Улица разбитых грёз

Амин схватил тонкий прутик и попытался ухватить мягкое зелёное тельце. Дети восторженно взирали на странное немыслимое существо.

– Давайте спрячем её куда-нибудь, – предложила Лена. – Чтобы не раздавили.

Ане эта идея понравилась. Она захотела взять гусеницу на руки и унести подальше – в густую траву. Но исполнить задуманное девочка не успела. Прежде чем дети успели что-то понять, Сафия подняла ногу и шлёпнула по земле подошвой. От тельца гусеницы осталось только мокрое место. Девушка, довольная своим преступлением, воззрилась на остальных свысока.

– Вот вам ваша гусеница! Шлёп – и нету! – рассмеялась она.

Все, кроме Амина, были ошеломлены. Аня, глядя на радостное лицо взрослой девчонки, ощутила горячую ярость в груди.

– Зачем ты это сделала? Ты… ты – злая! Так нельзя делать! Тебя за это бог накажет!

Весёлость вмиг пропала с лица Сафии.

– Заткнись! – в бешенстве вскричала она. Девушка росла в богобоязненной семье, и слова Ани прозвучали для неё как проклятие. – Ты дура!

Аня, бессильно глядя на останки некогда живого существа, повторила свои слова. Сафия попыталась схватить её и отлупить, но девочка сбежала в слезах. Ей было жаль несчастную гусеницу, так жестоко растоптанную злой девчонкой. Всё остальное, в том числе и надежда подружиться с ребятами, потеряло свой смысл. Тем не менее, ребята вмиг приняли эту странную девчонку за «свою», и именно в этот день был заложен первый кирпичик в фундаменте дворовой дружбы.

Глава 3. Потерянный ребёнок

В доме на окраине проживали больше сотни семей, но даже половину из этого числа нельзя было назвать благополучными. С каждым годом количество пьяниц и других асоциальных личностей беспрецедентно росло. Вполне вероятно, что это было связано с общим ухудшением ситуации в стране. Людям не хватало стабильности, и, вынужденные жить в атмосфере гнетущего страха и тревоги, они обращались за поддержкой к успокоительному питью. Водка для многих здесь стала лекарством. Но, как и всякое лекарство, она вызывала привыкание. Поначалу успокаивала в своих тёплых дурманящих объятиях, а затем – беспощадно душила. Гремящие бутылки из прозрачного стекла были неизменными спутниками жильцов и самыми желанными гостями.

Родители Лены познакомились на заводе. Рыжеволосая скромница Людмила, приехавшая из деревни, сразу же привлекла внимание повесы и шутника Григория. Они влюбились друг в друга и поселились в квартире, оставленной его родителями. Люда беззаветно обожала супруга и мирилась с любыми прегрешениями. В том числе – со страстью к шумным гулянкам и выпивке. Не меньше трёх раз в неделю муж приглашал соседей и коллег «на рюмашку». «Ну, а кто сейчас не пьёт? Да все пьют. Он же мужчина, что в этом такого?» – оправдывалась Людмила перед собой, с щемящей нежностью наблюдая за посапывающим в обнимку с бутылкой Гришей. Наивная и добрая по природе своей, она всегда пыталась оправдать чужие грехи и даже помыслить не могла об осуждении. Люда ждала и надеялась: родится ребёнок – и Гриша обязательно изменится. Станет образцовым отцом, забудет о выпивке и весёлых попойках навсегда.

После рождения Леночки Гриша, казалось бы, исправился. Несколько месяцев он был вне себя от радости и не пил ничего крепче пива. Но былая страсть к бутылке всё равно пробудилась, и Гриша вновь запил – запил пуще обычного. Жене он объяснял, что хочет расслабиться: в конце концов, чтобы не оставить семью голодать и нищенствовать, он брал дополнительные смены, работал сверх меры и жутко уставал. Люда, по обыкновению, находила ему оправдание. В ней по-прежнему жила неугасимая вера в супруга. В её светлых мечтах Григорий был тем же солидным, обаятельным и весёлым повесой, в которого она влюбилась. Она старалась не обращать внимания на теряющее жизнь лицо, запах перегара, пьяный блеск в глазах и дрожащие руки.

