Цена смеха

– Не забывай, – напомнил он машинисту, изображая рукой гудок паровоза, – три раза, как будешь мимо проезжать.

В этот раз отмахнулся машинист и его, сгорбленная извечным напряжением, спина, скрылась в дверном проеме. И всякий раз, когда спина друга исчезала во мраке туннеля, Валентину казалось, что он видит его в последний раз. Извечная драматичность ухода сгорбленной спины. Только и всего. Наверное. Христофор еще повздыхал некоторое время, прежде чем раствориться в темноте.

«Из темноты мы приходим. В нее же и возвращаемся». Табличка с такой надписью висит в кабине машиниста.

Валентин вновь с отсутствующим видом уставился на свою собственную табличку, что украшала его жилище и вызывала ту какофонию чувств и ощущений в голове машиниста. Те редкие огрызки шнурков, что незаслуженно висели на крючках – начинали уже порядком раздражать своею незаслуженностью.

– М-да уж, – произнес Валентин, тяжело вздохнув и вешая огрызок на свободный гвоздь. – Такая себе рыбалка.

Схватив напильник со стола, слесарь отправился прочь.

Собственно, сие занятие и вовсе было необязательным. Но отвлечься было делом необходимым. А то мало ли что.

– Мало ли что?? – с несвойственным для эскалаторщика озлобленным раздражением, заявил в слух Валентин, затягивая семигранником заржавевший болт.

Нахмурившись, трирукой нашарил в нагрудном кармане графитовую смазку и принялся устранять непорядок – на его участке ржавости нет.

Покончив с этим плевым делом, слесарь встал, распрямился и вдохнул грудью туннельный запах, самозабвенно зажмурившись, пока перед глазами не замаячил калейдоскоп. Повертев в привычной задумчивости напильник, Валентин убрал его обратно и пошел к себе. Войдя в комнату, она убрал лишнюю кружку с так и нетронутым чаем. «Опять воображение разыгралось, – подумал Валя».

Взгляд вновь, совершенно невольно, скользнул по тому злосчастному зеленому огрызку. Напильник в кармане стал вдруг непомерно тяжел. Хитро прищурившись, Валентин уселся в кресло и принялся гневно буравить взглядом свою табличку с огрызками шнурков. «Чего-то в ней не хватает все ж, – размышлял вслух слесарь, надеясь тем самым, что на ум придет что-то стоящее». И оно пришло…

Трирука встрепенулась, почуяв во рту Вали незажжённую сигарету и принялась старательно, но тщетно, чиркать зажигалкой. Вырвав источник огня – Валя прикурил сам. Трирука пугливо спряталась в карман на спине.

– А может завалить всех, на хрен, сразу! Весь пролет. В час пик. А это… Человек 257 где-то наберется. Примерно.

Подобным рассуждениям не суждено было сбыться, так как трирука, совершенно рефлекторно врезала ладонью по лбу мыслителя и тут же спряталась обратно.

– Впрочем да. Это уже теракт какой-то, – согласился Валя, потирая раскрасневшийся лоб.

А тем временем, где-то на другом конце тоннеля воображения, один машинист улыбался мысли, в которой он пускает состав, переполненный людьми, под откос.

Последующий день прошел совершенно скучно и до безобразия неинтересно. Валентин всю смену простоял под движущейся лентой ступеней, до боли в глазах всматриваясь в щели, пытаясь разглядеть в них правильные формы существ и лишь изредка отвлекаясь на то, чтобы размять затекшую шею. Но лента двигалась слишком быстро для этого.

– В следующий раз принесу сюда раскладушку, – подумал вслух слесарь, потирая торчащий из кармана тяжелый напильник. Надев большие наушники и включив в них на всю громкость музыку, похожую на скрежет металла, слесарь довольно прикрыл ненадолго глаза. От грохота металлических механизмов его спасал лишь такой же металлический грохот, разве что музыкальный.

Живя и работая под эскалатором, Валентин со временем стал отмечать про себя, что он совершенно перестал думать о том, что твориться наверху. Любые понятия и мысли, связанные с тем, верхним миром – как-то улетучились сами собой. Их просто развеяло тем сквозняком, что гонит впереди себя Христофор и ему подобные. Ранее, Валентин часто воображал себе всякое: откуда этот человек; а почему тот так одет и где он живет… А однажды случилось так, что ему срочно нужно было покинуть свой наблюдательный пункт и добраться до своей мастерской, так как необходимым стало срочно кое-что починить, а нужного инструмента под рукой не оказалось. Выбежав наружу, Валентин только на обратно пути обратил внимание на то, что все люди кругом держат в руках зонтики. А у кого их не было – были промокшие насквозь. В ту смену, Валя, как зачарованный воображал себе этот самый дождь.

Со временем, весь фокус всяческих воображений, свелся до рамок механизмов эскалатора. Валя поймал себя на мысли, что он истинно стал думать то, что весь мир этим его обиталищем и ограничивается. Но это еще пол беды. Его это совершенно не смущало. И мало того – ему стала нравится осознанность всего этого. Из-за подобных подземных соображений и взглядов, Вале частенько прилетало от трируки в лобешник. Но однажды он поймал ее, и та более себе подобного особо не позволяла. Оно и правильно в общем-то. Живут теперь душа в душу. Та помалкивает, да и этот – не особо то сговорчив.

Когда Валентин окончательно решил для себя ограничить свое мировоззрение (если так уместным будет выразиться) стенами своей станции метро – эти же самые стены внутри него разлетелись вдребезги! Произошла разительная перемена. Ранее, Валентин выходил из-под ленты лишь в случае крайней необходимости. Он попросту боялся, что его заметят, станут тыкать пальцем, смеяться… Он боялся людей. Любил их и в тоже время очень боялся. Они были для него словно богами, что спустились Сверху. Сам же Валя считал себя недостойным оказаться там, наверху. Ведь не просто же так он оказался здесь – внизу, значит заслуженно. Но это были всего лишь его мысли, с которыми тщетно пыталась бороться одна лишь трирука.

Но в один миг слесарь понял, что все это – его мир! И плевать он хотел с высокой колокольни (хотя, с точки зрения гравитации, выражение не совсем уместно, но смысл ясен) на всех тех, что живут наверху и своим надменным физиономиям позволяют снисходить до какого-то слесаря. Нет, он вовсе не злился на них. Валя не умел злиться. Даже понятия не имел, что это такое и всегда пропускал сквозь себя всякое сие проявление. Раз это его мир, значит так тому и быть. Словом, стал он, как рыба в воде. Да и не в людях то дело было. Дело было как раз-таки в среде обитания. Глупо, той же рыбе, мечтать о суше, прекрасно при этом осознавая, что суши ей не видать. Тогда зачем страдать?

Раскуривая очередную папиросу и ритмично дергая ногой в такт музыке, Валентин лежал на принесенной раскладушке, закинув руки за голову и наслаждался творившимся вокруг него бездушным движением. «Душным оно было лишь сверху, – подумал Валя и ухмыльнулся собственной мысли». Стряхнув пепел, крепко затянувшись и затушив окурок, Валька с огорчением заметил, что в термосе его давно уже пусто и нужно идти восполнять запас горячего, без которого он, в последнее время, обходился с трудом, а то и не обходился вовсе. А зачем без чая, если можно с чаем – именно так, в тоже самое последнее время, стал рассуждать Валя. Эта концепция ему весьма понравилась и он, приняв ее за постулат, использовал абсолютно везде, подставляя удобные лишь ему одному, всяческие суждения. Благодаря этой формуле в его голове прекратились всяческие споры и настало долгожданное единение с самим собой. Правда, тот ли этот самый самим собой – на счет этого Валентин размышлять пока что побаивался, так как знал, что под такого рода рассуждения его формула не подойдет и нужно будет сначала выдумать другую, а уж потом ринуться в бой… с самим собой опять.

С чаем перебоев не было никогда. По крайней мере, подобного на памяти не было. Запарив себе очередные полтора литра горячего, Валентин, бодрой походкой направился обратно под ленту эскалатора. Проходя мимо плотного людского потока, его чуткий слух уловил знакомый голос. Он не мог слышать его, будучи в сознательном возрасте, тогда запомнил бы и сию минуту определил чей он. Этот же был утробным. Подсознание Вали сразу же определило принадлежность этого голоса и как на него следует реагировать истинно. И реакция была, как бывает при трении пенопласта о стекло или ладонью картон тереть. Короче говоря – реакции были самые индивидуальные и неприятные подсознательно.

Валька так и обмер весь, стоило этой бесполой, противно-квакающей пародии на голос, просочиться в недра души человека. Беспричинная, от того совершенно пугающая своей непонятностью судорога сковала мыслительный процесс Валентина. Пол под ногами принялся неестественно удаляться, тело стало невесомым и ноги вытянулись в бесконечные спагетти, выписывая волнообразные движения на высоте пары тройки сот километров. Валя был высоко-высоко от этого места, но и в тоже время присутствие его оставалось пространственно-неизменным. С этой невероятной для человеческого восприятия высоты, Валька мог разглядеть каждого и расслышать любого среди невероятного гомона, царившего меж них.

Среди всего этого копошащегося, правильно направленного потока людского, Валя выделил для себя одно, единственно и всецело его интересовавшее существо – доктор Врач. Тот самый пропагандист ментального культуризма, а на деле же, бесплотное насекомое, творящее неистовства, пока никто не видит и выдавая все это за «не повезло, – так природа распорядилась». Этот гад калечил детей при рождении, пользуясь прикрытием Тайны Рождения человеческого существа, которое ему было вверено, как человеку, с отличием окончившим университет Благородных Акушеров им. Насти Семи?ловской. Настенька, по доброте своей душевной, позволила некоторым мужчинам постичь сие. Альберт Никифорович ненавидел всякого вновь прибывшего человека. Его желчная вредность не позволяла просто так взять и пропустить здоровое создание. Какое-нибудь, пускай и незначительное, увечье он все же производил.

С Небес на подземлю Валентина спустил приятный женский голос. Весьма приятный. Настолько приятны бывают в мире нашем голоса, услышав в свой адрес, который – не хочется не послушаться. Наоборот – хочется делать и делать все по новой, лишь бы голос этот не прекращал струиться радужным нектаром в твои ушки. Валя хотел было искренне поверить сперва, что это был голос его покойной матушки, но это было не так. Точнее – это он для себя решил в тот момент, что это было не так. У его то матери голос был черств и прокурен донельзя. Она шепелявила к тому же (это уж папеньке спасибо не скажешь) и много еще каких букв выговаривала с трудом. Но он любил ее и за этот противный голос тоже, так как только этот местами мерзкий, скрежещущий голос, лил ему тот самый радужный поток в его маленькое ухо. Бывало и в большое, тоже заливало.

«Спускайся и сделай то, что должен». Таковы были звуки того неземного голоса, стоило Валентину свести свой фокус на красном кресте белой докторской шапочки того самого врача. Этот крест он носил всегда и везде по праву. Только по какому праву – известно лишь одному Вале и сотням другим таким же, как он детишкам когда-то.

А поди теперь и разбери, что я должен сделать, а что не должен, – принялся бубнить Валентин своей бубнястой, по природе, частью мозга. Другая же его часть, более неординарная, лихорадочно соображала, как именно сейчас следует поступить.

Валентин поскреб когтистой лапой свою грудь, а точнее, то место, где была татуировка с инициалами «А.Н.» и была выполнена она в обрамлении щита, верхушку которого украшала оскаленная мертвая голова. Все, кто видел это изображение, думали, что это означает «армия навсегда». Вполне могли себе позволить думать такое. Но это были инициалы человека, которого Валентин видел лишь однажды, до сегодняшнего дня.

Думать Валька не любил, ровно на столько, сколько любил поразмышлять. По его пониманию жизни и той позиции, которую, по природе своей, занял мозг – думать, – значило насильно заставлять свой размышляющий орган действовать. А всякое насилие, каким бы оно не было, Валентин отрицал. Думать мозг должен начать самовольно. Это, как заставить почки работать более натужно. Нет, вот в случае с почками, опять же таки, можно их заставить пахать усерднее обычного. Но опять же – насилие. А всякое насилие Валя… впрочем неважно. Мозг, как верный друг, все же среагировал на Валино оцепенение и телесный ступор.

Тот самый доктор-врач, что тридцать два года тому назад (кстати, в этот же самый день – седьмого февраля, но этого Валентин не опять помнил) столько грубо обошелся с Валиной трирукой, Альберт Никифорович, – он уже ступил на движущуюся ленту эскалатора, уперевшись о свой зонт-трость. Валя, видев это… не испытал абсолютно ничего сверхъестественного, что, по обыкновению своему, должен бы был испытать любой человек, завидевший того, кто столь подло с ним когда-то поступил. Но и апатии и безразличия слесарь не испытал тоже. Мозг, словно вернувшись в свое первобытное состояние, отбросил всяческие эмоции, завидев продукт своего пропитания. Стало холодно, как зимой. Нужно действовать.

Валентин, превратившись в марионетку, пулей метнулся к себе обратно в каморку, захватив слесарные кошки (как он их называл) и еще пару необходимых мелочей. Он уже знал, что будет делать наверняка. Весь план его действий висел отчетливой картинкой в его холодной голове и все на этой картинке было просто и знакомо. Набор привычных ему действий, коими он занимается изо дня в день. Все это нужно было сделать быстро, без единой запинки, так как он знал сколько по времени лента с заветным номером тридцать четыре будет ползти до финиша. Мысленно поблагодарив самого себя за то, что год тому назад, он, от нечего делать, пронумеровал ступени. А чтобы сделать это еще и с обратной стороны, Вальку необходимы были те самые кошки, которыми он, словно альпинист, цепляясь за ступени, карабкался то вверх, то вниз, нумеруя каждую. Но иной раз он просто брал их, чтобы кататься.

С инструментом в руках, Валентин ринулся в заветную серую дверь технического помещения, что вела под эскалатор и скрылся за ней. Открыв дверь, он на короткое мгновение выпустил те тонны шума, что окатили с ног до головы прибывающих. Но это никого особо не взволновало – мало ли что там происходит. Один лишь человек, в белом чепчике с красным крестом, дольше обычного задержал свой взгляд на исчезающей, за серой дверью, сгорбленной спине. Человек нахмурился неведомо чему и как-то нервно переступил с ноги на ногу.

Зацепившись кошками за мимо проезжающую ступеньку, Валентин принялся за свой отважный спуск. Та серая дверь, в которую столь спешно юркнул слесарь, не имела никакой предостерегающей таблички. Он специально убрал ее, чтоб не лазили. Всякий работник и без того знает, что за этой дверью практически сразу начинается пропасть. Лишь небольшая, огороженная низенькими перилами, площадка отделяла человека от неминуемого падения с высоты в девятнадцать этажей. Эта дверь вела прямиком под ленту и к первому валу, что заставлял эскалатор быть эскалатором. Освещение было никакое и, включив налобный фонарь, Валентин уцепился кошками за ползущую очередную секцию с номером пятьдесят девять и поехал вниз. Вверх ползти было бы гораздо легче, – подумал Валька. Впрочем, думать теперь можно и даже нужно было бы о чем угодно, лишь бы не смотреть вниз. Валя десятки раз проделывал подобный трюк, но всякий раз он испытывал страх и все его надежды преодолеть этот путь рушились, стоило ему поглядеть в непроглядную черноту, что зияла под беспомощно болтающимися ножками. Фонарь периодически предательски моргал и не было возможности ударить по нему. Вообще-то возможность была. Но она трусила за спиной, за что неминуемо получит. Но, страх высоты был, видимо, страшнее нагоняя. И Валентин ее в этом понимал.

Обливаясь потом, слесарь, перехватившись в очередной раз, с благоговением увидел заветное число «34» и принялся закреплять себя поясом, чтобы повиснуть и освободить руки. Сейчас он, словно на четвереньках на полу прилепил себя к ступени и, скалясь от натуги, полз с ней в низ. Когда щелкнул карабин, и Валя отпустил руки, его голову раскаленной иглой пронзила мысль: «А вдруг он спешит и пешком отправился вниз?»

– Ну значит кому-то не повезло, – вслух проговорил Валя, орудуя пассатижами, ослабляя винты шпиля, который ему нужно было вытянуть. Шпиль соединял меж собой две ребристые пластины, что образовывали ступеньку. Вытянув шпиль, одна из пластин (та, на которой кто-то стоял) открылась бы, принявшись безжизненно болтаться.

