Музыка на Титанике (сборник)

Это «я» чужое обычно бушует там,
где предметы не расставлены по местам,
где меж ними странствует ветер и до поры
всё легко – хоть провалиться в тартарары.

Тут король к самому себе нанялся шутом,
тут бродяжка на всём обедает золотом
и такая любовь меж вороной и соловьём,
что из этой любви не выходит никто живьём.

Я умру за тебя – и не примет меня земля,
ты умрёшь за меня – и сотрутся твои черты.
Я не знаю, что здесь делает это «я».
Я не знаю, что здесь делает это «ты».

«Эту лёгкую строчку волною прибило…»

Эту лёгкую строчку волною прибило,
а вот этой, тяжёлой, – ударило в ставню…
ах, махну-ка рукой, расскажу всё как было
и ни тайны себе за душой не оставлю.
Но смешны мои тайны, просты мои тайны:
этот трепетный образ был пойман на рынке,
а вот этот – когда я, по небу летая,
обнаружил две розно порхавших пылинки.
Я из этой вот лужи пил воду святую,
из вот этой тюрьмы любовался рассветом,
а вот в этой траве я нашел запятую,
после ставшую точкой, но дело не в этом.
Я на этих гвоздях танцевал под сурдинку
и, от боли крича, объяснял, что ликую,
а сюда, до угла, провожал Эвридику —
может, даже и ту… я не помню какую.
А вот тут я простился с одною страною,
обменяв у таможника шило на мыло,
но и это неправда, как всё остальное,
потому что всё было не так – а как было.

Храбрый портняжка

Карандаш на скаку, рукава по локоть засучены —
хоть такой вот аспект… но забудем и этот аспект:
я и так накроил столько всякой, голубчики, всячины,
что, боюсь, мне и сшить-то всего не успеть.
Правда, можно ведь шить – есть идея такая навязчивая —
как прикажет душа (дескать, вот аж куда повело!),
на глазок, на авось: приторачивая, оторачивая
и опять приторачивая… хорошо, веселу!

А при чём тут на шляпе карман и на галстуке вытачки,
на душе два весёлых помпона, а в горле аршин —
без меня разбирайтесь, портные классической выучки,
я-то храбрый портняжка, и как уж пошил – так пошил.
Я-то храбрый портняжка, и где появляюсь с кошёлкою,
все голубчики прячут под лавки работу свою,
опасаясь, что я им, пожалуй, такого нащёлкаю
и такого ещё накрою им… на самом краю!

Так в безумьи кроят, так поют под бичом и под розгами,
так, в восторге от ножниц, кроит свою песнь идиот,
наполняючи мир прихотливейшей формы обрезками…
Будет время – сошью. Только мало кому подойдёт.

«Отдельность – вообще – не знает, что ей делать…»

Отдельность – вообще – не знает, что ей делать,
не знает, где ей жить, не знает, как ей быть,
и начинает прясть, запутавшись в куделях,
стихи на золотых полотнах голубых,
и хочет объяснить, что ей никто не нужен,
но, устрашась обид, не сможет объяснить —
и мелет чепуху, что организм простужен,
что не идёт строка, что оборвблась нить,
и, верная своей привычке многолетней,
пойдёт пройтись под дождь, в истрёпанном плаще,
и на прямой вопрос «нельзя ли поконкретней?»
не скажет ничего, а только вообще —
на всё – махнёт рукой, и поминай как звали:
ей это ни к чему – перечислять детали,
тем более – считать по осени цыплят.
И Бог далёкий наш, над облаками рея,
возьмёт и распахнёт пред нею эмпиреи —
конкретные весьма… на непредвзятый взгляд.

«Вы читали?..»

Вы читали?
Нет… не читали,
мы тогда высоко летали —
в тот момент, когда все читали:
мы тогда небеса латали
в соседнем квартале
листами стали,
по горизонтали,
и поэтому не читали,
но это, понятно, детали —
извините, что не читали…
да и сами давно не писали —
занимались одними небесами,
написать ничего не успели: