Лермонтов в жизни

А. П. Шан-Гирей.С. 753

При последнем своем отъезде на Кавказ 2 мая 1841 года Лермонтов никаких рукописей с собою не взял, но все бумаги, в том числе и поэму «Демон» в 2 экземплярах, собственноручную рукопись и возвращенный А. И. Философовым список, оставил у Акима Павловича Шан-Гирея, сказав ему: «Демона» мы печатать погодим, оставь его пока у себя».

П. К. Мартьянов 3. С. 203—210

Лермонтов был когда-то короткое время моим товарищем по университету. Нынешней весной, перед моим отъездом в деревню за несколько дней я встретился с ним в зале Благородного собрания, – он на другой день ехал на Кавказ. Я не видал его десять лет и как он изменился! Целый вечер я не сводил с него глаз. Какое энергическое, простое, львиное лицо. Он был грустен, и, когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, у меня сжалось сердце – так мне жаль его было.

В. И. Красов – А. А. Краевскому.

Июль 1841 г.

Вместе с ним на Кавказ ехал его приятель и общий наш товарищ А. А. С(толыпи)н. Они оба у меня обедали и провели несколько часов. Лермонтов был весел и говорлив, перед вечером он уехал. Это было 15 апреля 1841 года, ровно за три месяца до его кровавой кончины.

А. М. Меринский. С. 656

Второго мая к восьми часам утра приехали мы в Почтамт, откуда отправлялась московская мальпост. У меня не было никакого предчувствия, но очень было тяжело на душе. Пока закладывали лошадей, Лермонтов давал мне различные поручения к В. А. Жуковскому и А. А. Краевскому, говорил довольно долго, но я ничего не слыхал. Когда он сел в карету, я немного опомнился и сказал ему: «Извини, Мишель, я ничего не понял, что ты говорил; если что нужно будет, напиши, я все исполню». «Какой ты еще дитя, – отвечал он. – Ничего, все перемелется – мука будет. Прощай, поцелуй ручки у бабушки и будь здоров».

Это были в жизни его последние слова ко мне, в августе мы получили известие о его смерти.

А. П. Шан-Гирей.С. 753

Итак, я уезжаю вечером. Признаюсь вам, что я порядком устал от всех этих путешествий, которым, кажется, суждено длиться вечно… Пожелайте мне счастья и легкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать.

Лермонтов – С. Карамзиной.

Ставрополь, 1841 г.

…Предсказание цыганки, высказанное юному поэту или его бабушке: «убьют его из-за спорной женки». Михаил Юрьевич рассказывал об этом, говоря, что быть убиту в сражении ему на роду не написано.

П. А. Висковатов.С. 374

Предчувствие Лермонтова сбылось. В Петербург он больше не вернулся, но не от черкесской пули умер гениальный юноша, а на русское имя кровавым пятном легла его смерть.

В. А. Соллогуб 1. С. 378

Москва. Пять лучших дней

В конце 1840 года Лермонтову разрешен был приезд в Петербург на несколько месяцев. Перед окончанием этого отпуска и перед последним своим отъездом на Кавказ весною 1841 года он пробыл некоторое время в Москве и с удовольствием вспоминал о том. «Никогда я так не проводил приятно время, как этот раз в Москве», – сказал он мне, встретясь со мной при проезде через Тулу. Эта встреча моя с ним была последняя. В Туле он пробыл один день, для свидания со своей родною теткой, жившей в этом городе.

А. М. Меринский 3. С. 656

В Москве пробуду несколько дней, остановлюсь у Розена… Еще прибавлю, что от здешнего воздуха я потолстел в два дня, решительно Петербург мне вреден, может быть, я также поздоровел от того, что всю дорогу пил горькую воду, которая мне всегда очень полезна.

Лермонтов – Е. А. Арсеньевой.

Москва, апрель 1841 г.

Зимой 1840/41 года в Москве, незадолго до отъезда Лермонтова на Кавказ, в один пасмурный воскресный или праздничный день мне случилось обедать с Павлом Олсуфьевым, очень умным молодым человеком, во французском ресторане, который в то время усердно посещался знатной московской молодежью.

Во время обеда к нам присоединилось еще несколько знакомых и, между прочим, один молодой князь замечательно красивой наружности и довольно ограниченного ума, но большой добряк. Он добродушно сносил все остроты, которые отпускали на его счет… Мы пили уже шампанское… «А, Михаил Юрьевич!» – вдруг вскричали двое-трое из моих собеседников при виде только что вошедшего молодого офицера, который слегка потрепал по плечу Олсуфьева, приветствовал молодого князя словами: «Ну, как поживаешь, умник!», – а остальное общество коротким: «Здравствуйте!» У вошедшего была гордая непринужденная осанка, средний рост и необычайная гибкость движений. Вынимая при входе носовой платок, чтобы обтереть мокрые усы, он выронил на паркет бумажник или сигаретницу и при этом нагнулся с такой ловкостью, как будто он был вовсе без костей, хотя, судя по плечам и груди, у него должны были быть довольно широкие кости.

