Немногие возвратившиеся. Записки офицера итальянского экспедиционного корпуса. 1942-1943

Я послал за доктором, но его не смогли найти.

Раненного в спину снова подняли и потащили в расположенный неподалеку немецкий лазарет.

Мы довольно долго спорили с немецким доктором, совершенно не понимая друг друга, в итоге нашего раненого наспех перевязали, даже не обработав при этом рану. Немец сообщил, что у него нет никаких дезинфицирующих препаратов. На второго раненого немец демонстративно отказался даже смотреть.

Нам оставалось только удалиться восвояси.

Было совсем темно. От усталости я валился с ног. Но ужасный день еще не закончился.

В единственной теплой комнатке в итальянском лазарете стояла одна кровать. Я собирался положить на нее раненого. Но когда мы вошли, оказалось, что спальное место занято двумя или тремя немецкими солдатами. Я вежливо попросил их освободить кровать для раненого. Реакции не последовало. Я повысил голос. Эффект – тот же.

Тогда я схватил одного из них за руку, сдернул его с кровати, рывком поставил на ноги и оттолкнул к стене. Немец молчал. Я попытался проделать то же самое с другим лежебокой, но тот оказался значительно менее покладистым. Он сорвал с пояса гранату и весьма выразительно продемонстрировал, как бросает ее прямо мне в голову. Остальные немцы, находящиеся в помещении, схватились за оружие. У меня в руках появился пистолет.

Несколько мгновений никто не шевелился. Итальянцы трусливо попятились к выходу. Лишь один из них остался рядом со мной. Он лихорадочно шептал мне на ухо, что я не знаю, какими чудовищами могут быть немцы, и молил не связываться с ними.

Мне чудом удалось выйти из безнадежного положения живым. Ничего другого не придумав, я воскликнул на ломаном русском языке:

– Я – офицер и джентльмен! И не стану марать руки! Я буду говорить с вашими офицерами!

Похоже, они поняли только слово джентльмен, которое и произвело на них впечатление. Естественно, я поговорил с офицерами, но ничего не добился.

В итоге мы устроили раненого на скамье в другой комнате. Там было очень холодно и к тому же немилосердно дуло из проломов в стенах. В одно из мгновений, когда несчастный пришел в сознание, он отдал мне свой бумажник, умоляя, чтобы я переслал эту вещь его семье, конечно, если мне суждено выжить. Еще он просил передать его близким, что он умер с мыслями о них и о Боге.

Я всячески пытался подбодрить раненого. Но когда я снова спросил его, он ли стрелял в нас, тот снова не ответил. Мне так никогда и не довелось получить ответ на этот мучивший меня вопрос.

Второго раненого мы устроили здесь же, прикрыв дыру в его черепе носком. Другого перевязочного материала у нас не было.

Мы вышли на улицу, в темноте слышались автоматные очереди. Мне казалось, что я вот-вот умру от усталости.

Где-то там в темном небе была обитель Господа. А я, маленький и ничтожный, стоял на грешной земле. Было очень холодно. Мне так хотелось остаться человеком!

Я вернулся в промерзший хлев. Все-таки следовало немного поспать. Вздохнув, я заполз под одеяло, которое теперь напоминало на ощупь листовую сталь.

Глава 7

22–24 декабря

Через несколько часов меня разбудил солдат. Он настойчиво тряс меня за плечо и повторял:

– Signor tenente, вставайте, немцы и итальянцы готовятся уходить! Они уже строятся.

Было, должно быть, около полуночи. Я с огромной неохотой сел. Опять идти на этот убийственный мороз? Конечно, и в нашем хлеву температура была ниже нуля, но здесь, по крайней мере, не приходилось каждую минуту думать о том, что вот-вот замерзнешь до смерти.

Мои носки и ботинки совершенно заледенели. Надевать их было нестерпимой мукой. Сделав над собой титаническое усилие, я все-таки встал и принялся будить остальных. Несколько человек отправились вслед за мной, но большинство осталось на месте. По-моему, эти люди уже отказались от борьбы.

На улице везде лежали люди, и с первого взгляда было непонятно, кто из них еще жив. На утоптанном снегу возле лазарета майор собирал людей. На небольшой площадке столпилось около половины роты. Нас тоже включили во вновь сформированное подразделение. Но это вовсе не означало, что оно куда-то пойдет.

На краю деревни мы заметили нечто вроде естественно образовавшейся траншеи (вероятно, это было старое русло ручья), которая тянулась по краю долины. Майор приказал нам занять ее. Справа и слева немцы возводили оборонительные сооружения. У них было очень много автоматического оружия. А у нас – только обычные винтовки и мушкеты да еще моя трофейная русская полуавтоматическая винтовка.

Ночь придавила землю своей тяжестью. Несколько голых деревьев, чудом уцелевших возле нашего окопа, тянули свои тонкие, обледеневшие ветви к небу. Но мы не считали их товарищами по несчастью. Такой ночью у каждого живого существа достаточно собственных забот, и ему нет никакого дела до других страждущих.

На некоторое время я замер без движения, внимательно всматриваясь во тьму. Следовало осмотреться. Там впереди, в густых камышах, засели солдаты противника. Судя по всему, их было очень много и они были прекрасно вооружены. Мне показалось, что автоматные очереди русских теперь раздавались ближе. Справа и слева изредка огрызались немецкие автоматы.

