Мидасов дар

Как самоощущение струны.
Печь дышит так, что окна запотели.
С медовой необклеенной стены
Смеётся в рамке – щурящийся мальчик,
Андрей Григорьев – и никак иначе.

«Андрюша!.. – взгляд перехватила мать. —
Уж был пострел… Растила – натерпелась.
Втемяшится чего – не удержать…
Учился плохо. Верно, не хотелось?
А в озорстве – и выдумка, и смелость,
Какие только можно пожелать.
За образами прятал папироски.
Рос без отца… Ему б ремень отцовский!

А вырос – будто сглазили, притих.
Задумчив стал, друзей оставил, игры…
Неразговорчив, словно еретик,
Засел, сказать верней, залёг за книги,
Ещё верней – не вылезал из книг.
Он их носил как мученик – вериги,
И, стопу книг прижавши к животу,
Спускался с сеновала поутру.

Соблазн в него вошёл. Смутил лукавый.
Лишён покоя даже по ночам,
Спросонок часто вскакивал, кричал.
А рисовал – драконов семиглавых,
Зелёных, словно вызревшие травы.
Я замечала по его речам,
Что всё земное для Андрюши пусто,
Что искушает мальчика искусство.

А в школе – тройки с горем пополам.
Уроков не готовил и не слушал.
Витал, что в облаках аэроплан,
Воображенью то есть продал душу.
А ежели мечтания нарушу,
Озлится вдруг. Не разрешалось нам
Заглядывать в заветные тетради.
Случалось иногда… Его же ради!

Чего там только не было! Стихи
Бредовые. Я даже помню: „Утки
Озёра гладят, словно утюги…“
А под стихами странные рисунки:
На переезде стрелочник у будки.
Лицо – фонарь. Высокий. Без руки.
Вторая полосата, как шлагбаум…
Понять такое – тратить время даром».

Четвёртая глава

1

С Андреем даже не поговорили.
Едва вернулся – время уезжать.
Он проводил нас. Вышли не спеша.
Мария чуть поодаль. Закурили.
Светилось небо крапинами гнили.
Толкнул Андрея локтем:
– Хороша? —
Не посмотрел на Машу, не ответил.
Был вечер тих и беспричинно светел.

Молчим. Интересуюсь:
– Завязал? —
Григорьев улыбнулся:
«Ты поверил?
Хочу с землёю сжиться в полной мере.
Без этого писать её нельзя.
Пока нутром не чуешь суховеи,
Сочувствовать пригоркам будешь зря.
Чтоб чернозёма выявить фактуру,
Полезно плугом обнажить натуру.

Ты видел на ладони на своей
Суглинка обескровленного колер?
Жалеешь? – потом собственным засей;
Комкуется? – в свои укутай корни;
Воды не держит? – сам ложись на склоне…
Тогда, тогда кричи: как больно ей!
И, кисточкой зализывая раны,
Не забывай проветривать карманы…

Простите, верно, скучновато вам?» —
К Марии повернулся на мгновенье.
Подул на пальцы. Холодно рукам.
И замолчал. Его обыкновенье.
Григорьев презирал чужое мненье
Из ненависти к болтовне, словам;
Но, ежели в беседе остановка,
Смотрелся неуклюже и неловко.

Схватилась грязь. Шагаем, как по льду.
Чуть ветерок – Андрюха вздёрнул ворот;
Уже с собой и с нами не в ладу,
Махнул рукою: мол, мотайте в город,
Попутку хомутайте, я – пойду…
Метнулся к дому – строен, грустен, молод.