Харбин

«Если Анна только что была здесь и мы сидели с ней за столом, то почему я… лежу?»

Александру Петровичу показалось, что человек, который с ним разговаривает, находится очень близко, ходит, кряхтит, гремит железом и стучит чем-то деревянным. Стало тепло, даже немного вспотел лоб, он дрогнул рукою вытереться, но рука была тяжёлая. И пахло кислым и дымом, будто выделанной шкурой дикого зверя.

Он открыл глаза.

Он лежал на лавке у глухой стены из толстых, едва ошкуренных брёвен, проложенных мхом, кое-где сивыми бородами свисала пакля. Справа через узкий проход дышала теплом белёная стена.

Александр Петрович был укрыт большой шкурой шерстью вниз, он только что её нащупал потерявшими чувствительность пальцами.

Он стал осматриваться.

За стеной кто-то возился, наверное, с печкой и дровами, и разговаривал, проход туда был занавешен рядном.

Он совсем не узнавал этого места: «Анна не могла быть здесь, значит, она мне приснилась!»

– Щас, Петрович, щас, погоди чуток, щас я тебя подкреплю!

Рядно отодвинулась, и в комнату, горбясь и держа обеими руками грубо сколоченный табурет, на котором стояла глиняная чашка с торчащей деревянной ложкой, вошёл человек. Он поставил табурет у изголовья и шумно выдохнул:

– Очнулси, слава тебе, Господи! – и перекрестился.

Человек с трудом поворачивался в узком проходе между лавкой и белёной стеной; устроив табурет, он присел. Тут Александр Петрович увидел, что в углу, напротив, под самым потолком, на полочкебожнице стоит тёмная, почти чёрная икона и лик на ней едва-едва угадывается.

– Святой Пантеле?ймон, угодник наш. Старая икона, семейная, древлего письма. Вот накормлю тебя и маслица в лампадку подолью, и светлей будит, и ты помолишься. А щас дайка я тебя приподыму.

Человек низко наклонился над Александром Петровичем, почти касаясь бородой; от него пахло дымом, звериными шкурами и морозом; он приподнял Александра Петровича за плечи и подбил свёрнутую кулёму в изголовье.

– Ослаб ты совсем, Петрович! Как с Байкала-т пришли – так ты три седмицы в себя не приходил. У меня уж и опаска появилась, что помрёшь, – человек встал, поклонился иконе и снова перекрестился, – прости, Господи!

Александр Петрович попытался пошевелить губами, чтобы спросить, где он.

– Ты, Петрович, покаместь молчи, тебе гуто?рить не надо. Ты покеда в бреду металси, много чево наговорил, открывай-ка лучше рот.

Александр Петрович попытался открыть рот, но получилось какое-то неуверенное шамканье, губы слиплись, и во всём теле он ощутил слабость. Человек грубыми, шершавыми пальцами оттянул за подбородок ему нижнюю челюсть и между разлипшимися губами влил из ложки тёплую вязкую жидкость.

– Ты тольки глотай, не выплёвывай.

Александр Петрович с трудом продавил глоток.

– Скуса оно, конечно, в энтом пойле нету никакова, а пользы-та – куды с добром, – энто толчёный овёс на медвежьем жиру. Ты не жуй, не жуй – так глотай. А я поведаю тебе… да ты, видать, и не признал меня! Мишка я, Гуран! Припамятовал поди?

Александр Петрович продавил второй глоток.

В сумерках полутёмной комнаты над ним нависал огромных размеров мужик, под самые глаза заросший чёрной бородой.

– Не вспомнил?!

Александр Петрович отрицательно повёл головой.

– Ну ин ничево! Ещё вспомнишь, вот я поведаю тебе – так ты и вспомнишь. На станции мы с тобой повстречалися, за Зимой, посля как чехи тебя и тваво ахвицерика арестовали. Ты ишо шалон с золотишком провожал. Вспомнил? Шинелишка на тебе бравая была. Так я тебя на свои сани посадил. Ну, не вспомнил? А и нет, так не беда!

Александр Петрович смотрел на мужика, назвавшегося Мишкой.

«Анны здесь нет!.. Золотишко? О чём это он?»

