Харбин

А через полгода он съехал на полковые квартиры – не так роскошно, но ближе к службе, тем более что неподалёку стояли семёновцы, измайловцы и лейб-атаманцы.

Служба захватила. Его егеря отличались от остальных гвардейцев: от преображенцев – архангельских и вологодских белобрысых увальней или от красавцев-брюнетов, которых набирали в Измайловский полк. У него в строю были охотники из брянских и смоленских лесов, воронежские степняки, обкладывавшие волчьи стаи, новгородские медвежатники, люди основательные и степенные. Они молодого офицера сначала приняли с прохладцей, мол, много тут командовало, но после первых учений, стрельб и ночных вылазок стали называть его «наш Петрович»…

«Было вполне даже симпатично!» Александр Петрович покачивался, сидя на полке, и растворялся в темноте ночи и уходящих в прошлое воспоминаниях.

Своего полкового командира, как поговаривали, его дальнего родственника и придворного аристократа, он видел нечасто, а вот заместитель – князь Фицхелауров с медалью «За поход в Китай» – оказался человеком интересным. В конце 1904 года именно он дал ход его рапорту об откомандировании на Маньчжурский театр военных действий в распоряжение генерала Линевича – в 1-ю Маньчжурскую армию.

«Командир Корнилов, потом командир Мартынов! Однако это уже не детство, уважаемый Александр Петрович!» – сказал он сам себе и попытался протереть рукавом оконное стекло, однако дело было не в стекле, просто была очень тёмная ночь.

Поезд набрал скорость, сон брал своё, но каждый раз отступал, когда возвращалась мысль о том, что будет завтра, вернее, уже сегодня.

«Анна!»

Александр Петрович заёрзал.

Поручик барон фон Адельберг впервые увидел свою будущую жену Анну Ксаверьевну Радецкую за кулисами.

Он быстро влился в столичное общество: театры, актрисы, кулисы, это было обычно для людей его круга. В нём угадывалась блестящая карьера – ветеран Японской кампании, георгиевский кавалер. Анна, тогда ещё толькотолько выпускница балетного класса Михаила Фокина, очень красивая девушка, мечтала о карьере в Мариинском театре, но родители искали хорошей партии и о балете запретили думать, правда, она выговорила себе привилегию – иногда посетить репетицию или спектакль, иной раз и без маменьки, а гувернантку она отпускала. Часто «по-свойски» она бывала за сценой, где после спектакля происходило самое интересное: туда врывалась петербуржская золотая молодежь. Как ветер, молодые люди неслись по коридорам к гримёрным с корзинами шампанского, с букетами цветов. Заигрывали со всеми подряд, с кордебалетом, молодыми выпускницами балетных классов, в глазах которых ещё не было опыта и расчёта, была искренность, мечта о счастье, и кому-то везло. Это видели и любовались, и грим не мог скрыть румянца. Так оживала сказка о принце и Золушке. Принцев делили на красивых, богатых и шумных – красивых было много, богатых тоже, а самыми шумными слыли гвардейцы его величества Измайловского и Московского полков.

От своих товарищей он отличался тем, что чаще был молчалив, на всё смотрел спокойными глазами, шутил иронично и остро?. Почему-то от него ждали чего-нибудь циничного, но этого не бывало. Уходил не один, но ни разу с одной и той же. Интриговало то, что барышни, уезжавшие с ним, потом никому ничего не рассказывали.

И она его заметила.

В тот вечер давали «Баядерку». Он опоздал к началу и пришёл в середине первого акта, когда Раджа представлял Соло?ру красавицу дочь – Гамзатти. Александр Петрович не пошёл на своё место в девятом ряду партера, он не любил, когда на него шипят, оглядываются и готовы сделать замечание. Он остался в проходе под ложей бенуара, почти у самой сцены, но долго не мог сосредоточиться, потому что, когда шёл к двери в партер, в самом конце коридора увидел её, уходящей за сцену.

После спектакля она выходила из театра через служебный подъезд, увидела и сразу узнала этого высокого молчаливого молодого гвардейского офицера. Он стоял на мокром, уже опустевшем тротуаре и кого-то ждал. Она невольно оглянулась и подумала, что за ней, должно быть, выходит кто-нибудь из её подруг-балерин, кого он мог бы ожидать, – но за спиной никого не было.

