церковь и без того была достаточно скучной. Тем не менее никто другой не говорил о Боге так много, как моя бабушка, и это навело меня на мысль, что она, должно быть, ближе всех к Нему. Она должна была знать, какое обращение к себе Он предпочитает. Она всегда знала. Иногда о Боге говорила моя мама, а также несколько моих тетушек и взрослых друзей семьи – часто лишь для того, чтобы объяснить мне, как мое поведение огорчает Его. Насколько я знала, никто из них не разговаривал с Ним так, как бабушка. Но я знала не всех взрослых. У нас было так много родственников и друзей семьи, что всякий раз, как мать начинала общаться с кем-то тепло и с любовью, как со старым знакомым, мне казалось, будто это кто-то новый. И даже если я не знала человека раньше, то казалось, будто я забыла его, и мне нужно было напоминать, кто он такой. Фотографии в бабушкином шкафу хранили множество семейных историй, которых я прежде не знала, а некоторых не знаю до сих пор. Но мне всегда нравились истории.

Отложив фотографию бабушки в красивом платье, я взяла ту, которую еще не видела. В нижней ее части сидели мы с братом, заключив друг друга в объятия и преувеличенно широко улыбаясь на камеру – судя по всему, нам приказали так улыбаться. Нашу настоящую радость передают объятия на тусклом фоне. Края декорации смялись, и фотограф даже не потрудился их подрезать или выровнять. Пол выложен шахматной плиткой, нас окружают горохового цвета стулья различной степени изношенности. Над нами стоит улыбающаяся мама, устремив взор прямо в камеру. Ее обнимает мужчина с лицом брата. Глаза мужчины сияют счастьем. Я понимаю, что должна знать, кто это, но не знаю.

Без колебаний я поворачиваюсь к бабушке, протягиваю фотографию к ее лицу и спрашиваю:

– Кто это?