Великое сидение

Было: бояры таращили изумленные глаза, роптали – в разуме ли их молодой царь, задумавший построить в Воронеже на сухопутье корабли, за 1200 верст от моря. Да не один корабль, а целую военную флотилию. На удивление всем, на берегу узкой реки выросла тогда воронежская корабельная верфь. Почти тридцать тысяч работных людей каждодневно трудились на ней под началом самого царя, умело действовавшего топором и смекалкой, а по надобности – и кулаком либо своей дубинкой, чтобы приохотить к работе нерадивого увальня.

Были там норовистые – убегали, поджигали около верфи леса, перехватывали обозы, валили уголь в овраги, чтобы в кузницах работа стояла, перерубали канаты, задерживали доставку необходимых снастей. Зимой – под метельные свисты, на трескучем морозе, в непролазных снегах, в бездорожную ростепель, превозмогая все трудности, строили из мерзлого леса галерные суда. Петр с гордостью писал в Москву Тихону Стрешневу: «В поте лица своего едим хлеб свой», и записал тогда о начале своей морской службы: «Зачал служить с первого Азовского похода бомбардиром».

Живо и приятно вспоминалось Петру, как во времена его пребывания в Воронеже были закончены баркалоны «Сила» и «Отворенные врата», «Лев» и «Единорог»; строившиеся на Хопре – «Безбоязнь», «Благое начало» и «Соединение» – суда, сооруженные кумпанством князя Бориса Голицына, Федора Юрьевича Ромодановского и стольника Ивана Дашкова. В Воронеже, в его пригородной Чижовке, – «Виноградная ветвь» и «Мяч»; на Чертовицкой пристани – «Геркулес», на верфях села Ступина – «Страх», «Гром», «Молния», «Ветер»… Было тогда на что посмотреть ему, Петру, и над чем самому поработать. Изрядное время тому миновало, а у него в памяти, как на перекличке, все эти суда, и словно бы кильватерной колонной проходят они перед его мысленным взором.

В первые майские дни вышел из реки Воронежа в реку Дон морской караван: впереди на галере «Principium», которую Петр строил сам, шел капитаном он, бомбардир Петр Алексеев, а за его флагманской галерой – семь других. Преодолевая мелководья, мели и перекаты, флотилия близилась к Азовскому морю.

И опять недоумевали некоторые маловерные; как это можно будет держать флот на чужом, каждой своей волной враждебном море? Где найдут себе пристанище галеры? Кто их, водных странниц, на ночлег пустит?.. А Петр убежденно говорил, что «сильный флот сам найдет себе гавань».

– У махонькой Венеции, кою всю можно шапкой Мономаха прикрыть, – и у той целые флотилии, – ставил он это в укор и в пример. – Голландскую землю можно пядями всю вымерить, а кораблям у нее счету нет.

– Так у тех стран море! – замечали ему.

– И у нас море будет.

И подошли тогда —

Под тот ли славный под Азов город,
Что под те ли стены белокаменные,
Ах, под те ли под раскаты, под высокие…

Занятый многими важными государственными делами, войной – то с турками, то со шведами, постоянно думая об усилении армии и флота, об основании заводов и фабрик, составляя указы о пресечении казнокрадства, подкупов и вымогательств, чинимых приказными дьяками, наблюдая за судом и расправой с непокорными и ведя множество других дел, Петр не оставлял без внимания жизнь и быт своих родственниц, определял, например, в каком качестве и количестве годового запаса водок и вин потребно иметь в погребах его невестки царицы Прасковьи Федоровны. Теперь она здесь, в Петербурге, и надо заботиться об ее устройстве на новом подворье.

Много больших и малых забот у царя Петра. Эти – оголодали, бегут, те – без соли сидят… Тьфу ты, пропасть какая!..

Вспомнил: ведь был указ принимать соль в казну вольным порядком и продавать ее только из казны вдвое дороже против подрядной цены, а получалось так, что в деревнях соль стала и редка и безбожно дорога: больше рубля за пуд платили мужики, когда по подрядной цене в Москве пуд соли стоит двадцать четыре копейки. Многие по деревням едят без соли, цинжают и умирают.

Деньги, деньги, деньги… В них вся сила, без них вся немощь.

Надо во всех боярских, вельможных, поповских карманах хорошенько пошарить, глядишь, и найдется чем корабельным плотникам да и другим работникам и служилым людям жалованье заплатить, а охоту на толстосумную разживу у иных поумерить.

III

– Ему, видишь, радостно, что на болоте город ставится, и ты радуйся вместе с ним, не то в немилость попадешь, неугодным станешь. А ведь глядеть на все – душу воротит, – жаловался боярин и негодовал на новое место своего жительства.