Потом Александру очень нравилось, когда Анна вспоминала об их знакомстве, о том, что она тогда подумала, что, «должно быть, большая кокетка та, которую он так долго ждёт». Однако когда она ступила на тротуар, то увидела, что он направляется к ней. Он с лёгким поклоном, молча протянул букет, даже не букет, а букетик весенних белых подснежников, она так же молча приняла, но недоумение её переполняло. Он поднял руку, и из темноты со стороны Офицерского моста громыхнул подковами лихач, и только после того, как он громко сказал кучеру её домашний адрес, она вдруг очнулась, а он этого ждал.

– Уже поздно, Анна Ксаверьевна, вы выходили последняя, одна… Разрешите мне сопроводить вас домой.

Она тогда не сумела ответить, он опередил её вопросы, поступил, конечно, бестактно, поскольку их друг другу никто не представил и не знакомил, и ему… «ему никто не давал права…», «и даже повода!», и вдруг – и здесь Анна всегда смеялась – она подумала: «Хорошо, что я вышла последняя и никто этого не видел».

С того самого момента, когда она приняла цветы, она испытывала непривычное ощущение, и в её глазах всё тихо плыло. Он сидел рядом, молча смотрел в спину извозчика и только придерживал полость, которой были закрыты её и его ноги. Ледяной ноябрьский ветер мотал голые ветки деревьев, обрушивался на фонари и ледяным языком облизывал незащищённые лица. Она искоса поглядывала на него и только старалась глубже втянуться в воротник, а он сидел прямо и, казалось, совсем не чувствовал холода. Вдруг она вспомнила, что держит в руках весенние подснежники, он как будто бы услышал её, чуть нагнулся, достал откуда-то из-под сиденья и протянул маленькую, как сам букетик, картонную коробку. Тогда Анна спросила:

– Вам нравится «Баядерка»?

– Да!

– А что именно?

– Танец Теней.

– Почему?

– Я думаю, что они будут сопровождать меня всю жизнь, – пошутил он.

Анна заглянула ему в глаза, а он уже смотрел на неё – очень серьёзно. На секунду ей стало страшно, но она тут же почувствовала, как отчего-то на душе стало легко.

После венчания они снимали квартиру прямо напротив его полковых казарм, а в конце 1910 года один из его бывших командиров по Японской кампании генерал Евгений Иванович Мартынов получил назначение на должность командующего Отдельным Заамурским округом пограничной стражи, охранявшим полосу отчуждения КВЖД, и предложил возглавить отдел агентурной разведки 1-й бригады. Так после Японской кампании он во второй раз оказался в Маньчжурии и в Харбин приехал уже с женой.

Им хватило двух месяцев, чтобы забыть про Петербург. Мерзкий харбинский климат был лучше, чем мерзкий петербуржский, жизнь молодого города была такой же бурной, как их молодость. Однако Мартынова неожиданно откомандировали, когда он схватил за руку нескольких генералов-казнокрадов. Евгений Иванович предложил Адельбергу последовать за ним к новому месту службы, однако Александр Петрович отказался. На это у него были причины: Анна любила его, но ревновала к прежним интрижкам, поэтому им обоим было во благо на какое-то время остаться в Харбине?. Тогда, при прощании, Мартынов подарил ему хронометр с орлами.

Он покинул Харбин в сентябре 1914 года, и на перроне Анна тихо ему прошептала: «Возвращайся!» Он кивнул и вскочил на подножку уже дрогнувшего вагона, а потом много раз вспоминал этот её наказ. Накануне Александр Петрович получил в штабе казённый пакет с предписанием отбыть фронт.

От их дома на Разъезжей улице до вокзала ехать было совсем недалеко – через несколько сотен шагов площадь и Свято-Николаевский собор и чуть дальше под горку по Вокзальному проспекту – вокзал. Ни по дороге на вокзал, ни на перроне они почти не говорили, всё было сказано прошедшей ночью. В коляске извозчика он искоса поглядывал на неё, она сидела сосредоточенная и только иногда покусывала припухшие губы…

«Вот я и возвращаюсь!» – глядя в тёмное окно, думал Александр Петрович.

Он нащупал в кармане пиджака её последнее письмо с фотографической карточкой сына. Анна писала много, в одном из писем она описала, как в апреле пятнадцатого года заамурцы уходили на германскую войну; она написала о том, что город как будто бы сошёл с ума: улицы, ведущие к вокзалу, заполнились людьми, извозчиками, рикшами, и воинские колонны с трудом проходили сквозь густые толпы; с военными прощались даже китайцы и вели себя как русские – плакали. С особым вдохновением Анна описывала, как махали цветами, кричали, размазывали по щекам слёзы, а за солдатами вдоль колонн бежали дети, и конные подхватывали их, усаживали перед собой в сёдла, а потом спускали на руки к чужим людям, и казалось, что в те дни в городе чужих нет.

