Овод

Он идет в другую комнату и только что хочет лечь на кровать, как вдруг кто-то поднимается с подушек и кричит: «Это моя кровать!» И с отчаянием в сердце он отступает.

Проходит час за часом, а он все бродит из комнаты в комнату, из коридора в коридор, из дома в дом. Уже забрезжило. Противный серый рассвет подкрадывается все ближе и ближе. Часы бьют пять. Ночь прошла, а он так и не нашел покоя. О ужас! Еще один день… еще один!

Он попадает в подземный коридор, низкий, сводчатый и бесконечно длинный. Весь коридор освещен яркими, как молния, лампами и люстрами, а сквозь решетчатый потолок доносятся смех, веселая музыка, танцы. Там, наверху, над его головой, в мире живых людей, справляется, должно быть, какой-то праздник. О, если бы найти место, где можно было бы спрятаться и заснуть! Самое небольшое местечко, хотя бы могилу! Он говорит это и спотыкается о край могилы. Смертью и плесенью веет от нее. Но что за беда? Лишь бы выспаться.

«Это моя могила!» – кричит голос Глэдис.

Она поднимает голову и глядит на него широко открытыми глазами, высунув голову из-под истлевшего савана.

Он становится на колени и с мольбой протягивает к ней руки:

«Глэдис! Глэдис! Пожалей меня хоть немного! Позволь мне вползти, занять около тебя свободное место и заснуть. Я не прошу твоей любви. Я не прикоснусь к тебе, не заговорю с тобой. Позволь мне только лежать около тебя и спать! Дорогая, я так давно уже не спал! Я не вынесу больше ни одного дня. Свет прожигает мне душу, шум обращает в пыль мой мозг. Глэдис, позволь мне войти в твою могилу и спать!»

Он хочет закрыть ее саваном свои глаза. Но она отодвигается и в ужасе кричит:

«Это святотатство! Ведь ты священник!»

И он идет все дальше и дальше, и выходит на морской берег, на голые бесплодные скалы, освещенные безумно ярким светом. Вода тихо и жалобно стонет, непрестанно моля о покое.

«Ах, – говорит он, – море сжалится надо мной! Ведь оно само устало до смерти и не может спать».

Тогда из морской пучины встает Артур и громко говорит:

«Море мое!..»

– Ваше преосвященство! Ваше преосвященство!

Монтанелли разом проснулся. В дверь стучали. Он машинально поднялся и открыл ее, и пришедший разбудить его слуга увидел безумное, растерянное лицо.

– Ваше преосвященство, вы больны?

Монтанелли приложил руки ко лбу.

– Нет. Я спал, а вы испугали меня.

– Простите, ваше преосвященство. На рассвете мне показалось, что вы ходите, и я подумал…

– А теперь который час?

– Девять часов. Полковник приехал и желает вас видеть. Он говорит, что привез вам важные сообщения, и, зная, что ваше преосвященство поднимается рано…

– Он ждет меня внизу? Я сейчас сойду.

Он оделся и сошел вниз.

– Боюсь, что я нарушил этикет, явившись в такое необычное время к вашему преосвященству… – начал полковник.

– Надеюсь, ничего особенного не произошло?

– Произошло нечто очень важное: Риваресу чуть-чуть не удалось бежать.

– Если все-таки не удалось, значит, нет ничего важного. Как это было?

– Его нашли во дворе рядом с железной калиткой. Когда патруль обходил двор в три часа утра, один из солдат наткнулся на что-то, лежавшее на земле. Принесли свет и увидели, что это Риварес. Он лежал без сознания у самой калитки, поперек дороги. Сейчас же подняли тревогу. Меня разбудили. Я отправился осмотреть его камеру и увидел, что все бруски решетки выпилены и с окна свешивается веревка, сделанная из разорванного носильного белья. Он спустился по ней вниз и пробрался ползком вдоль стены. Железная калитка, ведущая в подземный ход, оказалась отпертой. Это заставляет предполагать, что стража подкуплена.

– Но каким образом он попал на дорогу к калитке? Он упал со стены и расшибся?

– Я именно так и подумал сначала, но тюремный врач не находит никаких следов падения. Солдат, бывший вчера дежурным, говорит, что вечером, когда Риваресу принесли ужин, он казался совсем больным и ничего не ел. Но этого не могло быть. Невозможная вещь, чтобы больной перепилил такую решетку и пробрался ползком по такой стене! Это немыслимо.

– Дает ли он сам какие-нибудь показания?

– Он без сознания, ваше преосвященство.

– Все еще?

– Минутами он как будто приходит немного в себя, стонет и затем снова забывается.

– Это очень странно. А доктор что думает?

– Он не знает, что и думать. Он не находит никаких признаков болезни сердца, которой только и можно было бы объяснить состояние больного. Но в чем бы ни состояла его болезнь, ясно, что она скрутила его внезапно, когда он уж почти совсем убежал. Что до меня, я полагаю, что его сразила рука милостивого Провидения.

Монтанелли нахмурился.

– Что вы собираетесь с ним делать? – спросил он.

– Этот вопрос будет решен в ближайшие дни. А пока что я получил хороший урок. Вот он – результат снятых кандалов, уж извините, ваше преосвященство.

– Надеюсь, – прервал Монтанелли, – что вы, по крайней мере, не закуете его снова, пока он болен. Человек в таком состоянии, как он теперь, вряд ли может сделать новую попытку к побегу.

«Уж я позабочусь, чтобы этого не случилось, – пробормотал полковник себе под нос, уходя. – Пусть его преосвященство хоть подавится всеми своими сентиментальными бреднями – мне все равно. Риварес теперь крепко закован, и я не сниму с него кандалов, будь он здоров или болен».

– Но как это могло случиться? Потерять сознание в последнюю минуту, когда все уже было готово, когда он был около калитки! Точно какая-то безобразная шутка!

– И по-моему, – вставил Мартини, – единственное, что можно предположить, – это что наступил припадок болезни, что он боролся с ним, пока хватило силы, а потом, когда уж спустился во двор, потерял сознание просто от изнеможения.

Марконе принялся яростно вытряхивать пепел из трубки.

– Как бы там ни было, а дело кончено, и мы ничего больше не можем сделать для него. Бедняга!

– Бедняга! – повторил Мартини вполголоса.

Он вдруг понял, что и для него самого мир с исчезновением Овода стал пустым и мрачным.

– А она что думает? – спросил контрабандист, указывая взглядом на другой конец комнаты, где одиноко сидела Джемма. Руки ее лежали неподвижно на коленях, а глаза смотрели прямо в пространство, ничего не различая перед собой.

– Я не спрашивал. Она ничего не говорит с тех пор, как все узнала. Нам лучше ее теперь не тревожить.

Она, казалось, не замечала их; но оба говорили тихим голосом, как будто в комнате находился покойник. Прошло несколько минут томительного молчания. Марконе встал и спрятал свою трубку.