Овод

– Только один день… Но, может быть, мне не следовало вам говорить?

– Почему? Вы ведь знаете, что я член партии. Джемма, дорогая, ничто в мире не могло бы сделать меня таким счастливым, как сознание, что к нам присоединились вы и…

– Ваш падре! Разве он…

– Нет, его убеждения – не совсем наши. Но иногда мне думалось… Я надеялся…

– Артур, ведь он – священник!

– Так что же? В нашей партии есть и священники. Двое из них пишут в газетах[19 - Двое из них пишут в газетах. – Подразумевается газета «Молодая Италия».]. Ведь назначение духовенства – вести мир к высшим идеалам, а мы как раз к этому и стремимся. Ведь это вопрос, скорее, религии и морали, чем политики. Представьте только, что люди будут в душе свободными и ответственными гражданами, – разве тогда возможно рабство?

Джемма нахмурила брови.

– Мне кажется, что ваша логика тут немножко хромает… Священник обучает религиозной доктрине. Я не вижу, что в этом общего с желанием прогнать австрийцев.

– Священник – проповедник христианства, а Христос был величайший реформатор.

– Знаете, я говорила о священниках с моим отцом, и он…

– Джим, ваш отец протестант.

После минутного молчания она вдруг подняла голову и окинула его открытым, дружеским взглядом.

– Послушайте, лучше прекратим этот разговор. Всегда вы становились нетерпимым, как только речь заходила о протестантах.

– Это неправда. Напротив, нетерпимы протестанты, когда они говорят о католиках.

– Пусть так. Но мы уже слишком много спорили об этом, чтобы стоило опять начинать. Какого вы мнения о сегодняшней лекции?

– Мне понравилась особенно последняя часть. Я с наслаждением слушал, когда он так горячо говорил о необходимости каждому в отдельности, и сейчас же, проводить в жизнь чувства, а не мечтать о них.

– А мне не понравилась именно эта часть. Он очень пространно описывал нам идеальные мысли и чувства, но не указывал никаких практических путей, не говорил, что мы должны делать.

– Когда наступит нужное время, перед нами будет ворох работы. Но нужно терпение. Великие перевороты не совершаются в один день.

– Чем сложнее дело, тем больше оснований сейчас же приступать к нему. Вы говорите, что нужно подготовить себя к свободе. А знали вы кого-нибудь, кто был так хорошо к ней подготовлен, как ваша мать? Разве не была она самой совершенной женщиной в мире, женщиной с ангельской душой? А к чему привела вся ее доброта? Она была рабой до последнего дня. Сколько мучений, сколько оскорблений она вынесла от вашего брата Джемса и его жены! Да, не будь у нее такого мягкого сердца и такого терпения, жизнь ее сложилась бы счастливее. Никогда бы не посмели так с ней обращаться. То же можно сказать и об Италии: не в терпении она нуждается… напротив! – ей нужно восстать на защиту своих интересов.

– Дорогая Джим, Италия была бы уже свободна, если бы гнев и страсть могли ее спасти. Не ненависть нужна ей, а любовь.

Кровь прилила к его лицу и вновь отхлынула, когда он произнес эти несколько слов. Джемма не заметила этого – она смотрела прямо перед собой. Ее брови были сдвинуты, рот – крепко сжат.

– Вам кажется, что я не права, Артур, – сказала она после небольшой паузы. – Нет, правда на моей стороне. В один прекрасный день вы убедитесь в этом… Вот наш дом. Зайдете, может быть?

– Нет, уже поздно. Покойной ночи, дорогая!

Он стоял возле двери, крепко пожимая ее руки.

– «Во имя Бога и народа…»

И она медленно, с расстановкой, досказала незаконченный девиз:

– «…теперь и навсегда».

Потом отняла свои руки и вбежала в дом. Когда за ней захлопнулась дверь, он нагнулся и поднял кипарисовую ветку, упавшую с ее груди.

Глава IV

Артур вернулся домой будто на крыльях, с ощущением безоблачного счастья. Все складывалось так хорошо. На собрании делались намеки на вооруженное восстание. Джемма была теперь его товарищем по работе, и он любил ее. Он представлял себе, как они вместе будут работать, а может быть, даже умрут в борьбе за грядущую свободу. Наступила весна их надежд. Падре увидит и поверит. Впрочем, проснулся он на другой день в более спокойном настроении. Он вспомнил, что Джемма собирается ехать в Ливорно, а падре – в Рим.

Январь, февраль, март – три долгих месяца до Пасхи. Чего доброго, Джемма, вернувшись к своим, подпадет под протестантское влияние (на языке Артура слова «протестант» и «филистер»[20 - Филистер – обыватель, человек с кругозором мещанина, лицемер.] были тождественны по смыслу)… Нет, его Джим никогда не опустится до уровня других ливорнских барышень. Но, пожалуй, она будет несчастна. Так молода, так мало у нее друзей, и так ей, должно быть, одиноко среди всех этих деревянных людей… О, если бы мать была жива!

Вечером он зашел в семинарию и застал Монтанелли за беседой с новым ректором. Оба казались усталыми.

– Вот и он сам – тот студент, про которого я вам говорил, – сказал каноник сухо, представляя Артура новому ректору. – Буду вам очень обязан, если вы разрешите ему пользоваться библиотекой и впредь.

Отец Карди сейчас же стал распространяться о студенческой жизни в Сапиенце. Свободный, непринужденный тон его показывал, что он хорошо знаком с жизнью в колледже. Разговор быстро перешел на слишком строгую регламентацию университета – тогдашний злободневный вопрос.

Новый ректор сразу расположил Артура в свою пользу резкой критикой политики, усвоенной университетским начальством, и нападками на те бессмысленные ограничения, которые раздражали студентов.

– У меня большой опыт воспитания юношества, – сказал он. – Ни в чем не мешать молодежи без достаточных оснований – вот правило, которым я всегда руковожусь. Не думаю, чтобы на свете было много юношей, по природе склонных к бесчинствам, и мне кажется, что, если старшие будут уважать их личность, они не доставят им больших хлопот. Но ведь и смирная лошадь станет на дыбы, если постоянно натягивать узду.

Артур посмотрел на него с удивлением. Он не ожидал найти в новом ректоре такого горячего защитника студенческих интересов. Монтанелли не принимал участия в разговоре. В выражении его лица было столько усталости, такое безнадежное уныние, что отец Карди вдруг сказал:

– Боюсь, утомил я вас, отец каноник. Я слишком горячо принимаю к сердцу этот вопрос и подчас совершенно упускаю из виду, что другим он, может быть, надоел.

– Напротив, меня все это очень интересует.

Монтанелли никогда не удавалась стереотипная вежливость, и Артура покоробило от его тона.

Когда отец Карди ушел к себе, Монтанелли повернулся к Артуру и посмотрел на него с тем задумчивым, озабоченным выражением, которое весь вечер не сходило с его лица.

– Артур, мой дорогой, – начал он тихо, – я хочу сказать тебе кое-что.

«Должно быть, он узнал что-нибудь неприятное», – мелькнуло в голове Артура, когда он взглянул на его взволнованное лицо.

Наступила длинная пауза.

– Нравится тебе новый ректор? – неожиданно спросил Монтанелли.

Артур с минуту молчал в недоумении, не зная, что ответить.

– Я… мне он очень нравится… Впрочем, я еще и сам хорошенько не знаю. Падре, ведь так трудно узнать человека с первого раза.

Монтанелли сидел, слегка постукивая пальцами по ручке кресла, что было у него обычным движением, когда его что-нибудь беспокоило или волновало.

– Относительно моей поездки в Рим, – снова заговорил он, – могу сказать тебе вот что: если ты имеешь что-нибудь против этого… Если ты хочешь, Артур, я напишу в Рим и откажусь от поездки.

– Падре! А Ватикан?..