Бухта половины Луны

– Который час, брат? – окликнул меня голос.

От стены отделилась фигура. Щёлкнув передачей, я на всякий случай ускорился. С крыши на мостовую перед колесом упал камень. На следующем перекрёстке в глубине трущоб показалась губастая голова в чёрной косынке. Паренёк вытащил руку из кармана и, медленно проведя длинным пальцем по торсу, приподнял майку. На голом теле показалась рукоятка ствола. Я не стал выяснять – охраняет ли ганмэн наркосделку или просто куражится, и, проскочив неспокойный участок, повернул на юг. Навалились сумерки. Предстояло найти мост в Северный Гарлем. Может, хоть там будет поспокойней.

Глава 10. Нью-Йорк. Гарлем. Даунтаун

У входа в парк Маркуса Гарви, раскинув ноги на одеяле, пьяно прислонился к ограде чернокожий босяк в грязноватой потёртой джинсе. Он что-то умиротворённо бурчал под нос, похлопывая себя по карманам, и время от времени взрывался кратко песней. Коробка с медяками стояла промеж ног. Две коробки побольше были сдвинуты в сторону, похоже, он тут и ночевал. Заметив меня, он усилил интонации, обретя слушателя. Я заехал в калитку, пропустив группу на роликах и, приковав велик к фонарю, огляделся.

«Довольно мирная атмосфера», – успокоил я себя, не обнаружив за пять минут хождения по дорожкам ни одного белого.

На пятачке курчавые седые старички играли в шахматы. На турниках, поблёскивая голыми чёрными торсами, трудились подкачанные ребята. Большая тусовка гоняла мяч на баскетбольной площадке. Десяток лоботрясов кучковалось в центре, заняв все скамьи. Пар сто глаз настороженно следили за моими перемещениями, пытаясь понять в чём подвох – а я всего лишь хотел сделать пару снимков. Хотя рука как-то и не поднималась под тяжёлыми взорами. Стараясь выглядеть спокойно, я беззаботно насвистывал популярную мелодию, делая вид, что любуюсь клумбами и пригорками. На повороте меня взглядом остановил приземистый крепыш в белой майке до колен. Из-под надбровных дуг блеснули белки:

– Ищешь чего, брат?

– Выход, – поспешил я оглядеться в поисках выхода.

– У меня есть для тебя выход! – тут же успокоил он и показал рукой двинувшимся от скамеек братьям, что разберётся с ситуацией.

В мгновенье ока у меня в руке оказался целлофановый пакетик.

– Что это? – настороженно поинтересовался я.

– Целебный чай с Гавайских островов, – отрекомендовал он. – Полтинник – и ты сразу обретёшь выход, брат!

– У меня есть только двадцать, – решил я не отказываться от экзотического сувенира, чтобы не расстраивать незнакомца.

«Заварю в отеле чай», – решил я и, поискав по карманам, достал двадцатку.

– Двадцать долларов? – недоумённо повертел он купюру в руках.

Я радостно кивнул.

– Долбаных двадцать долларов? – стал он слегка заводиться, покачивая обширным лбом.

Я решил, что лучше будет попросить чай в отеле на рецепшен и испуганно сунул ему пакетик обратно.

– Проклятая двадцатка за такой пакет? – он перешёл на возмущённый фальцет. – Да ты что, брат, хочешь ниггу кинуть? – повысил он голос ещё на пару тонов, двадцатку, впрочем, из рук не выпуская. Я попрощался с ней и поспешил рассеянно к выходу.

– Да ты что, сука, собрался ниггу наебать, блядский ты сын?! – раздался сорвавшийся крик.

Улепётывая, я заметил, как он в полном расстройстве опустился на колени и стал бить широкой ладонью в землю:

– Да я тут, может, с утра стою, а ты ниггу кинуть хочешь, падла? – раздавалось уже на весь парк.

Ретируясь, я всем видом выказывал, что тут недоразумение, бытовой конфликт между старыми друзьями на почве интереса к чайным культурам. Народ на лавочках провожал меня предельно возмущенными взглядами – кинуть ниггу в центре Гарлема, это вам не хрен собачий! Кем надо, в конце концов, быть!

Добравшись до фонаря, я отстегнул байк с проколотой шиной и, торопясь, повёл его в сторону калитки. Проколотое колесо телепалось, подпрыгивая металлическим ободом на камнях. Оборванец у выхода, заприметив меня, обрадовался, решив, что я одумался и вернулся дослушать концерт. Я снова воздержался и через два квартала наткнулся на веломастерскую.

– Двадцать долларов: новая камера и работа, – не спеша оценил труды чернокожий мастер в комбинезоне. – Погуляйте минут двадцать, мистер, – предложил он.

Отстояв на кассе, я занял место у окна в Макдональдсе напротив.

– Сто раз тебе говорил: не суй нос в мои дела! – ссорилась парочка за соседним столом. Нервный паренёк с золотым блестящим ртом отчитывал подругу с дредами.

В зале средь чернокожей тусовки попадались редкие мексиканские лица. Мой бледный мухомор, мне показалось, настораживал завсегдатаев. На столе завибрировал стакан, где-то неглубоко под землёй прошёл поезд сабвея вдоль Лексингтон-авеню.

– Будешь сосать у проклятых инопланетян, если я тебя брошу! – распалялся златозубый, продолжая поучать подружку. – Ты в курсе, что их сюда летит уже целая орава? По телеку с утра только и трубят об этом, все мозги выпотрошили.

