Любовь к Азии, Повести и рассказы из неопубликованного

– Аа, вот какие гости у меня, – усмехнулся Петька.

Он не испытывал ни страха, ни растерянности. Только досада, ну вот всё и закончилось. Из избушки, из-за спины его фурией вылетела подруга, вцепилась в милиционера с автоматом, била кулаками по груди, визжала громко.

– Суки легавые, что вам от него надо опять! Жить спокойно не даёте!

– Тише, тише, Свет. Хай им, работа у них такая.

– Работа?! Привести к избушке работа? Твой отец ему как доброму показывал поди. Думал, лесничий с него получится, а с него ищейка получилась! – билась в истерике женщина.

Собрались все и уже к ночи скатились к деревне. Пришли к Булих домой, собрать пожитки в КПЗ, да с родителями попрощаться. Валерка чувствовал себя виноватым, да и бывший лесничий тоже. Только капитан ходил гоголем – поймал-таки беглеца, повышение точно будет. Дядя Коля только вздохнул, зло засмеялся.

– Вчера он вон там на повети сидел. Схотел бы, всех вас перещёлкал тута. Берите уж, теперя чо уж.

Тюрьма

Стальная дверь глухо хлопнула за спиной, проталкивая в душный полумрак камеры. Вечер. КПЗ, ИВС, следственный изолятор, обезьянник – как хочешь, так и назови. В райотделе все эти помещения никак не разделяются. Сидельцы зашевелились, с интересом поглядывая на свежего арестанта. Здесь каждая новость – возможность отвлечься от своего тоскливого бытия, ожидания чего-то, тягостных мыслей и печальной перспективы будущего. Какой-то чёрт лениво встал, но неожиданно бойко подскочил к Петьке и тонким фальцетом, которого и сам не ожидал похоже, заверещал что-то невнятное.

– Обзовись, кто таков, кто по жизни, зачем к нам. Расскажи народу.

– Уйди ты спод ног, не мелькай, – досада Петьки на неожиданный поворот жизни была на грани взрыва, и под этот взрыв мог попасть любой.

– Не ну вы видали! Он общество не уважает! – черту только того и надо, развлечение с новым арестантом.

– Уклонист, статья 328 ук рф, – лениво процедил арестованный Булих и прошёл к ближайшим нарам. Уселся на корточки к стенке и замолчал, углубившись в себя.

– Так он у нас дезертир, бля…., – не унимался черт камерный, кривляясь подскочил к новенькому на опасно близкое расстояние. Склонился в издевательском полуприседе и… получил ощутимый тычок кулаком в нос.

– Ну ка оставь его, Готя! – из верхнего угла камеры раздался голос, – наш он, с Байгола, лесной.

– Ну, ты меня попомнишь, – прошипел, вытирая кровь с губы, местный чертила и отошёл.

– Залазь вон на пальму. Звиняй, больше местов нету, – хохотнул местный смотрящий.

Камера изолятора временного содержания не была тем, что привычно называют тюрьмой, и порядки в ней не поддерживались тюремные. Попытки как-то развлечься построением иллюзий лагерной жизни были смешными даже для Петьки. Готя, не смотря на свои угрозы, так больше и не решился на конфликт. Тем более через два дня арестованного Булих перевели в Майминский изолятор, затем суд, который присудил два года за нарушение режима поселения, побег и, добавив неотбытые полтора года, отправил в Таштагол. Там были нужны молодые кадры, которые не бояться снежных лесных командировок.

Эти две недели пересылок многому научили. Они показались такими длинными, длиной в полгода-год. За короткое время перевернули всю жизнь, поставили её на попа, убрали в далёкое прошлое таёжное житьё, искристый снег и тяжёлые снеговые тучи, тёплую хвою кедра и домашний сумрак охотничьей избушки. Сырые камеры, которые промораживали постепенно до костей ночами. Душный воздух от множества заключённых днём. Необходимость постоянно отслеживать поведение сокамерников и собственные передвижения. Невкусная переварено-подгорелая каша в алюминиевой миске, жидкий суп-баланда и мутный «чай» в жестяной кружке. Но и здесь Петька сумел держаться независимо, хотя и на рожон не лез. Народ разный, а потому нашлись и сотоварищи на краткие разговоры и поддержку молчаливую.

