Ночь с Достоевским

– Ты отдалась ему совершенно?

– Не спрашивай, это нехорошо, – сказала я.

– Поля, я не знаю, что хорошо и что дурно. Кто он: русский, француз, не мой доктор? Тот (далее одно слово не разборчиво)?

– Нет, нет.

Я ему сказала, что очень люблю этого человека.

– Ты счастлива?

– Нет.

– Как же это? Любишь и не счастлива, да возможно ли это?

Он меня не любит.

– Не любит! – вскричал он, схватившись за голову, в отчаянии. Но ты не любишь его, как раба, скажи мне, это мне нужно знать! Не правда ли, ты пойдёшь с ним на край света?

– Нет, я… я уеду в деревню, – сказала я, заливаясь слезами.

– О Поля, зачем же ты так несчастлива! Это должно было случиться, что ты полюбишь другого. Я это знал. Ведь ты по ошибке полюбила меня, потому что у тебя сердце широкое, ты ждала до 23 лет*), ты единственная женщина, которая не требует никаких обязанностей, но чего это стоит: мужчина и женщина не одно и то же. Он берёт, она даёт.

Когда я сказала ему, что это за человек, он сказал, что в эту минуту испытал гадкое чувство: что ему стало легче, что это несерьёзный человек, не Лермонтов. Мы много ещё говорили о посторонних предметах. Он мне сказал, что счастлив тем, что узнал на свете такое существо, как я. Он просил меня оставаться в дружбе с ним и особенно писать, когда я особенно счастлива или несчастлива. Потом предлагал ехать в Италию, оставаясь как мой брат. Когда я ему сказала, что он, верно, будет писать свой роман**), он сказал: «За кого ты меня принимаешь! Ты думаешь, что всё пройдёт без всякого впечатления». – Я ему обещала придти на другой день. Мне стало легче, когда я с ним поговорила. Он понимает меня.

Я не дождалась письма Сальв[адора] и на всякий случай пишу ему такое письмо:

«Ты не был в отеле во вторник и ничего не писал мне об этом. Может быть, ты не получил моего письма; но во всяком случае ты мог бы мне написать. Или ты не знаешь, как я тебя люблю; люблю до безумия. Я начинаю думать, что у тебя какое-нибудь большое несчастье, и эта мысль мутит мне ум. Я не умею сказать, как я люблю тебя, и если бы ты знал это, то не заставил бы меня испытать такие страдания, какие я перенесла в течение этих двух дней, ожидая от тебя известия».

*) В словах Достоевского: – «Ты ждала до 23 лет» – косвенное указание, что начало их близости нужно отнести к 1862 г. – Суслова родилась в 1839 г.

**) Роман Достоевского, о котором здесь упоминается, вряд ли это «Преступление и наказание» даже в первоначальном его замысле под названием «Пьяненькие» (см. письмо к Краевскому от 8 июня 1865 г. – Русская старина 1913 г., книга 3-я). Здесь, разумеется, по всей вероятности, один из многочисленных неосуществлённых сюжетов, которыми всегда было так полно его художественное воображение.

Приведённое здесь письмо к Сальвадору в высшей степени характерно для душевного склада Сусловой, вполне согласуясь с тем сложным её образом, который рисует и Достоевский и Розанов. Здесь весь её нравственный максимализм, её суровые требования к людям, которым она не прощает ни одной их слабости.

Я пишу ему ещё письмо, которое отдам после.

«Я хочу тебе сказать, как я тебя люблю, хотя я знаю, что не в силах выразить это

словами.

Надо, однако, чтобы ты знал это. Я никогда не была счастлива. Все люди, которые меня любили, заставляли меня страдать, даже мой отец и моя мать. Мои друзья все люди хорошие, но слабые и нищие духом; богаты на слова и бедны на дела. Между ними я ни разу не встретила ни одного, который бы не боялся истины и не отступал бы перед общепринятыми правилами жизни. Они также меня осуждают. Я не могу уважать таких людей, говорить одно и делать другое – я считаю преступлением. Я же боюсь только своей совести. И если бы произошёл такой случай, что согрешила бы перед нею, то призналась бы в этом только перед самой собою. Я вовсе не отношусь к себе особенно снисходительно, но люди слабые и робкие мне ненавистны. Я бегу тех людей, которые обманывают сами себя, не сознавая, – чтобы не зависеть от них. Я думаю поселиться в деревне среди крестьян и приносить им какую-нибудь пользу, потому что жить и не оказывать пользы другим, считаю не достойным человека».

1 Сентября. Понедельник.

Я не послала двух последних писем Сальвадору, потому что случилось такое происшествие: в один вечер я возвратилась домой от Ф[ёдора] Михайловича] довольно поздно, легла не засвечая огня и плохо спала ночь, думая о Саль[вадоре]. Я проснулась, когда было темно, едва рассвело. Я стала ходить по комнатам и вдруг нечаянно увидела на столе письмо; почерк был незнакомый. Это писал его товарищ. Он уведомлял, что Сальвадор в тифе, что он болен с самого того дня, когда я его в последний раз видела, и я не могу его видеть, потому что он у своих знакомых, рекомендованных его родными, что этот господин об нём заботится и будет иметь подозрение, если я приду. Я тотчас отвечала на это письмо, где говорила, что невозможность видеть Сальв[адора] считаю варварством, и что прошу писать мне чаще о состоянии здоровья своего друга. В этот же день я написала ещё письмо Саль[вадору], которого я считала на краю могилы. Я писала, что он, верно, выздоровеет, иначе была бы несправедливость. Я была в страшном отчаянии, что эта болезнь особенно опасна для молодых людей. Ф[ёдор] Михайлович] меня несколько успокоил, сказав, что в здешнем воздухе и при этих медиках неопасно. Я переехала к Мир. и в субботу целый день ждала письма, в воскресенье его самого (я его приглашала, для того, чтобы его расспросить о Сальвадоре). В суб[боту] в 6 час. я пошла гулять в улицу Сорбонну и встречаю Саль[вадора]. Я его увидела издали, но никак не могла поверить, что это он. Так мне показалось это невероятным до тех пор, когда он подошёл ко мне, улыбаясь, но очень бледный, и взял мою руку. Я едва устояла на ногах и несколько времени не могла ничего сказать. У меня не было ещё никакого подозрения, но мне было больно, что он мне не писал. Первые его слова были, что он был очень болен и что выходит в первый раз. – Да, ты очень бледен, – сказала я. В это время я подняла на него глаза. На щеках у него были красные пятна.