Очерки и рассказы из старинного быта Польши

– Мы сейчас увидим, правду ли ты говоришь, – сказал король и приказал гайдуку принести свой любимый кубок, в который вмещалась кварта, налил его до самых краёв, выпил и передал законоведу.

Шляхтич, принимая кубок, низко поклонился и отвечал на королевский вызов тем, что выпил кубок, не переводя духа.

– Ну, это не дурно, – сказал король, – впрочем, и для меня самого это пустяки, а вот сколько вообще ты можешь выпить таких кубков?

– Расчёт труден; но если ваше величество позволит, то я дерзаю сделать следующее предложение.

– Охотно, говори смело.

– Высоко ценя честь, оказанную мне вами, наияснейший государь и благодетель, я желал бы за каждым таким кубком, вами выпитым и конечно после того опрокинутым, выпить с ряду по три таких: один в ответ моему королю-государю, другой за драгоценное его здоровье и третий в честь победы, одержанной над шведами.

Королю весьма понравилось предложение шляхтича; он уселся с ним, приказал подавать обедать, и попойка началась.

Кубок переходил из рук в руки; шляхтич в точности исполнял сделанное им предложение, а между тем наступила ночь. Король, не вставая после обеда, положил локти на стол и склонивши на них голову захрапел на всю комнату. Между тем Кульчиковскому всё было ни по чем. Правда, увидев спящего короля, он вышел на цыпочках из комнаты, чтобы не прервать спокойствия своего державного собеседника, твёрдыми шагами дошёл до колодца и велел вылить на себя два ушата холодной воды, а потом, выпив ещё кварту за здоровье короля, возвратился домой.

Пить за здоровье короля не мешало, потому что после описанной здесь попойки он хворал целые три дни, жалуясь на непомерную тяжесть в голове; а между тем адвокат-шляхтич на другой день внёс бывшее у него дело в трибунал. Все в городе только и говорили о той высокой чести, которой он удостоился, и Кульчиковский всюду находил защитников своей тяжбы; она была выиграна, и обрадованный шляхтич пиль снова за здоровье короля.

Но наконец наступила тяжкая пора и для Кульчиковского. Любимый баловень побед, Карл XII, успел восторжествовать в Польше над своими союзниками и победоносно занял Пётрков. Карл XII в отношении образа жизни составлял совершенную противоположность с Августом II, и поэтому, как в видах исправления шляхтича Кульчиковского, так и в наказание за то, что он пил за победы, одержанные над шведами, Карл XII, облагая контрибуциею завоёванный им город, приказал взять в казну свою с адвоката Кульчиковского сумму, равную стоимости четырёх самых больших бочек токая, что составило, по тогдашнему счёту, огромную сумму.

Хотя при последнем короле польском знаменитые попойки и стали было выходить из моды, однако любителям их они не ставились в укор, и по этой части славились в то время генерал Конаржевский, гетман Браницкий и каштелян Борейко.

Однажды, в присутствии короля Станислава Августа и известного польского историка епископа Нарушевича, зашла речь о старых польских обычаях и коснулась попоек.

Один из участвовавших в разговоре, желая сказать приятное королю, заметил, что пример воздержания, подаваемый его величеством, весьма много послужил к искоренению этого обычая.

– Правда, – заметил Нарушевич, – теперь у нас уже не то что было при Сасах (так называют по-польски королей из саксонского дома), но и в настоящее время я, среди моих ближайших подчинённых, имею такого, который бы одолел известного некогда шляхтича Кульчиковского: это один дальний мой родственник. И епископ назвал его по имени.

Король и окружавшие его просили епископа познакомить их с такою знаменитостью, и в назначенный день "родственник" был приведён в королевский дворец. Тучность его, заплывшие глаза, красный нос, багровые щёки и хриплый голос заранее предупредили всех в пользу его, и действительно искусством пить он возбудил всеобщие рукоплескания и за подвиги свои получил значительную сумму, которую подарили ему присутствовавшие, а в числе их и сам король пожаловал бернардину 100 дукатов из собственного своего кошелька.

Патриотка

История Польши представляет во все времена много подвигов высокого патриотизма. Самоотвержением для блага родины отличались и женщины, а одна из них, о которой мы здесь расскажем, из любви к ней пожертвовала самым драгоценным для женщины предметом – именно, счастьем любимого ею человека.