Она писала подробно, и всё, что она описывала, он видел как будто бы собственными глазами; он выучил эти письма наизусть и сейчас, под стук колёс, переживал всё снова.

Александру Петровичу не спалось, хана выветрилась, можно было выпить ещё и попытаться уснуть, но от аромата китайской водки трудно избавиться. В купе стало светлее, низкие придорожные заросли на пустынной и ровной, как стол, местности от Цицикара до Харбина не доходили до окон вагона; деревья вдоль полотна почти не росли, и нечему было закрывать полную луну, которая неожиданно повисла над дорогой и светила то в окно купе, то перебегала на другую сторону, и тогда поезд отбрасывал меняющую очертания, играющую, как на поверхности воды, тень. Когда луна заглядывала в окно, Кузьма Ильич ворочался.

«Да! Тогда, в сентябре, я уехал надолго и очень далеко». Он достал письмо, открыл помятый конверт, которому досталось за время его скитаний, и вытащил сложенный вдвое лист и фотографическую карточку. В тёмном купе при неверном свете луны текст не читался, а на карточке только угадывался силуэт мальчика в матроске и детской бескозырке. Конверт был тёплый, и от этого он ощутил сосущую тоску, это его расстроило, он всегда думал, что последние сотни километров к дому будет ощущать приподнятость и радость, а тут…

«Разлука сближает! Не помню, кто это сказал! Ни черта подобного! Что происходит, Александр Петрович? И какого чёрта эта тоска? Почему?»

Он снова стал вспоминать письма Анны, нежные, заботливые, она только изредка и скороговоркой упоминала о трудностях, с которыми сталкивалась, когда в России началась революция и Гражданская война, хотя и косвенно, но задевшие и их харбинскую жизнь. Анна писала о том, как на свет появился их сын, как рос, его первые шаги и слова, произнесённые в присутствии гостьи – одной из её харбинских подруг, которая, кстати, если судить по последнему письму, дождалась мужа и они переехали в Тяньцзинь…

«Разлука сближает… А какими мы становимся в разлуке? Харбин – мирный город, не познал ни войны, ни революций! Какая сейчас Анна? А может быть – какой сейчас я?..» Александр Петрович чувствовал, что за эти годы он изменился, ожесточился, что ли? Мягкими в его памяти были только воспоминания о Мишке Гуране, о таёжном житии, отношении Мишки к людям и к нему, он мог и не подобрать его, бросить, не взять в сани…

«А ведь каков, – подумал Александр Петрович. – За полтора года ни разу не спросил, кто и что я? Егерь и егерь! «Ахвицер»! Ему довольно было того, что он услышал от меня, когда я бредил. Удивительный человек! Если бы не он, я бы, наверное, стал как битое стекло – мелкий, острый и опасный, или вообще бы не был!»

В лунном свете снова заёрзал Тельнов, чуть не упал с полки, опёрся рукой о столик и повернулся на другой бок.

«Вот ещё один – божий человек!»

Вдруг Александр Петрович услышал выстрел, он не ошибся, это был выстрел, потом прозвучал ещё и ещё, выстрелы только приглушал стук колёс летящего поезда. Через короткое время послышались ещё два выстрела и звонко лопнули стёкла, но поезд продолжал идти быстро и не сбавлял хода.

«Хунхузы!» – промелькнуло в голове.

По вагону забегали люди, послышались тревожные голоса и крики, Кузьма Ильич проснулся, сел и ошалело водил глазами по подсвеченным луной стенам купе. Адельберг приложил палец к губам: мол, не шумите, тот что-то пробормотал и, видимо, так и не проснувшись, снова, как подкошенный, повалился на полку.

За несколько секунд с Александра Петровича слетела вся тяжесть прежних мыслей, он будто снова очутился в Маньчжурии предвоенных лет, когда хунхузы так же смело нападали на поезда и даже скоростные экспрессы. А поезд шёл, не сбавлял хода, по коридору ещё бегали, но скоро всё улеглось.

«Понятно, их тактика не изменилась, стреляли по паровозной кабине, но в машиниста не попали, поэтому мы едем! Ну, слава тебе Господи!»

Глава 8

Адельберг проснулся задолго до того, как колёса загрохотали по железным конструкциям моста. Сейчас под мостом в косом и ритмичном мелькании металлических ферм текла мутная коричневая Сунгари.

Проснулся Тельнов и уставился на спутника.

– Кузьма Ильич, вам на пробуждение и туалет пять минут.

Уже выбритый, Александр Петрович прислонился к окну, с середины моста он увидел город, набережную и на набережной похожий на белый корабль Яхт-клуб.