Попить же крепкого чайку удалось только там, где понимали толк в чифире, в Таштагольском изоляторе перед отправкой на лесозаготовки. Там всё успокоилось. Никто не гнул пальцы, никто не пытался «прописать», испытать на вшивость или как-то унизить. Имя, статья, откуда родом – этого было исчерпывающая информация, остальное уже знали. Ещё в Майминской колонии встретил земляков, которые знали и Сарэма, и Лёху Ленина и Зоринских. Оттуда и ушёл слух о свободолюбивом Лешем, что в принципе уважалось. Жить стал Петруха мужиком, но с определённым авторитетом у сидельцев. Крепость характера и лесные навыки ценились в сибирских тюрьмах не менее воровских понятий. Чёрная кость не встревала в мужичьи дела, удовольствовалась только толикой от передач, да законным безделием. Обрабатывали зону мужики. Когда завыли позднезимние ветра, а план лесозаготовок, как обычно, оказался на грани срыва, начальник сделал некоторые послабления режима в обмен на более интенсивную работу. Жизнь завертелась веселее.

Тайга здесь тоже была как в заключении. Серые мелкие лога, пихтачи старые, берёзы корявые и зелено-ствольные высоченные осины. Погода всегда была хмурой, частые метели и постоянные морозы, которые утомляли хуже работы. Трелёвочник бригадира натужно тарахтел, вытаскивая лес с деляны, коптил салярным дымом так, что вызывал опасения в исправности аппаратуры. Но старый зек-тракторист каждый вечер похлопав ТТ-4 по кожуху, привычно вздыхал.

– Зря вольные его «страмцом» называют. Я пятнадцать лет на лесных командировках, а лучшего трактора для леса не знаю.

Утром собирались тесной компанией на чифир, который заваривали самодельным кипятильником из лезвий. Два-три глотка, папироска беломорина, еще пару глотков, отказ. В голове начинало всё проясняться, сердце колотиться ровнее, а постоянный голод переставал чувствоваться. Благодушное настроение после чифира на несколько минут позволяло уйти в какое-то пространствие, вспомнить что-то приятное. Затем машина, деляна, тяжесть пилы и постоянный страх быть придавленным этими гнилыми у комля пихтами, которые уже отстояли своё и лопались не по резу, а как им самим было удобно.

Чифир здесь пили по-барски. И Петьке вспомнилось камерное недолгое житьё перед отправкой в лес. Без электричества, в камере на сорок человек. Компания братух уже сформировалась, а вот замутить чайку было сложно. Пришёл к ним в товарищи старый зек, отсидевший много уже и всё на лесозаготовках. С его стороны было и хитростью, чтоб заручиться поддержкой здоровых парней и самому поменьше вкалывать. За то и делился тюремным опытом. Ждали отправки, кучковались. Однажды предложил.

– Чифирку б.

– От этой лампочки что ль?

В камере из электричества только три тусклых лампочки под самым потолком и те выключаются с рассветом. Обзавестись чем-то путным зеки не успели, пересылка не давала на то времени.

– Сейчас рукав у фуфайки оторву, а чаю попьём, – хохотнул старый зек.

Все восприняли это как шутку, которую где-то когда-то слышали. Вату катать зек начал с хитрым прищуром, остальные наблюдали, открыв рот. Фуфайку новую, конечно рвать не стал. Серую матрасную вату вытащил из худых постельных принадлежностей, ловко и тщательно скручивал тугой валик, смачивал слюной, опять катал усердно.

– Учитесь, пригодится. Да поможете следующий раз, если что.

Топливо для костерка собирали тщательно. Бумажки, какие-то щепочки. Сложнее всего плашечку ровную для раскатки найти, здесь только курок от прошлых обитателей поможет. У старого зека был. Когда затлел ватный жгут, уже всё было наготове. Жестяная мятая кружка с водой, которую тоже грели на животе, чтоб быстрей закипела. Дым тщательно отгоняли в сторону зарешеченного оконца по стеночке, но и то вызвали недовольства дубаков, которые замолотили в дверь.

– Вы чо там!? Совсем охренели, сволочи! А ну гаси, а то я вам щас устрою.

Тюремные надзиратели-дубаки, конечно, в курсе, но построжиться надо. Да и вода скипела махом. Зеки бережно засыпали полную гость чая в кружку, накрыли плотно, уселись в кружок. Сердце сладко пощемливает от предвкушения. Кружка обжигает ладони, терпи! Край горячий и глоток получается робкий, но живительная влага, еще не терпкая, но уже сильно бодрящая прокатывается внутрь. Дальше по кругу, ждёшь своей очереди. Опять глоток, уже пожирнее, еще один, следующему. Блаженные улыбки на лицах. Все теперь свои, друзья, замечательные парни и товарищи. Начинается неспешный разговор о чём-то, смолкает на минуты, возобновляется вновь. Хорошо. Жить можно.

На командировке в бараке куда как проще. Но настроение тоже. Чифир греет душу, позволяет на миг улететь из этого тоскливого мира, когда до звонка на волю ох как далеко. Полчаса на всё про всё. И на деляну, в стылый сумрак позднего утра. Запах горелой саляры на факелах трактористов, сизый дымок и треск пилы. Тяжкая ноша на плече, тяжкая ноша в груди. Сырые ноги уже к полудню, когда привезут термоса с баландой.

– Тебе, Петька, есть побольше надо. Истощал смотрю совсем. Мясца.

– Да где ж его взять.

– Я собачку заприметил, когда нимо посёлка проезжам.

– Собаку?

– Ну, мы в Е-500 на Енисее бывало и котейку готовили. Уметь надо.

Высокие пихты, высокие осины, корявые берёзы, которые надо попилить и подогнать начальнику местному. Может и разжиться чем, чаю обещал. Ну а пихта чтоб на верхнем складе ровненько лежала. Остаётся стоять одна осина, потом местные соберут украдкой, когда деляна выйдет из рубки, колючку снимут, а зеки уйдут дальше. Не раньше лета. Осина в этом лесу на удивление ровная и не гнилая. Треск падающих лесин всегда отдаётся в сердце почему-то. Но страх от каждодневной работы уже перестал беспокоить. Редкие подогревы с воли у товарищей, да местная собачка, дали возможность дотянуть до весны. Весна в лагерном краю только добавила проблем. Ноги промокали быстрее, сушиться получалось сложнее, а солнце только изредка дразнило длинными лучами, пряталось в тучах.

Ближе к весне, к теплу, компанией тесной, сработавшейся, перед самым сплавом соорудили бражку. Всё ж длинный день, и настроение другое. Готовили по всем лагерным канонам. На литр воды, пять коробков сахара, три коробка дрожжей. Все так долго и с трудом доставали, что сам процесс пьянил не менее самого алкоголя. Другие бригады кто как может изголяется. Кто и самогон вознамерился выгнать. Спрятали за штабелями на берегу. С солнечной стороны, чтоб солнышко помогло дойти напитку хмельному. Да невовремя. Начальник начал сплав, подошёл бульдозер, начал толкать в бурную речушку баланы, начиная с края, и дальше, дальше. На вечерней проверке не досчитались троих. Побег?

Прочесали дубаки и вертухаи берег речки, что осталось от штабелей. Нашли только один ботинок раздавленный, да порванную фуфайку. Те пацаны уже бражку за штабелем пробовали, так и ушли с лесом в сторону Оби, в сторону Ледовитого океана. Вода им пухом. ЧП на командировке, кум в трансе, начальник в ярости. Шмон по баракам. Всё перевернули, всё поизъяли. Потерянных сидельцев сактировали. Устоявшиеся сработанные, спитые как едко заметил начальник, бригады расформировали и отправили кого куда. Благо сезон лесозаготовок уже подошёл к концу, а к следующей зиме недостатка в свежих зеках не будет. Так попал Петька опять ближе к дому, на кирпичный завод в Горном. А потом и по УДО уже отпущен в родную деревню, два с половиной года за плечами – не скинуть, не продать. Сердце очерствело, взгляд стал твёрже и тоскливей. Такой взгляд знающий человек издалека узнаёт. Да по цвету лица.

Лесное ласковое солнце

Леспромхозовский ПАЗик завывал мотором на перевалах, пыхал в морозном воздухе облаком выхлопных газов вперемешку с паром и нёс его домой. На удивление мало народу в салоне, все его узнали. Или почти все. Ни одного с родной деревни, все поселковые, не местные, приезжие, даже алтайцев нет. Некоторых и он узнал, видел когда-то давно. Дорога новая, уже не через Азван. Как он давно тут не был! На развилке к деревне автобусик остановился.

– Дойдёшь?

– Дойду.

Мотор рыкнул и унёс всех пассажиров дальше в сторону Черданцевой гривы. Родной гривы, с которой так много связано с самого детства. Два года ненавистной армии обернулись двумя с половиной годами лагерей. Вот так. Петька опустился на колени в снег, посмотрел в сторону своего таёжного дома и заплакал. Серая хмарь укрывала тайгу, близился вечер. Щёточка леса на фоне серого неба манила к себе кудрявыми шапками кедров. Но надо к родителям, сейчас никак не в тайгу. Подавив в себе первое желание бежать туда, трезво оценив всё, сиделец подхватил котомку на плечо и зашагал в сторону деревни. Деревня из-за поворота блеснула огоньками в вечернем небе. Белая полоса дороги на еще более белом фоне полянок становилась серой и сливалась с окружающим миром. Всего километр.