– …Покеда ты в бреду лежал, так всё распетро?шил: и про службу свою, и про жёнку, Анкой кличут! Так? Тока отчества я еёшного не разобрал, Савельевна, што ли?

– Кса…

– Молчи, молчи! Энто сейчас не ко времени, посля? побала?каем. Так вот! От энтой станции мы с тобой много вёрст в моей кошёвке пробежали, в обозе. А потом я ссадил тебя, перед самым Иркутском, а то не прошли бы мы через красные кордоны. Ты потом с чехами, видать, маленько проехал, а да?ле на льду я тебя нашёл, уж за Иркутском. Хво?рого! Не вспомнил?

Говоря это, Мишка ложку за ложкой подносил к открытому рту Александра Петровича; сначала глотать было больно и мучительно, и ложки после десятой Александр Петрович закрыл глаза.

– Ну поспи! Тапе?ря опасаться не?ча, раз уж в себе пришёл. Спасибо святому Пантеле?ймону-врачевателю! – И Мишка снова перекрестился на образ. – А ты пока засыпаишь, я тебе и поведаю. Глядишь, и припомнишь чего!

Александр Петрович почувствовал, как он начал проваливаться куда-то глубоко; Мишка то растворялся и терял очертания, то появлялся и говорил не умолкая; он узнал этот голос и вспомнил, кто такой Мишка; а иногда ему казалось, что на его месте сидит только чья-то тень; он силился снова увидеть Анну, и в это время слышал урывками:

– …перед тем как тебя на льду увидать, с Кешкой я постречалси, энтим… он от вас оборо?нь держал… и ещё таких же, как он, два варнака? с винторезами…

Александр Петрович увидел, как из темноты на него надвигается Александр Третий, он попытался до него дотронуться, но вместо холодного металла почувствовал тёплую Мишкину посконную рубаху.

– …а тут слышу, колоколец звенит, ада?ли стафе?та почтовая по льду гонит, дак и не поверил даже…

На санной тройке с колокольцем к нему ехала Анна, к иордани, где он хотел набрать святой воды.

– …ну а дале, тут и ты прохватился, ваше благородие, это уж мы почти што к лагерю подбежали, ты сказал, что домой торопишься, и останавливаться не велел…

«Врёшь! Я сказал: «К ним!» Дальше не помню!..» И он глянул на Мишку через щёлочки глаз.

– …а тама народищу, всё голодные, холодные, глазища тольки на лице одне… Сарма? ду?ит, сани с людишками на Байкал уносит, тока все за Каплина-инерала, то есть за домовину его, и цепляются… которые неподалёку от него телепа?лися, те и выбрались… про других не знаю, они всё позади оста?лися…

– А ты? – Александр Петрович стал понемногу укрепляться в сознании.

– А я, ваше благородие, подумал, што всеми силами не отдадут они его, ежели не бросили и красным не отдали, дак и Байкал-морю не отдадут, и держался во?близь, как мог. Строгий рядом с ним начальник ехал…

– Полковник Вырыпаев? Василий?

– О! Вишь? Ваше благородие, как память тебе овёс толчёный даёт… щас ещё чёй-то похлебаем.

Уставший Александр Петрович отрицательно покачал головой, но Мишка его уже не видел и не слышал, взял миску и вышел за занавес.

Александр Петрович начал чувствовать, как к нему понемногу возвращаются силы, напрягся и положил руки поверх полости, память тоже возвращалась, иногда он ещё куда-то уплывал, но воспоминания становились всё явственнее, твёрже и начинали срастаться своими окраинами, кроме тех моментов, когда он был в забытьи. Как они переправились через Байкал и как он оказался в этой комнате, вспомнить не смог.

Мишка, по-медвежьи сгорбатившись, протолкался через занавес, он держал в руках деревянную посудину, из которой поднимался пар и исходил приятный запах.

– Черёмуха! Невестушка наша, таёжная. Из неё отвар. Ты тольки руками не цапай, в их силы у тебя пока нету, губами, губами прихлебни, края не горячи. Укрепись маленько, а то посля медвежьего жиру я тут с тобою набегаюсь. – Он взял ступку в руки и поднёс её к губам Александра Петровича. – У вас такая в столицэх, поди, и не растёт?

– Растёт, Михаил, отчего же!