Поддавшиеся наконец крепежи, полетели вниз, до которого, кстати говоря, оставалось уже ничего и заветная спица, выпачканная черной графитовой смазкой, медленно поползла в сторону. Валя ее лишь наживил, дабы убедиться, что та выйдет легко в тот самый момент. До момента оставалось всего ничего – каких-то пара десятков метров. Наверху кто-то (Валя все-таки надеялся, что это кто ему надо) принялся переступать с ноги на ногу, будто бы ощущая гневный взгляд существа, что болталось по ту сторону света. «Хотя, – подумало существо, – они всегда начинают переминаться с ноги на ногу по мере приближения к финишу».

Огромные тупые зубья нижнего вала, жадно проглатывали ленту, гипнотизируя своей мрачной монотонностью. Засмотревшись, Валентин несколько прозевал момент и, спохватившись, резко дернул спицуу, и та стрелою улетела в известном Вале направлении (потом подберу, подумал тот). Секция опрокинулась вниз, больно ударив своей инерцией слесаря, и показалось летящее вниз тело человека. Но полет продолжался недолго. Показались лишь только ноги, начавшие беспомощно болтаться в поисках спасительной опоры. Валя самозабвенно проводил взглядом падающий зонт-трость.

Природная худоба, которой был награжден Альберт Никифорович, вполне себе смогла бы спасти его положение. Но этого не позволили сделать инстинкты. Доктор, полетевши вниз, мгновенно растопырил руки и принялся кряхтеть, пытаясь выбраться наверх. Стоявшие рядом люди стали ему помогать в этом, но что-то не пускало несчастного наверх. Последнее, что увидел доктор, это выпученные в ужасе глаза котроллера, что сидел в своей стеклянной будке и неистово жал на кнопку остановки линии. Линия почему-то не останавливалась.

Валька, крепко обхватив лодыжки доктора-врача, висел на нем и очень громко что-то кричал. Его пытались перекричать люди, что тщетно старались высвободить доктора из этих объятий, кричал и сам доктор. Молчал только один лишь котроллер, донельзя раскрывший рот и тупо бивший теперь уже по всем кнопкам подряд.

Валя не хотел разжимать руки. Он хотел так и проникнуть вместе с ним в пасть прожорливого металлического гиганта, чтобы убедиться наверняка, что тот оказался на том свете и продолжать доставать его даже там. Но за миг до трапезы, он все же растопырил руки, пролетев всего полтора метра, больно упав на колени.

– Как же смешно он болтает ножками, – сказал Валя, не слыша своих слов. Спустя мгновение босые ноги исчезли в недрах вала, что продолжал ответственно вращать механизм жизни человеческой прервав лишь одну и то, потому что попросили.

Визги, доносившиеся сверху, перекрывали своим неистовством даже канонаду подземного механического мира. Валя, все еще стоя на коленях, раскинув руки, улыбался той жуткой улыбкой, которой улыбался его отец. Плоть и кровь.

Теперь обратно, наверх. По той же самой ленте, что привела его сюда. А затем вновь обратно – вниз.

– Что у вас тут происходит?! – гневно хмуря бровями, репетировал свое недовольство Валентин, как это делает всякий слесарь, когда что-то ломается и его заставляют работать.

Глава следующая.

Картина предстала, мягко говоря, не очень. Лента продолжала ответственно работать, издавая угнетающие скрипы в виду попадания в основные ее механизмы инородной биомассы. Другие же биомассы непроходимой толпой сгрудились возле места происшествия. Те, кому не посчастливилось лицезреть то, что осталось от им подобного (останки которого, к слову говоря, прикрыть никто не осмеливался) неминуемо выворачивали свои желудки наизнанку и устремлялись прочь. Им на смену приходили другие, более отважные люди, но, желудки у всех имеют вид и реакцию совершенно схожую.

Кесареву – кесарево, – подумал Валентин, довольный своим столь остроумным замечанием.

– Что у вас тут происходит?! – в сердцах гневно выпалил слесарь, проталкиваясь сквозь плотную толпу, орудуя вовсю локтями.