А кому жаловаться? Жене, будто она изменить что может. Она сама, горькая, с утра до вечера плакалась да еще и ночь для слез прихватывала, горюя о покинутой подмосковной вотчине и так хорошо обжитом московском доме. Вот он где рай-то был! А царь новый город, ставленный им на этом злосчастном месте, раем называет. Придумал для него не то бусурманское, не то какое другое нечестивое слово – «парадиз» и восторгается таким сатанинским раем, словно никогда ничего хорошего не видал.

Боярской супружеской чете поначалу думалось, что они как бы в походе не на долгое время тут и вскоре снова на свою милую московскую землю вернутся, потому и сгоношили здесь на скорую руку легкую малую хибарку, лишь бы в ней летнюю пору перебыть да и не жалеючи бросить перед возвращением домой. Ан нет, и надеяться на возврат нельзя.

– Головушки горе-горькие, за какие родительские грехи такое сподобилось, за что эта напасть?.. – выла, причитала боярыня, будучи сама из родовитого богатого дома, а понудили вот ее с малой челядью и с малыми достатками в немилом месте жить. Но, плачь не плачь, а царского приказа ослушаться нельзя; считайте, хозяева, что поселились здесь навсегда, а потому возводите большой добрый дом, чтобы он был не в позор боярскому вашему званию, и вот вам место, где строить его, почетнее выбрать нельзя – на Невской першпективе. А сколько вы денег на то потратите, какие убытки понесете от заброса московских владений, про то государь ничего знать не хочет, а в случае чего возьмет да за непослушание и отнимет все ваше былое имение, под свое государево имя возьмет, в свою казну, а ты, почтенный боярин, от такой потери совсем нищим станешь, в добавку к уже свершившейся потере своей бороды.

Вот какая жизнь подошла, и как от нее увернуться – боярину ума не приложить.

Мало кто, опричь самого царя, чувствовал себя в этом Петербурге как дома, а были все словно в постылых гостях, думая лишь о том, как бы поскорее проститься с таким гиблым местом и не видеть бы его никогда. «О, сколь ненавидим сперва был град сей, и всяк свои нужды выставлял, – вел для потомков записи пострадавший от переселения в Петербург доброхотный летописец. – Кто поместий и вотчин своих отдалился; кто отлучен от жены, детей и всего дому; кого тут болезни одолевали, неуютность и скудность жизни, многие и многие роптания несли на град сей».

Даже приближенные к царю люди, получавшие от него за выслугу высокие звания, обращались к нему с просьбами разрешить им съездить в Москву, в свои оставленные без хозяйского пригляда поместья, а получив кратковременный отпуск, старались его самовольно продлить вплоть до угрозы от царя – возвратить в Петербург под драгунским конвоем.

Люди попроще уходили из неприглядного места и от трудной жизни без всякого спросу, но не всем удавалось благополучно миновать рогаточных караульщиков при заставах, и возвращение своевольцев сопровождалось подобающим наказанием.

Одни убывали, а другие, в несравненно большем числе, прибывали, хотя и не по своей охоте. На лошадях и пешком, большими партиями тянулись они к устью Невы строить и обживать новоявленный приморский город. Рабочих рук не хватало, и остановлены были казенные постройки во всей России, чтобы только не ослабевало строительство в Петербурге.

– Чего хнычете? В какой такой чужестранный край направляетесь, когда приневский край с незапамятных времен принадлежал Новгороду Великому и составлял Спасский погост Вольской пятины, – вразумлял недовольных попутчиков ученый протопоп, вылезший из возка на крутом дорожном подъеме. В пожар сгорела его церковь, и нечего было делать на пепелище. Вместе с причтом стремил он свой путь в Петербург в надежде обрести там новостроящийся храм.

Царь Петр зорко следил за устройством своего «парадиза». Помня о приглянувшихся глазу некоторых иноземных городах, считал прямолинейную планировку наиболее приличной для своего любимца. Пренебрежение вызывали московские горбатые да узкие, кривые улицы и переулки. В Петербурге все должно быть царственно-строго и широко. Жителям указывалось «строиться линейно, чтобы никакое строение за линию или из линии не выпячивалось; чтобы улицы и переулки были ровны и нарядны». За этим строго следили особые наблюдатели и, если замечали, что новостроящийся дом выпячивается за намеченную линию или пятится от нее, то его безжалостно ломали, хотя бы он и был уже подведен под самую крышу.

На многих будущих, геометрически-правильных, но пока лишь воображаемых улицах и площадях торчали вместо домов только вехи, а населенных улиц в городе было еще мало. На Васильевском острове застраивалась набережная Невы, во всех других местах – мшистые кочковатые болота, поросшие непролазным кустарником, служившим надежным укрытием для грабителей и разных других лихоимцев. Ночным временем в городе то там, то здесь грабежи.

