Пробуждение мышления. История еще одной неудачи

Проблема самоидентификации

Это был совершенно чужой молодому человеку мир. Свой остался там, далеко на Севере или в башне под шпилем. Тот, разумеется, был замечательно как хорош, особенно теперь на фоне этого. Во-первых, он прогрессивен и за ним будущее, а этот отсталый, родоплеменной пережиток какой-то.

Правда, лез тут местный голос со своим: «Почему? Почему?» Да потому, что в том человек свободнее, здесь, вдобавок к парткомам-КГБ-комсомолу, еще и семья, родственники, соседи – и все всё знают, и все лезут, и все учат жить: «На той не женись, с этим не дружи, там не служи! Ты позоришь семью, фамилию, нацию!» А в гробу ее, эту нацию! Там принцип выбора справедливее: «Главное, чтоб человек был хороший!» Какая у него нация, кому какая разница? И, главное, потому, что тот мир честнее, не в пример честнее лицемерного этого. В интересах фамилии сдают папа-мама нецелованную девушку в замуж, а муженек ей наследничка сбацает, на природу их спровадит под присмотр родственничков и сам в Сочи «за белым мясом». Оправдываясь интересами семьи, идет человек на подкуп, взятки, воровство, в интересах нации сталкивает инородца с желанного для себя места и т. д. и т. п. Нет, в мире восторжествует только тот мир, ибо он свободнее, справедливее и честнее! Этот обречен, очевидно.

Но приходилось слушать и того, который «Почему? Почему?»

И тот соглашался, что лицемерие плохо, только лучше ли честность и искренность, при которой бывшая нецелованная девушка свободно пару раз сходит замуж, потом скинет нажитое дитя родителям или государству, а сама в Сочи в качестве «белого мяса»? Так может быть свобода она не всем?

Плохо, когда благосостояние семьи из казнокрадства и взяток, а карьера из подсиживания и доносов, но только лучше ли, когда украденное проматывается все целиком, а семья остается нищей, ибо нехорошо в нее грязные деньги? Честнее ли спихнуть человека с желанного места под другим, не национальным предлогом? Суть в том, что богатства и власти на свете слишком мало и по справедливому их на всех все одно не поделишь, так пусть хоть семье останется, что достанется, она лучше сумеет сохранить и умножить.

Действительно, парткомы и КГБ здесь не нужны, где довольно родителей, родственников, соседей. Если без них там, по ту сторону Кавказа никак, пусть там будут. А здесь будет жизнь, основанная на других, на своих принципах, и она такой непременно будет, просто потому что такая она уже есть.

Но молодого человека эдак было не убедить, он уже выбрал тот мир в качестве своего – этот чужой. Однозначно. С «ними», которые в мире этом, ему все ясно – «они» не наши. Сложнее стало с «мы». Кто такие эти «мы»? Как она устроена эта самая «наша» жизнь?

Картина мира, с которым себя отождествлял молодой человек, не выглядела стройной, напротив, это были скорее отдельные яркие пятна в общей неопределенности, пятна в тумане.

В его мире нет безнадежно чужих людей, как нет и запертых дверей: кто бы ни пришел, раз пришел, значит, свой. В нем деньги весят мало, а слова человеческие – много. Здесь, если у человека есть дело, то «понедельник у него начинается в субботу». А отдых прост и безыскусственен: река, костер, гитара и вокруг друзья. В нем есть и семья, просто потому что два человека любят друг друга. Семья несокрушимая, как любовь. Не менее, но и не более. Не более, потому что свобода для человека здесь дороже всего, и всякие рамки и ограничения существуют только пока принимаются самим человеком. Когда они становятся оковами, то он может вышагнуть из них в мир, который весь его, ибо везде он дома. Мир этот все время манит человека в даль. Чем дальше нечто, чем недостижимее, тем значительнее, желаннее. Потому люди здесь, прорывающие горизонты в пространстве, времени, познании, столь неприхотливы, непритязательны, терпимы к тому, что окружает их непосредственно. И они честны и искренни, ибо вокруг них слишком мало почвы для лицемерия.

Еще больше проблем оказалось с идентификацией самого мира: где границы его во времени и пространстве, откуда он взялся и куда стремится?

Только на последний вопрос имелся ясный и простой ответ из самого этого мира: стремится он в даль, с каждым новым мгновением расплескиваясь во Вселенной все шире и шире, включая в себя все больше и больше людей и, главное, даруя им все новые и новые возможности для их реализации. С ответом на первые два ясности было куда меньше.

Непосредственная пространственная привязка не удавалась просто потому, что не существовало такого солидного куска территории, где бы этот мир господствовал. Он скорее был в виде хаотично разбросанных кусочков, частичек. Чтобы их отыскивать, молодой человек сумел определить лишь общий себе ответ: мир этот там, где есть люди, что живут его принципами, то есть мир этот там, где «мы».

Он еще очень молод, значит, он, прежде всего, там, где молодежь, которой свойственно стремиться далеко куда-нибудь в пустыни, в тайгу «голубые города» строить, где не было еще ничего и можно с чистого листа делать правильную жизнь. Но и в обжитом уже мире он разбросан отдельными искрами везде, где есть люди беспокойные, с неодолимой тягой к иному, способные взрывать застоявшуюся косность и инерцию жизни и отворять людям новые, невиданные горизонты, тем самым превращая некоторых из них в новых граждан этого нового мира.