У стены, положив голову на руки, дремал пьяный. С улицы шумно забежали детишки. С кухни тянуло жирными ароматами. Через стекло я видел, как происходит починка байка. Умелец насадил велик на держатель, снял колесо, намотал новую камеру, закрыл шиной, накачал.

– Всё готово, мистер! – похлопал он по сидению, когда я вернулся. – Прокатный велик из Бэттери-парка, – узнал он эмблему. – Будьте осторожны, сэр – в Даунтауне сегодня неспокойно, – заботливо предупредил он. – Хиппи-недоумки снова буянят в районе Уолл-стрит. Говорят, сегодня их разгонят! – приободрил он напоследок.

Я вырулил на набережную Ист-Ривер и покатил по течению вниз в сторону Даунтауна. Пора было сдать велик и вернуться в отель. Меня ждал ночной перелёт домой через океан, этнографическая поездка подходила к завершению.

За рекой мелькали пинкфлойдовские трубы и промзоны. У 15-го пирса сразу за Бруклинским мостом я вдруг уткнулся в возбуждённый людской поток. Густой караван лился откуда-то из глубин Мэйден-лейн, а с набережной обратно протекал такой же. Бурный круговорот сопровождался гулом и бурлением речей.

Я повернул и, достигнув с потоком Бродвея, упёрся в каменный мешок Зукотти-парка. Это и был улей этого пчелиного транспорта. Весь периметр был усеян палатками и спальниками, всё было запружено разноцветным людом. Под густыми ветвями царил страшный гомон. Кто-то вопил в мегафон, кто-то срывал глотку без него.

На всех углах орали, призывая присоединиться, выразить позицию, тут же подписать и направить петицию; тот час же телеграфировать прямо в Белый дом – лично президенту; или скорее сесть в кружок под деревьями – слушать лекцию о катастрофическом финансовом положении и узнать имена виновных в кризисе! Нижний Манхэттен сошёл с ума. Я приковал байк и побрёл шататься средь толпы.

Народ кучковался повсюду группами, везде проистекали бурные споры и обсуждения. Намитинговавшиеся отдыхали тут же под листвой вповалку прямо на картонных плакатах, коих повсюду было разбросано во множестве. Красная краска на мятых картонках призывала остановить войну против собственного народа. Отовсюду, смешиваясь, разносилась стихийная музыка, гремели там-тамы, гудели дудки, в углу со звоном прыгали кришнаиты. На импровизированной сцене паренёк с гитарой хрипел о нечистотах большого города и гнетущем одиночестве душ, затерянных в бетонных джунглях.

Неподалёку под низким брезентовым тентом, на раскиданных на асфальте подстилках расположилась небольшая группа.

– Нас девяносто девять процентов! – жарко убеждал лидер группы с белой повязкой на руке.

Прислушавшись, я присоединился. Кто-то протянул бутылку в пакете и кручёную сигаретку. Я хлебнул, пару раз затянулся и передал дальше.

Слева от подвязанного пригорюнилась, обхватив колени, миловидная шатенка в чёрном пуловере с высоким горлом; джинсы тесно сидели на худых ногах. Справа, подперев рукой щеку, развалился, словно тюлень, плотный увалень. Рядом с ним перебирали мятые бумажки две близняшки в одинаковых краповых кеппи. Рядом со мной подавленно ссутулился белобрысый очкарик. Несмотря на горячий тон подвязанного и общий ажиотаж, было видно, что кризис их в целом пугает своей неопределённостью. Повисла пауза.

– Какого чёрта они ведут против нас войну, а? Нас девяносто девять процентов! – начал опять подвязанный. – А их – всего один процент!

Близняшки встрепенулись. Пуловер тоже оживился.

– Что толку. С них всё, как с гуся вода! – развязано заметил увалень. – Не сегодня завтра весь этот дикий кампус разгонят. Копы уже смотрят на нас, как волки. Ждут команду, чтобы рвать. Меня сегодня остановили прямо на Юнион и попросили вывернуть карманы. Где вы про такое слышали пару месяцев назад, я вас спрашиваю?

– Мэр, сказал: мы имеем право собираться и выражать свои мысли, – обхватила колени шатенка в пуловере. – Я видела его речь по телеку. Он сказал: у нас должно быть место. Мы имеем право! – она посмотрела на подвязанного и потом на свои туфельки.

– Девяносто девять процентов! – хлопнул тот себя по бицепсу, взметнув вверх кулак.

– Девяносто девять процентов шансов, что ночевать мы будем в кутузке! – остудил увалень.

Белобрысый вздрогнул, поправил очки и подобрал под себя глубже ноги в белых носках. Кроссовки аккуратно стояли рядом на подстилке.

– Я слышал, сегодня могут лагерь к чертям разогнать, – продолжил толстяк. – Они начнут атаку, вот увидишь! Мы им поперёк горла уже, они на всё пойдут… Господи, как бы я хотел сейчас оказаться, где-нибудь в Калифорнии на берегу океана в одном из этих милых домиков на холмах.

– Бывал я, положим, в Сан-Франциско, – подхватил подвязанный, поглядывая на рисунок на груди пуловера. – Ветер на холмах кости выдувает. А в домиках этих фанерных, натурально, полы скрипят так, что соседу, под тобой живущему, ты враг уже только фактом своего существования. Спустя пару лет совместного жития, он вздрагивает от каждого твоего шага. Уж поверь, какие там драмы разворачиваются.

– Я видел на открытках, – продолжал тюлень, погружённый в свои мысли, – домики на склонах, – он повёл рукой в воздухе, – утопают в зелени…