Пристрастие Гриши, в конечном счёте, отвратило от их семьи всех более или менее благополучных друзей. И люди, которые не прочь были посидеть за их столом в праздники за рюмкой, начали коситься вслед и шёпотом обсуждать опустившегося отца семейства. Жёны не позволяли мужьям и на милю приближаться к злополучной двадцать третьей квартире, от которой даже в лучшие дни исходили зловония пьяного веселья. Мужья запретами нередко пренебрегали, но, в конце концов, после шумных запоев с повинной головой возвращались к супругам и обещали, что больше «ни-ни». Некоторые и впрямь следовали своему слову, но отнюдь не из страха перед жёнами; просто в пылу пьянки Григорий распускал руки, и не прошло ни разу, чтобы его собутыльники не получили фингал-другой. Одного из дружков он однажды избил до полусмерти. Ни одному здравомыслящему человеку не хотелось бы оказаться на его месте.

Через четыре года после рождения Леночки Людмила вновь забеременела. Она не планировала рожать второго ребёнка: это было безумием с учётом их ужасного материального положения. Денег с трудом хватало на еду, а одежду дочери и себе Люда покупала в секонд-хендах. Ради крупных покупок, вроде телевизора и магнитофона, приходилось экономить на продуктах и одалживать у друзей. Григорий уже давно не работал – его выгнали из завода за частые прогулы и дебоши. Он перебивался случайными заработками и собственные деньги спускал на водку. За годы совместной жизни Люда напрочь лишилась своих юношеских иллюзий: теперь она точно знала, что Гриша никогда не изменится, и не тешила себя ложными надеждами. Обратиться в ближайшую поликлинику и избавиться от нерождённого ребёнка она сочла лучшим решением. Но Григорий, узнав об этом, со страшным воем перегородил дверь. «Ребёнка хочешь убить! Убийца! Не дам! Помру, но не дам! Хоть ты и меня убей!». Пьяная ярость сменилась горькими рыданиями. Гриша, уткнувшись лицом в её живот, обещал исправиться, прекратить пьянки и устроиться на работу. Людмила совершила роковую ошибку и вновь ему поверила.

Гришиной силы воли хватило на несколько месяцев. Он устроился работать охранником на ближайшей стоянке и приносил домой небольшие, но весьма нужные деньги. Людмила кормила и одевала домочадцев, и заодно откладывала понемногу на приданое для ребёнка. Она работала без продыху в поте лица, несмотря на своё положение, брала сверхурочные, а вместо заслуженного отдыха занималась хозяйством. Маленькая Лена чаще всего была предоставлена сама себе: Люда, понимая, что дочери не хватает ласки, каждую неделю отправляла её к бабушке в деревню. Там Леночка наедалась досыта и наслаждалась безраздельным вниманием родичей.

Работа в поте лица не прошла для Людмилы даром. Её ребёнок родился недоношенным на тридцать четвёртой неделе. Седовласый акушер с тридцатилетним стажем, хмурясь, оценил состояние новорождённого как «удовлетворительное». Перед выпиской он предупредил:

– У детей, рождённых на раннем сроке, в течение первых шести-семи лет нередко выявляются психические и физические патологии. Будьте внимательны. Если заметите какие-то отклонения, сразу же направляйтесь к педиатру.

Счастливая мать его не слушала. Она жила надеждой, что после рождения долгожданного наследника муж окончательно сойдёт с тропы зависимости и станет примерным семьянином. Но её мечтам о счастливой жизни не суждено было сбыться. Как ни странно, именно рождение сына подтолкнуло Гришу обратно в дурманящие объятия выпивки. С работы его вновь прогнали, пьяные дебоши продолжились. Терпение Люды лопнуло, как мыльный пузырь, когда один из пьяных друзей без разрешения взял новорождённого и едва не уронил. Люда выхватила ребёнка и кричала, кричала так истошно, что все соседи в радиусе двадцати метров забыли о мирном сне и бросились в гущу скандала. Женщины обругивали несчастного пьяницу на чём свет стоит, пока их супруги стояли, потупив глаза. Люда вооружилась чугунной сковородкой и с несвойственной ей злостью прогнала мужа с дружками вон. Гриша, со страху протрезвевший, неделю ошивался по друзьям. Затем он, конечно, набрался смелости и вернулся. Количество пьянок с тех пор значительно сократилось, отпетые алкоголики вскоре забыли дорогу в их дом. Гриша заметно присмирел перед грозной тенью жены и научился себя ограничивать.