Я решил проверить, как обстоят дела на нашей линии, в каком состоянии солдаты и офицеры. Пройдя вдоль траншеи, я сделал слишком опечалившее меня открытие. Люди остались только в непосредственной близости от меня. Все остальные бравые вояки разбежались кто куда.

Я старался изо всех сил: выбрал для каждого наиболее выгодную позицию, проверил боезапас. И здесь меня ждало еще одно крайне неприятное открытие: лишь очень немногие имели полные обоймы, то есть шесть патронов. Запасных не было ни у кого. А что такое шесть патронов?!

Я снова прошелся вдоль линии, велел каждому быть наготове и не стрелять без настоящей уверенности, что попадешь в цель. Затем я вернулся на место, завернулся в одеяло и уселся на снег. Мороз был ужасным. Даже сидя в окопе, приходилось все время шевелить ногами, чтобы не отморозить их.

К тому времени у нас уже было огромное количество обмороженных. Многие солдаты заменяли обувь кусками одеял или меха, привязывая их к ногам веревками.

У меня было очень большое желание последовать примеру большинства и спрятаться куда-нибудь подальше, пока не поздно. Но мне удалось его преодолеть. Кроме того, хотя я еще и не осознавал этого, но несколько часов сна в промерзшем хлеву восстановили мои силы.

Продолжая держать ушки на макушке, чтобы не пропустить ничего важного, я начал потихоньку молиться. Видимо, Бог оставил мои молитвы без внимания.

Насколько ненужными теперь казались многие вещи, которым в мирной жизни я придавал первостепенное значение! Учеба, к примеру… Какая глупая потеря времени!

Истинным был только Бог и еще любовь матери. Именно тогда, в кромешной тьме предрассветных часов, в ожидании вражеской атаки, а значит, скорее всего, гибели, я постиг истинную ценность многого.

Время тянулось медленно. Ничего особенного не происходило.

Иногда я переставал шептать молитвы и начинал активно топать ногами, подпрыгивать и похлопывать себя руками, чтобы окончательно не замерзнуть. У меня было ощущение, что я не смогу просуществовать еще час на таком морозе. А полчаса? Конечно нет. Это же так долго!

Так проходили долгие часы. Мысленным взором я видел залитые солнцем сады Ривьеры. Как там тепло! Тепло! Какая это невероятная, удивительная, восхитительная вещь – тепло! Господи, помоги мне когда-нибудь ощутить его снова!

На наших позициях никто не стрелял. Дезориентированные нашим молчанием, враги постепенно подходили ближе. Очень медленно, но приближались.

Прямо перед нашей траншеей располагалась естественная земляная складка, узкий проход, куда майор отправил нескольких парней на разведку. Они очень быстро вернулись. Подбежав к нашей траншее, задыхаясь, сообщили, что русские совсем рядом.

Я взглянул на немцев, расположившихся справа. Они выглядели, как всегда, спокойными и совершенно бесстрастными. Натянув поверх шлемов огромные белые капюшоны, немцы неподвижно застыли возле своих пулеметов. Слева была такая же картина.

Немецкие войска хорошо питались, спали в тепле, каждые несколько часов сменяли друг друга. Были отлично обмундированы и вооружены. А дисциплина и организация – вообще выше всяких похвал.

Небо начало светлеть. Русские всегда атакуют на рассвете. Они неизобретательны и однообразны, как и их пейзажи. Из опыта мы знали, что они почти никогда не отступают от установленного однажды порядка.

Все ополчилось против нас. Мороз совершенно осатанел. Такого холода нам еще не доводилось ощущать. К тому же неотвратимо приближался враг, причем именно на занимаемом нами участке линии обороны. Кажется, на нас обрушится вся ярость будущей атаки.

Я еще раз прошел вдоль нашей траншеи. Людей осталось еще меньше. Видимо, немцы решили справиться с ситуацией по-своему. Они послали двух автоматчиков занять позиции за нашими спинами, причем на значительном расстоянии друг от друга. Поэтому горе тем, кто попытается покинуть поле боя.

Я невесело усмехнулся, вспомнив пропагандистские рассказы о советских комиссарах, держащих бойцов на мушке.

Минуты казались годами. Мы чувствовали, что атака неизбежна и вот-вот начнется, а она все не начиналась. Измученные солдаты молча сидели в траншее. Некоторые из них повернулись спинами к врагу. Периодически в траншею залетали шальные пули, но, похоже, это никого не волновало.

Люди больше не пытались укрыться от смерти. Я был рядом, но не мог сказать им ничего ободряющего. У нас оставалось по шесть патронов на человека. Какая разница, умереть сейчас или на несколько мгновений позже?!

Светало. В деревне началось движение. Люди ходили между избами, собирались небольшими группами и что-то обсуждали. Я заметил нескольких знакомых итальянцев и среди них полковника Матиотти – командира 30-й бригады. Что они собирались делать? И что теперь будет с нами? Вообще-то нас с минуты на минуту атакуют превосходящие силы противника, поэтому нас вряд ли должно интересовать происходящее за нашими спинами. Я взял в руки свою винтовку. Оказалось, что в стволе застряла гильза, и я даже не представлял, как ее вытащить. Я со злостью отшвырнул злосчастную железяку в сторону. Сейчас она представляла большую опасность для меня, чем для врага. Придется воевать с одним только пистолетом. Все равно больше ничего нет.

Пожалуй, пришло время уничтожить мой дневник. Никакого другого имущества у меня с собой не было.