Доныне около Ченстохова виднеется холм, окружённый рвами; на холме можно заметить груду камней – это следы старого замка, принадлежавшего некогда известной польской фамилии Валевских, герба Пухала. В царствование Яна Казимира здесь жила вдова скарбника земли рамоской Валевская. Она была молода и очень хороша собой. Понятно, что около такой вдовы, а особенно богатой, роились обожатели; в числе их был и Вацлав Садовский, известный со времени осады Ченстохова, сперва полковник войск королевских, а в то время действовавший в рядах шведских войск против своего отечества. Он был человек вздорный, суетный и корыстолюбивый; надежда обогатиться под знамёнами Карла X, хотя бы и грабежами на собственной родине привлекла его под знамёна иноплеменников. Заносчивый и гордый, он не имел нигде друзей, но своею наружностью, храбростью и умом успел понравиться молодой вдове, ещё прежде своего перехода к шведам. Однако молодая вдова, как и большая часть полек, была истинная патриотка; она ещё при жизни мужа страстно была влюблена в Садовского, но теперь, совершенно свободная, не хотела отдать руки ему потому только, что он из личных видов вредил отечеству.

Однажды, находясь с шведскими войсками около Горшковицы, имения Валевской, Садовский приехал в замок со значительным отрядом шведов, окружил его и вошедши к Валевской сказал ей, что она должна быть его женою, в противном же случае он разорит замок, а её уведёт в Швецию, как наложницу. Действуя таким образом, он рассчитывал на чувство женщины; он знал, что они легко забывают обиды, наносимые им теми, кого они любят, но применяя чувства женщин вообще к благородной Валевской, Садовский ошибался. Хотя отказывая Садовскому она и действовала против своих сердечных влечений, но любя в нём мужчину, она ненавидела в нём врага своей родины. Она хотела раскрыть Садовскому всю гнусность предательства, смело высказать ему в лицо те проклятия, которыми, по всей справедливости, обременили его соотечественники, и обратить его к долгу гражданина. Но все укоры, все увещания Валевской оставались бесплодными. Садовский, отдав чужеземцам и честь, и совесть, был непреклонен, рассчитывая, как мы заметили выше, на щедрость короля шведского.

Когда Валевская увидела, что всё напрасно, она сказала Садовскому: "Если ты хочешь моей смерти, то сегодня в полночь я буду готова".

Обрадованный уступчивостью Валевской, Садовский не хотел понять истинного смысла её слов и оставив в замке для стражи несколько шведов сам поскакал в соседнее местечко, чтоб пригласить на свадьбу бывших там шведских генералов и офицеров. Они охотно приняли приглашение своего сослуживца, поздравляли его и весело поехали в замок невесты.

В это время молодая вдова заперлась и долго, долго молилась об избавлении родной земли от владычества врагов и об обращении на путь чести любимого ею человека. К вечеру вышла она из комнаты бледная, расстроенная. Напрасно окружавшие её старались её утешить, она плакала, не говоря ни слова.

Между тем Садовский ехал со шведами и ксёндзом, который должен был совершить брачный обряд, и приноровлял так, чтобы сыграть свадьбу в самую полночь, желая доказать тем ничтожность слов, сказанных Валевской. Он ехал, полный радости и надежд, когда на дороге встретил его посланный к нему, старый слуга Валевской, и отдал ему записку следующего содержания:

"Если боишься Бога и совести, и если не хочешь моей смерти, то возвратись и не желай видеться со мною".

Презрительно улыбнулся Садовский. "Иди к своей пани, – сказал он посланному, – и передай ей, что я не могу исполнить её просьбу; она сама дала слово быть в нынешнюю полночь моею женою и, конечно, сдержит своё слово".

Слуга поворотил назад и, зная все тропинки, окольною дорогою опередил Садовского и шведов.

Когда посланный возвратился, Валевская стояла у входа одной башни, построенной отдельно от прочих зданий замка, и когда получила ответ Садовского, глаза её заблистали какою-то чудною решимостью.

Она велела всем отойти от башни, а сама взошла на самый верх, желая ещё издалека видеть приближение жениха.

Окружённый шведами, весело въехал Садовский на мост, ведший к воротам замка, и увидев на башне Валевскую низко ей поклонился; но в это время мост задрожал, раздался страшный грохот… Садовский на несколько минут потерял и память, и рассудок, но когда, пришедши в себя, взглянул на башню, где стояла Валевская, то увидел вместо башни груду камней. Взрыв, зажжённый рукою Валевской, уничтожил её, и Валевская исчезла навсегда среди дыма и развалин.

Юзя

Много было и в Литве и в Польше прехорошеньких девочек, которых звали Юзей, но, вероятно, не было краше той Юзи, которая росла незаметно в доме небогатого, но доброго и честного шляхтича Тадеуша Юницкого, владетеля одного наследственного и двух небольших арендованных фольварков.

Если и не благословил Всевышний пана Тадеуша особенным избытком, то всё же пан Тадеуш жил в полном довольстве: кладовые его всегда были полны разными съестными припасами, огромные бочки старой водки, пива и мёда и даже несколько бочонков вытравного венгерского стояли в погребу шляхтича, который с настоящим польским радушием принимал приезжавших к нему соседей, приговаривая народную польскую поговорку: "Гость в дом, – Бог в дом".