Их семья никогда не жила в достатке, но после рождения второго ребёнка ситуация ухудшилась в разы. Маленькой Леночке были знакомы и разруха, и голод. О жизни сытой, без страха и нужды, она практически не знала. Ей оставалось лишь смотреть с завистью и непониманием на более удачливых подружек со двора. Арине купили огромного плюшевого медведя с «говорилкой»: хотя отец и мать Арины тоже были завсегдатаями на застольях и от рюмашки не отказывались, у них всегда находились деньги на капризы двух дочерей. Тихоне-Ане мама купила красивое бардовое платье из мягкой, переливающейся на солнце ткани; девочка вчера демонстративно красовалась в нём на балконе. А буквально утром родители Амина, Айше и Сафии привезли в дом два пакета сладостей. Сафия демонстративно поедала плитки шоколада на глазах у Лены и показывала липкими грязными пальцами неприличные жесты. Для других девочек игрушки, платья и сладости были чем-то обыкновенным, само собой разумеющимся. Для Лены же, живущей в условиях тотальной нищеты, даже шоколадные конфетки в целлофановом пакетике считались редчайшим и ценнейшим презентом. Зачастую девочка стыдилась даже разговаривать с другими дворовыми детьми. Она боялась, что на её старенькие вещички будут показывать пальцем, а саму её обзовут обидным словом «нищенка», как сделал это однажды мальчик из детского сада.

Для окружающих – соседей, друзей, коллег и прочих – бедственное положение семьи не являлось секретом. Самые сердобольные старались помочь им, чем могли. А самые бездушные – осуждали и обливали неприязнью, словно бедность была достойна высочайшего презрения. На собственные же пороки, скрытые маской добродетели, такие люди привыкли закрывать глаза, хотя, по-честному, презирать стоило их самих.

В один из зимних дней в детском саду Лена отделилась от группы играющих ребят. Она удобно устроилась в ложе скрипучего мягкого снега, за верандой – вдали от зорких прищуренных глаз престарелой воспитательницы Галины Николаевны. По дороге в сад Лена нашла маленькую упаковку от «Тик-Так»: сейчас, заполнив её снегом, она воображала, будто поедает вкуснейшее мороженое. Снег меньше всего напоминал любимое лакомство – безвкусный, хрустящий, холодный, он таял во рту и превращался в воду. Но в воображении маленькой девочки холодная масса, словно по волшебству, приобретала вкус и напоминала сладкий пломбир в бумажной упаковке.

– Галина Николаевна! – вскричала вдруг одна из девочек. Белокурая Дашенька, всеобщая любимица и главная задира, показывала на Лену пальцем. – Она ест снег! Она совсем дура!

Леночка, застигнутая на месте преступления, густо покраснела. А когда рядом раздались грозные шаги, и над ней нависла тень в старом чёрном пальто, у девочки и вовсе сердце в пятки ушло. Морщинистое лицо Галины Николаевны побледнело, губы сжались в полоску. Человек, посвящающий жизнь воспитанию детей, в воображении моралистов предстаёт воплощением доброты, заботы, понимания и ответственности. В Галине Николаевне, воспитательнице с двадцатилетним стажем, ни одного из перечисленных качеств не было и в помине. Больше, чем собственных подопечных, она ненавидела только их родителей. А семья Лены, вдобавок, вызывала в ней чувства брезгливости и отвращения.

– Ты что делаешь? – закричала она, схватив перепуганного ребёнка за капюшон. Из перекошенного рта брызгали капли слюны. – Совсем с ума сошла? Ты что, дома тоже снег жрёшь? Тебя так родители научили, да?

Она потащила девочку по сугробам, словно мешок, и дала команду другим детям:

– А ну все за мной! Кира, дай мне свою лопатку!

Кира послушно подсунула воспитательнице лопатку. Галина Николаевна зачерпнула ею снег и наполнила маленькое пластмассовое ведёрко. Лена, сопровождаемая конвоем из ребят, бессильно плакала и стирала слёзы шарфом.

– Замолчи! Чего ревёшь? Сама виновата! Родители твои ничему тебя не научили, так я научу! Раздевайтесь, быстро! И заходите в группу!

Дети послушно поснимали верхнюю одежду и последовали за воспитательницей. Она по-прежнему вела Леночку за шкирку, как нашкодившего котёнка. Девочка не сразу поняла, зачем воспитательница поставила перед ней тарелку и заполнила её снегом.

– Ешь, – сказала она.

Лена подняла на неё растерянный взгляд. Она же только что отругала её за поедание снега – так зачем сейчас заставляет делать это при всех? Ни один вменяемый взрослый не позволил бы такому случиться, но, к несчастью для девочки, вменяемых взрослых здесь не оказалось.

– Ешь, я сказала! Давай, тебе же так понравилось! Ну, чего смотришь? Вкусно тебе было? Так ешь! – наседала страшная женщина.

– Я не буду, – прошептала Лена. От пламенного стыда и чувства вины она плакала. Взгляды ребят, словно лезвия десятка ножей, пронзали сознание ребёнка. В этот момент Леночка отчётливо поняла: она – плохая, она – хуже всех, и никто никогда не захочет с ней дружить.

– Ешь! Ешь! – вторила воспитательница и силой сунула ей в руку ложку.

Даша засмеялась, несколько детей подхватили её смех. От этого звука Лена ударилась в глухие рыдания: боль, которую она испытывала в эти мгновенья, невозможно было сравнить с физической. Ей хотелось сбежать домой, не надев куртки и сапожек, прямиком в объятия мамы.

Когда она уже хотела подскочить и броситься вон, Галина Николаевна отодвинула тарелку и спокойно сказала:

– Теперь ты знаешь, что так делать нельзя. А если ещё раз попробуешь – я заставлю тебя съесть целую кастрюлю снега на глазах у всех. Тебе должно быть стыдно за своё поведение.

Лена, опустив голову и не смея ни на кого взглянуть, слышала, как ребята в спешке одевались. Галина Николаевна с неожиданной улыбкой наклонилась к ней и потрепала по плечу.

– Ну что, успокоилась? Иди, одевайся. И не вздумай рассказывать ни о чём маме. Иначе она очень расстроится и поругает тебя. Поняла?

Лена кивнула. Как и любого ребёнка, её было чрезвычайно просто убедить в чём угодно. Её мать никогда ни о чём не узнала. Лена, как и обещала, сохранила эту тайну при себе.

Глава 4. Волчья стая

Супруги Алиевы приехали в город Я из далёкой южной республики, расположенной в предгорьях Кавказа. Имрат родился в небольшом малочисленном ауле. С женой, Анахат, он познакомился за день до свадьбы. Их союз был построен отнюдь не на любви. Судьбу молодых, как заведено в отдалённых краях республики, предрешили их родители. Возможно, судьба Имрата сложилась бы иначе, родись он старшим сыном: ведь именно старшим сыновьям, как будущим главам рода, родители отдавали предпочтение в вопросах наследства. Но Имрат был младшим из семерых детей, и ему не досталось ничего, кроме старенького дедовского кинжала со времён войны и бронзового перстня. Положение Анахат было не лучше: младшая из пятерых дочерей скромного пахаря, она не могла предложить жениху ни завидного приданного, ни почётного положения. Родители договорились о браке быстро. И тем, и другим было выгодно избавиться от лишних ртов. Анахат не было и пятнадцати, когда свершился священный обряд, соединяющий её сердце с сердцем незнакомца навеки.

Молодых поселили отдельно от родителей. По наследству отцу Имрата досталась от бездетной тётушки ветхая лачуга на окраине ближайшей деревни. Имрат и Анахат, привычные к тяжёлой работе, трудились день и ночь, чтобы сделать низенькое деревянное сооружение с крошечными окнами и покосившейся дверью пригодным для проживания. Здесь не было даже мебели для сна и отдыха: молодой супруг самостоятельно сколотил кровать, стулья, стол и шкаф из свежесрубленных старых яблонь. Молодой супруг работал в поте лица, как и учил его отец, но Анахат никогда не была им довольна. На первой встрече девушка представилась ему воплощением скромности и добродетельности; не смела поднять на него взгляд, отводила глаза, молчала, потупившись, перед грозными фигурами старших. «Она будет тебе хорошей женой», – довольно сказал отец, а мать кивала, соглашаясь. Но маска добродетельности спала, стоило Анахат почувствовать свободу от родных. Лишь железная рука отца сдерживала капризную, вспыльчивую и склочную барышню; теперь же, оказавшись «на воле», она продемонстрировала супругу свою истинную натуру. Имрат, от природы мягкий и терпеливый, за первый месяц познал все прелести её склочного характера. Анахат устраивала скандалы по несколько раз на дню, заливалась слезами без повода, требовала от мужа внимания. Но хуже всего было то, что она перестала выполнять свои обязанности – поддерживать в доме порядок, ухаживать за мужем, следить за хозяйством и готовить съестное. Всё то, что делали порядочные жёны, было ей ненавистно. Каждый раз, когда Имрат делал ей замечания, она или поднимала крик, или заливалась слезами. От криков и слёз у него болела голова, но дать отпор жене он не решался.

Однажды Имрат не вытерпел и, собрав небольшой скарб, отправился к отцу. Дорога до родной деревни отняла у него полдня. Отец, выслушав его жалобы, смачно выругался и заявил:

– А-а-ах! Это не жена, это шайтан! Злой дух в неё вселился! Бить её надо! Тогда вся гадость из неё и выйдет! Брату моему, Амиру, такая же девка проклятущая досталась. Он её поколотил один раз, второй, третий – тогда-то из неё весь шайтан и вышел!

Посетовав на то, какую свинью подложили их уважаемой семье, отец отправил сына восвояси. Имрат не смог ослушаться его приказа. Вернувшись домой, он нашёл Анахат рядом с печью. Молодая обрушила на него весь свой гнев: назвала плохим мужем, тунеядцем, бедняком, да и обещала пожаловаться отцу на плохое обращение. Имрат последовал отцовскому навету с болью в сердце. Когда крики супруги стихли, и она уткнулась лицом в дощатый пол с безмолвными слезами, он молча вышел и не возвращался домой до утра.

Это повторялось ещё дважды. Имрат, сам того не желая, взял верх над супругой. Но мириться с потерей свободы она не желала. Анахат использовала последний шанс и обратилась к родителям. Со слезами юная девушка приписывала супругу самые тяжкие и непростительные грехи: бездельничает, морит голодом, бьёт, пьёт, не почитает Коран… Отец её насупился. Он бы не поверил женскому слову – так учил его дед. Бить жену в их культуре было позволительно, но бездельничать и пренебрегать словами Аллаха… такое, как порядочный мусульманин, он не мог простить. Старый отец решил выслушать, что ответит новоявленный зять на эти обвинения. Поняв, что дочь провела его, он разъярился.

– Шайтан! Шайтан! Убирайся прочь из моего дома! Чтоб ни тебя, ни твоих детей здесь никогда не было! Пусть твой муж выгонит тебя из дома, и ты умрёшь с голоду! Позор! Позор! Пусть тебя поглотит геенна огненная! Змея подколодная!

Теперь Анахат было ясно: путь обратно домой ей закрыт. Отец никогда не простит ей враньё. Лишившись мужа, она лишится и единственного дома. И судьба её незавидна: она останется одна, заклеймённая позором, на неё падёт гнев Аллаха. Односельчане будут называть её плохими словами, показывать пальцами и кидать камни ей в лицо. Единственный шанс избежать этой ужасной участи – стать примерной женой для Имрата. Пусть она будет трудиться, не покладая рук, но не умрёт в позоре и бесчестии. Как и многие строптивицы до неё, Анахат примирилась со своим положением. Их семейную жизнь нельзя было назвать счастливой – для счастья требовалась любовь, а они не любили друг друга. Зато супруги жили мирно, сыто и довольствовались тем, что имели.