– — – — —

– Нет, дурь детская неистребима не только в народе. Тоже мне философ! Еще говорят – неудачи учат. Чепуха! Иначе откуда кругом было бы столько придурков? Понятно, сколько-то придури положено всем философам, но у наших, согласись, она как-то особо заметна, выпирает даже у самых маленьких. Почему?

– Бог знает… Может в том дело, что в России первого ее философа сумасшедшим признали. По требованию общества. С того и повелось.

Проблема укорененности

Сложнее всего оказалось ответить на вопрос: откуда он взялся, этот «наш» мир, каковы его настоящие корни, наследником какой реальности он является?

Первая же реакция: никакой. А взялся он из человеческой головы, из идеи той самой счастливой жизни, какой хотели бы и могли жить люди. Идею эту люди теперь стали вживлять в реальность тем в первую очередь, что пытаются по ней жить, и потому как все большему числу людей это нравится, она может быть и не очень скоро, но завоюет весь мир или, по крайней мере, значительный его кусок.

Однако так просто молодому человеку отбиться не удавалось даже от самого себя, ибо подобный ответ сам порождал град других вопросов:

Откуда взялась сама эта идея? Давно ли она появилась в головах людей? Если недавно, то, что мешало ей появиться раньше? Если уже давно, то почему так долго не реализовывалась, что было главной помехой? Какого рода действительность благоприятна для ее реализации и почему? На чем основана уверенность в ее конечном торжестве?..

Вопросы шли «свиньей» и порождали у молодого человека чувство безнадеги, острое желание повернуться к ним… «спиной» и забыть. Забыть и жить себе по принципам того мира. Просто потому что так хочется. Жить себе и жить, и не снисходить до объяснений, оправданий, в том числе и себе самому.

Он так и делал временами. Жил себе, не задумываясь «почему» да «как» иногда подолгу, пока судьба опять, махнув копытом, не сбрасывала его в грязь, и, сидя в ней и отираясь, он принимался снова возиться с проклятыми «откуда» и «почему». Бог знает, как там было у других, а у него размышления своим источником имели житейские неудачи, пока, наконец, не стали дурной привычкой. Безусловно дурной, ибо, поселившись, она сумела отбить всякое желание хотя бы иногда являться к нему в судьбу столь же безусловной удаче. Удаче такой, чтобы «Ах!»

Предметом этих размышлений все чаще становилась советская действительность сама по себе. И его вполне можно понять, поскольку копыта судьбы топтали именно эту почву. Нет, молодого человека и теоретически по-прежнему занимал его возлюбленный мир, просто, потерпев неудачу с прямым обоснованием, он продолжал держать его как бы на периферии внимания, контролируя постоянно боковым зрением, чтобы если случится подходящий момент, тут же выдвинуть его в фокус.

Кроме того, советская действительность не совсем посторонний для его мира предмет. Несмотря на очевидную альтернативность, какая-то внутренняя связь между ними ощущалась: к примеру, и там и тут деньги были несущественны. Вернее, у этих миров был общий источник: и тот и другой сподобились родиться «на той далекой на гражданской», той самой, где «комиссары в пыльных шлемах» и «комсомольские богини». Возможность его мира родилась тогда как идея, овладевшая пусть не массами, но многими отдельными людьми, поэтому он мог стать уже тогда, и первые его ростки появились, однако были задавлены дремучей неграмотностью и массовым хамством, которое хотело всего и немедленно, потому и получило, что получило – железный кулак диктатуры. Она стала становым хребтом советской действительности, тем, что определяло ее облик и характер – только власть сверху донизу, голая власть.

Лишь когда власть эта стала дряхлеть и в ее везде непрерывной сети появились прорехи, тогда возникла возможность появления другой жизни, не спрашивая соизволения у власти. И тогда, когда власть ослабила хватку, а люди достигли минимально необходимого для его мира уровня просвещенности, пришло время рождения его мира. То есть он рождался и жил в прорехах действительности уже сделанной, сотворенной по советскому образцу, там, где расползлись нити власти, вырастал из нее, как из почвы.

Насколько же укоренена была сама советская действительность? Была ли она капризом истории, державшимся остервенелым упрямством людей, который должен сгинуть, когда остервенелость неизбежно сойдет на нет, или она каким-то образом устаканится, войдет в берега некоторой нормы, где уже не будет требовать для своего продолжения от людей сверхусилий?

Вопросы противные, как и сама действительность, и они тоже «ходили толпой», но про нее можно было поспрашивать в книгах и у людей, у людей и в книгах… Что было важнее, молодой человек во всю жизнь так и не установил, но сам он пытался долгие годы ворошить книги, выискиваю ту, что сумеет все объяснить, а люди случались сами и оказывались важнее книг. Впрочем, вслед за ними приходили другие книги такие, что «Ах!», но той единственной, искомой так и не нашлось.

– — – — —

– Тогда они были впустую, эти книги?

– Нет, тогда не впустую, тогда вместо жизни.

Время литературы

Тогда были такие места, где платили деньги за чтение книг. Просто так читаешь все, чего хочешь, и без всяких последствий, а тебе деньги дают. Скромные такие деньги, небольшие, но к ним уважаемый статус: «научный работник» назывался. Мест, разумеется, на всех не хватало, но молодому человеку судьба стульчик такой поставила.

Устроился он на нем и решил читать которые «про действительность». Сперва Канта-Гегеля в сторону отставил: непонятно все-таки писали, да и про другую жизнь. И нырнул в литературу, всякую: советскую, досоветскую, антисоветскую и даже ту, что в школе проходят. Читал себе и думал, думал и читал, а четкий образ советской жизни все не складывался, такой, из которого стало бы ясно, за счет чего она держится.