Радушный хозяин усердно держался дедовских обычаев и преданий, в которых, надобно сказать правду, много было очень хорошего, хотя конечно и не без некоторых недостатков. Пан Тадеуш был образцом настоящего польского шляхтича прежнего времени, он был честен, добр, весел, ладил с соседями, но высоко однако ценил права шляхты, горячился на сеймиках, побрякивая своею кривою саблею, и не совсем долюбливал жидов, питая в ним какую-то наследственную неприязнь. Кроме того, пан Тадеуш, как коренной шляхтич былого времени, умел и сам хорошо поесть и хорошо выпить и вместе с этим угостить у себя в доме, на славу, всех своих приятелей.

Сверх этих качеств, пан Тадеуш отличался, как истинный сын католической церкви, примерною набожностью: он строго постился, отдавал десятину в костёл и укрощал время от времени порывы своей бунтующей плоти ремённой дисциплиной.

Пан Тадеуш, отец хорошенькой Юзи, и самую важность молитвы понимал по-своему: по убеждению его, чем она была длиннее, и следовательно утомительнее, тем более она должна была иметь действительности. Простодушный пан Тадеуш никак не мог отделить понятие о молитве с понятием об усталости, и поэтому самому он всегда искал случая, как бы послушать длинные проповеди, потому что они всего более своею нескончаемостью утомляли доброго шляхтича.

Жена пана Тадеуша была тихая женщина, любившая больше всего на свете своего мужа, и потом чистоту и порядок в доме; но однако, когда Бог даровал честной чете, на её радость и утешение, после долгого бесплодия, Юзю, то пани Малгожата (так звали жену пана Тадеуша) сама не знала, порою, кого она больше любит – своего ли дорогого сожителя или маленькую Юзю, которая лепеча ласково протягивала к ней свои пухленькие ручонки.

Жизнь супругов, только изредка, и то по необходимости посещавших лежавшее вблизи от их фольварков грязное местечко, набитое евреями, – текла тихо и однообразно. Летом вставанье вместе с солнцем, а зимою ещё и при свечке, усердная молитва, утренний завтрак, – потому что в ту пору, в которой относится рассказ, чай, как лекарство, продавали только в аптеках, – потом хлопоты по хозяйству, далее – плотный обед, за ним послеобеденный сон, после сна, опять хлопоты хозяйству или чтение душеспасительных книг, затем сытный ужин, после ужина вечерняя молитва и наконец крепкий сон – были ежедневною принадлежностью в мирной жизни родителей Юзи.

В праздники и при приезде гостей, обычный образ их жизни изменялся впрочем весьма немного. Поездка в костёл, весёлая и откровенная беседа, рассказы о том, о сём, а порою и пляска под скрипку соседа Ицки, разнообразили несколько обычную жизнь небогатой семьи.

Самым ближайшим соседом и самым задушевным приятелем пана Тадеуша был чиншовый шляхтич, пан Криштоф, старый вдовец, у которого, впрочем остался от жены сын, годами десятью постарше Юзи. Когда сыну пана Криштофа минуло семнадцать лет, отец его (не могший дать ему для устройства его жизни ничего, кроме родительского благословения и одного дуката), следуя праотеческому обычаю, разложил парня, как природного шляхтича, на ковёр и собственною рукою отсчитав ему несколько десятков горячих бизунов, то есть ремённых плетей, с наставлением быть всегда честным и покорным перед старшими, – отпустил его искать счастье в доме одного богатого пана, которому пан Криштоф приходился каким-то весьма дальним родственником. Но в старинной Польше родство, даже самое отдалённое, давало право на покровительство и доброе расположение.

Молодой Вацлав, поклонившись в ноги родителю и с глубоким почтением поцеловав родительскую руку, давшую ему такое практическое наставление для успехов в жизни, отправился верхом из-под родного крова к своему ясновельможному покровителю.

Скоро ли добрался Вацлав до своего покровителя, нам до этого нет дела; скажем только, что когда молодой панич явился к ясновельможному, то последний спросил его:

– А читать и писать умеешь?

– Учился у пиаров [7 - Пиары – орден монахов, существовавший в Польше и Литве и заботившийся в особенности об образовании юношества.], – отвечал Вацлав, – и кончил у них риторику.

– Ну тем лучше, – заметил ясновельможный; – а саблей-то ты как?

– Отец учил меня этому, – бойко сказал Вацлав и смело посмотрел на шляхтичей, стоявших около ясновельможного хозяина.

– Хорошо, – перебил хозяин, – посмотрим много ли ты успел в этом, – и обратившись к Вацлаву велел ему идти во двор и там по очереди помериться на саблях с каждым из шляхтичей, живших в доме пана.

Конец испытания был в пользу новоприбывшего. Довольный хозяин снова обратился к шляхтичу с вопросом:

– Ну, а понимаешь ли ты что-нибудь в хозяйстве?

– Кое к чему присмотрелся у моего отца, – отвечал Вацлав.

Последний свой вопрос заключил ясновельможный следующими словами: