Невидимая смерть

– Как жили. Все равно это наша страна. Куда ж мы от нее уйдем?

Они еще долго сидели, прижавшись друг к другу, точно жених и невеста, – два человека в клокочущем мире, где соединились правда и ложь, вера и безверие, порядочность и лесть, сила и слабость, счастье и горе, ум и глупость, любовь и ненависть… Они были малы и ничтожны в нем, но так же неистребимы, что в молекуле атомы. И оба подумали об одном и том же – если уж существует на свете правда, то за нее и надо бороться, как боролись со злом издавна на Руси от первых еретиков до истинных праведников.

4

Нина и Павел занимали десятиметровую комнату в доме интернационалистов на Полянке, зарабатывали около трехсот рублей, этих денег двоим вполне хватало. Единственное, в чем они испытывали нужду, было свободное время. К восьми часам они уезжали на службу, возвращались в девять-десять вечера, на примусе варили самую распространенную в те времена перловку, кипятили чай. После ужина освобождали стол от посуды, и каждый со своего края раскладывал свои бумаги. И так ежедневно, без выходных и отпусков. Павел как-то еще крепился, но слабенькая, хрупкая Нина понемногу начала сдавать. Пропал аппетит, появились головные боли. Почти силком Павел сводил ее к врачу. Тот поставил диагноз: переутомление, сердечная недостаточность. Краснея и заикаясь от непривычной ситуации, Павел попросил Ростовского походатайствовать перед начальством об отпуске для себя и Нины.

Двенадцать оплаченных дней полной свободы получили они. На поездку к югу не хватало времени да и денег. Решили просто сесть в поезд и сойти там, где понравится. Купили палатку, спальные мешки, удочки, запаслись крупой и консервами. Отъезжали с Савеловского вокзала. Погрузили вещи в вагон, заняли места у окна. Наконец дважды звякнул колокол, протяжно загудел паровоз, от вагона к вагону покатился лязг буферов – поезд тронулся. Павел взглянул на порозовевшую от волнения Нину:

– У нас говорят, с богом!

– С богом! – отозвалась Нина.

Поезд не успевал набрать скорости, останавливался у каждого столба. Он шел в Ленинград кружным путем через старые русские поселения – Икшу, Яхрому, Дмитров, Талдом, Кимры, Пестово, Бугодощь и Мгу. Мимо окон неторопливо плыли сырые хвойные леса, желтые березовые рощи. Почерневшие ветряные мельницы махали вслед дырявыми крыльями, точно старые птицы. Поблескивали тихие речки. Они струились между кудрявых ив, несли на себе опавшие листья. Было грустно от покосившихся домов, ветряков, дорог, заросших осотом и иван-чаем, – свидетелей некогда буйной жизни.

Перед Икшей сошли последние дачники, на облезлых лавках остались сидеть суровые старухи в черном и ласковые старики в валенках с высокими калошами из автомобильных камер, заросшие, как седые ежи. У Яхромы набилась стая молодых ткачих с местной фабрики, но и они скоро сошли. Вдаль убегали леса и покатые холмы. Поезд шел и шел неспеша проглатывая километр за километром.

Нина вынула из рюкзака книжечку Коллинза «Летчик испытатель», она недавно вышла, и ею все зачитывались.

– Погадаем? – предложила она. – Где?

– Сто пятьдесят первая, седьмая сверху.

Она нашла нужную страницу и прочитала: «Но пришли тяжелые дни. Сияние померкло, и проступили зеленые цвета. Честолюбие, деньги. Любовь, и заботы, и горе. Любопытно, как сильна сила слабости в женщинах и их детях, когда видишь, что твои мечты, невысказанные, глядят их глазами. И старше я стал, и неспокойные дни наступили на земле…»

– Сойдем здесь, – сказала она.

Как раз остановился поезд. Справа заключенные рыли канал. Слева, на пригорке, темнело село, а за ним виднелся лес. Они прошли через село под обстрелом пугливых и любопытных глаз, потом тропа увела в почти таежную глушь. Запахло сладковатой прелью и зрелой брусникой. Под ногами похрустывали, будто вскрикивали, засохшие сучья, шумела трава, в которой бились поздние осенние бабочки. Они вышли на луг. Змейкой бежала по нему желтая речка Волокуша, обросшая ольхой, окруженная коричневыми копнами сена. Переправились по давным-давно срубленному дереву на другой берег и попали в еще более густой и дремучий сосновый бор.

На взгорке нашли удобное место, поставили палатку. Пока запасались дровами, стало темнеть. Вечерняя заря пропылала на вершинах, а в самом лесу сразу настала ночь. И костер запылал ярче, и горел долго, постреливая сушью. А когда немного поугас, за черными тенями сосен и вьющимся сиреневым дымком появились раззолоченные крупные звезды, каких никогда не видели в городе.