Гладкие белокурые, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей на красиво очерченных губах молодого офицера.

Очевидно, он одет был не в парадную форму. У него на шее был небрежно повязан черный платок, военный сюртук без эполет был не нов и не доверху застегнут, и из-под него виднелось ослепительной свежести тонкое белье.

Мы говорили до тех пор по-французски, и Олсуфьев, говоря по-французски, представил меня вошедшему. Обменявшись со мною несколькими беглыми фразами, он сел с нами обедать. При выборе кушаньев и в обращении к прислуге он употреблял выражения, которые в большом ходу у многих, чтобы не сказать у всех русских, но которые в устах этого гостя – это был Михаил Лермонтов – неприятно поразили меня. Эти выражения иностранец прежде всего научается понимать в России, потому что слышит их повсюду и беспрестанно, но ни один порядочный человек – за исключением грека или турка, у которых в ходу точь-в-точь такие выражения, – не решится написать их в переводе на свой родной язык.

Фр. Боденштадт 2. С. 319—320

…Лермонтов снова приехал в Москву. Я нашел его у Розена. Мы долго разговаривали. Воспоминания Кавказа его оживили. Помню его поэтический рассказ о деле с горцами, где был ранен Трубецкой… Его голос дрожал, он был готов прослезиться. Потом ему стало стыдно, и он, думая уничтожить первое впечатление, пустился толковать, почему он был растроган, сваливая все на нервы, расстроенные летним жаром. В этом разговоре он был виден весь.

Ю. Ф. Самарин – И. С. Гагарину.

3 августа 1841 г.

(Здесь и далее цит. по: Новое слово. 1894. № 2. С. 58—59)

Я уже знал и любил тогда Лермонтова по собранию его стихотворений, вышедших в 1840 году, но в этот вечер он произвел на меня столь невыгодное впечатление, что у меня пропала всякая охота ближе сойтись с ним. Весь разговор, с самого его прихода, звенел у меня в ушах, как будто кто-нибудь скреб по стеклу.

Фр. Боденштадт 2. С. 320

Вечером, часов в девять, я занимался один в своей комнате. Совершенно неожиданно входит Лермонтов. Он принес мне свои стихи для «Москвитянина» – «Спор». Не знаю почему, мне особенно было приятно видеть Лермонтова в этот раз. Я разговорился с ним. Прежде того какая-то робость связывала мне язык в его присутствии.

Ю. Ф. Самарин – И. С. Гагарину.

3 августа 1841 г.

Садовский говорил мне, что раз за кулисы Малого театра пришел офицер и спросил, где уборная Щепкина. П. М. указал ему ход и узнал после, что это был Лермонтов. Садовский его больше никогда не видел.

А. А. Стахович.Клочки воспоминаний. М., 1904. С. 112

С Лермонтовым Михаил Семенович (Щепкин) сблизился во время недолгого пребывания его в Москве перед смертью.

А. И. Урусов.Кончина Щепкина //

Библиотека для чтения. 1863. № 7. С. 77

Я никогда не мог, может быть, ко вреду моему, сделать первый шаг к сближению с задорным человеком, какое бы он ни занимал место в обществе, никогда не мог простить шалости знаменитых и талантливых людей только во имя их знаменитости и таланта. Я часто убеждался, что можно быть основательным ученым, сносным музыкантом, поэтом или писателем и в то же время невыносимым человеком в обществе. У меня правило основывать мнение о людях на первом впечатлении, но в отношении Лермонтова мое первое неприятное впечатление вскоре совершенно изгладилось приятным.

Не далее как на следующий вечер я встретил его в гостиной г-жи Мамоновой, где он предстал передо мной в самом привлекательном свете, так как он вполне умел быть любезным.

Фр. Боденштадт 2. С. 320—321

Простившись с Владикавказом, я (…) приехал жить в Москву (…), тратя время на обеды, поездки к цыганам и загородные гуляния и почти ежедневные посещения Английского клуба, где играл в лото по 50 руб. асс. ставку и почти постоянно выигрывал. Грустно вспоминать об этом времени, тем более что меня постоянно преследовала скука и бессознательная тоска. Товарищами этого беспутного прожигания жизни и мотовства были молодые люди лучшего общества и так же скучавшие, как я. Между ними назову: князя А. Б(арятинского), барона Д. Р(озена), М(онго-Столыпина) и некоторых других. И вот в их-то компании, я не помню, где-то в 1840 году встретил М. Ю. Лермонтова, возвращавшегося с Кавказа или вновь туда переведенного, – не помню. Мы друг другу не сказали ни слова, но устремленного на меня взора Михаила Юрьевича я до сих пор забыть не могу: так и виделись в этом взоре впоследствии читанные мною слова:

Печально я гляжу на наше поколенье, —

Грядущее его иль пусто, иль темно…