Они сидели у костра, глядели на огонь и молчали. Пламя завораживало, как завораживает музыка. В глубокой тишине ночи, во всем уснувшем мире, казалось, бодрствовали только они, и не хотелось произносить никаких слов, потому что у счастья слов не бывает. Было и грустно, и радостно. В их короткой жизни судьба подарила эту щедрую ночь, и завтрашний день, и еще десять ночей, а потом грозу – последнюю, теплую, могучую грозу в угасающей осени, и огромную, жгучую радугу, разбросившуюся от горизонта к горизонту.

В этом девственном глухом лесу они прожили две недели, как в дикий пещерный век. Они дурачились, бегали наперегонки, лазали по деревьям, умывались в родниковой реке Волокуше и грелись у жаркого костра. Они ели кашу, приправленную дымом, и она казалась им необыкновенно вкусной. Они пекли лепешки из серой муки – пузырчатые, хрустящие, и, обжигаясь, съедали сразу. Они пили чистую, не травленную хлоркой воду – и легкий, туманный хмель, как вино, ударял в голову. Они были молоды и думали, что навсегда останутся такими, и что впереди будет много таких недель.

Нет, не знали они, что это был их последний отпуск на долгие годы вперед.

Глава третья

Нечистые игры

«Сжигание – это специальность новой молодежи. Границы малых государств империи так же были превращены в пепел огнем молодежи. Это простая, но героическая философия: всё, что против нашего единства, должно быть брошено в пламя».

    Из книги «Гитлерюгенд»

1

Вернувшись в Берлин, Юстин весь день бродил по улицам, выпил кружку любимого светлого пива с сиропом, посмотрел фильм «Индийская гробница», только что вышедший на экраны. Цвели каштаны и липы. На площадях батальоны штурмовиков готовились к первомайскому параду. Рабочее время, а народу было непривычно много, как в воскресенье. Сытые счастливые лица, улыбки, красивая одежда, крепкая обувь… В магазинах выбор невелик, однако достаточен, чтобы хорошо питаться и не думать о завтрашнем дне. О будущем пусть заботятся фюрер и партия – силы высшего порядка. Гитлер точно угадал стремление своего народа. Он дал всем работу, обеспечил одеждой, сосисками и хлебом, указал цель. За это его и принял народ, за это боготворит. «Вся сила Германии – в единстве народа с партией и вождем», – утверждает Геббельс. Он прав. Только зачем столько слов, барабанов, мишуры? Перебор рождает недоверие. Неужели там, наверху, не понимают этого? Впрочем, когда свободное слово в печати и радио подавлено, то правительство слышит лишь собственный голос, оно поддерживает в себе самообман, будто чувствует голос народа. Пока немцы находятся под властью лозунгов и политического суеверия. Надолго ли?

Юстина потянуло к столу. Надо написать статью о необходимости трезвости в оценке международной жизни, отнести ее к Хаусхоферу и продолжать работу в его журнале. Хватит хлюпать носом! Быстрым шагом он направился к трамвайной остановке.

Дома на письменном столе оставался такой же порядок, что и прежде. Хозяйка квартиры ревностно следила за этим. Ее покойный муж тоже был журналистом и не позволял передвигать даже малой бумажки. Начинал Юстин с обдумывания заголовка. В нем должна быть выражена сущность статьи. От удачного заголовка появлялись дельные мысли. Помня о том, что проблема – это сформулированная боль самой действительности, он четкой готикой вывел название: «Боль нации».

Но долго работать не пришлось. Зазвонил телефон:

– Юстин? Я несколько раз пытался связаться с вами. Где вы пропадаете?

– Я приехал сегодня утром, господин Пикенброк.

– Знаю, вам бы следовало немедленно сообщить о приезде.

– Меня никто не обязывал. Людгер сказал…

– Людгера забудьте! Сейчас буду у вас.

Пики, очевидно, говорил из своего радиофицированного «опеля». Не прошло и пяти минут, как в прихожей послышались его шаги. Юстин открыл дверь. В этот раз Пикенброк был в армейской форме, как и его спутник-майор. Пики представил:

– Беербаум. Запомните этого человека. С ним вам придется работать.

Обменялись рукопожатием. Беербаум вручил тяжелую картонную коробку, молча поклонился и исчез.

– Что это?

– Презент от меня капитану Валетти.

– Капитану?!

– Да. Звание уже утвердил Браухич.

Тем же манером, каким набрасывал шляпу, Пикенброк кинул на оленьи рога фуражку, расстегнул крючок на черном вороте френча.

– Конечно, я нарушаю уставные традиции, но в нашем ремесле они попросту вредят, – Пики развалился в кресле, вытянул ноги. – Что же вы не интересуетесь содержимым?

В коробке оказались две бутылки коньяка, яблоки и еще какой-то пакет. Юстин удивился:

– Откуда в апреле свежие фрукты?

– Представьте, несколько дней назад я срывал их в Севилье.

– С республикой в Испании покончено?

– Да. Теперь там наш человек – каудильо Франко.

– И в Праге тоже?

– Мы не бросаем слов на ветер.

Юстин развернул пакет. В нем оказались серебристые погоны с двумя кубиками и пачка рейхсмарок.