Пока еще пустынна широкая просека, далеко протянувшаяся среди соснового леса и обсаженная по обочинам тощими липками. Она пересекала весь город. Широкая, ровная эта просека будет называться Невской першпективой. Она содержалась в чистоте и была в большой чести у царя. Начиналась першпектива от Адмиралтейского двора, прерывалась рекой Мьей, и протягивалась дальше за ней. Большим и красивым домам предстояло плотными шеренгами стоять по ее сторонам. На Невской першпективе будут строить себе дома самые богатые и высшие должностные лица.

По строгим указам царя, без всякого промедления переселялись в Петербург многие московские и иных городов дворяне, купцы, умельцы-ремесленники со всеми их домочадцами. Пока они размещались кто где, кое-как, наподобие цыганских таборов, чтобы в недальнем будущем стать коренными поселенцами многих петербургских улиц. Это – в будущем. А пока в Петербурге по утрам сильно потели болота и от них поднимался туман, словно кругом все горело, хотя пожарами здесь были лишь блекло-розовые чухонские зори.

Переселенные в Петербург мастеровые люди получали от казны по двенадцати рублей в год на пропитание для себя и своей семьи, но люди упорно сопротивлялись переселению в это гиблое болотное место, и приходилось властям набирать работных умельцев из рекрут. Особенно нужны были каменщики и плотники.

Чтобы на местах взрослым людям, кормильцам семей, уклониться от переселения, посылались малолетки, лишь бы общее число было схоже с потребным, но что было делать в Петербурге с такими – не знали. Одних отправляли обратно за их негодностью, других кое-как пристраивали к делу, а третьи либо тут же в, самом Петербурге, либо еще по пути к нему или по пути из него один за другим дружно мерли.

О жилищах для новоприбывших работных людей, которых называли подкопщиками, заботиться было некому. Они выкапывали себе землянки, ставили шалаши. Рабочий день тянулся от восхода до заката солнца; за любую провинность следовало строгое наказание. С первых же дней своего пребывания в Петербурге многие подкопщики начинали маяться животами, цингой и другими болезнями, приводившими их на погосты уже заполненные тысячами безымянных могил.

Каждодневно, опять и опять, в одиночку и толпами бежали из царева «парадиза» люди. Их ловили, били кнутом, батогами, вырывали ноздри, клеймили. На смену им прибывали новые, чтобы одним вскоре тоже пытаться бежать, а другим строить и строить новый приморский город.

Вдоль Невской набережной, убитой смоляными сваями, стояли дома затейливой голландской архитектуры. Они были с огромными шпилями на высоко вскинутых крышах и с большими решетчатыми крыльцами. Рядом с изукрашенными искусной деревянной, а то и каменной резьбой и пестро раскрашенными хоромами ютились лачуги, крытые на чухонский манер дерном и берестой, но все дома стояли, строго вытянувшись в ряд, как было велено по указу, чередуясь еще с пустырями и свежими вырубками, на которых торчали невыкорчеванные разлапистые пни. К домам подступали леса, в которых водились олени и волки, а дятлы неустанно долбили стволы сосен, перекликаясь с работавшими в городе плотниками. У взморья виднелись ветряные мельницы, широко взмахивающие своими деревянными крыльями.

Градожители говорили, что в Петербурге от усердия царевых работников потеет сама земля.

С весны 1706 года в Петропавловской крепости стали возводить каменные бастионы. Толщенные кирпичные стены были прорезаны Петровскими, Невскими, Васильевскими, Кронверкскими воротами. Над царским бастионом, государевым раскатом, развевался желтый флаг с двуглавым орлом, держащим в когтях карту с четырьмя морями – Белым, Черным, Каспийским и Балтийским. С этого бастиона трижды в день раздавались пушечные выстрелы: на рассвете, перед полуднем и на солнечном закате. У подъемного моста, ведущего от кронверка в Петропавловскую крепость, стояла двухэтажная деревянная «Австерия четырех фрегатов» – трактир. На Троицкой площади высился деревянный собор и тянулся мазанкой Гостиный двор.

Некоторые дома, возводимые из кирпичей, строились так торопливо и непрочно, что могли с часу на час развалиться. Царевна Анна проезжала со своей спутницей по Невской набережной, лошадь шла прытко и под ее ногами вздрагивала зыбкая почва. С возведенной стены одного дома свалились два кирпича, и у Анны от удивления расширились глаза.

– Ведь развалится он! – невольно вскрикнула она и схватила свою спутницу за руку.

Та в ответ улыбнулась.

– Случается, что разваливаются, ваше высочество. В прошедший в авторник в австерии государь с одним голштинским купцом шибко спорились. Купец говорил: «Помните, – говорил, – мое слово, ваше величество, что когда-нибудь весь ваш город провалится…» Государь сперва рассмеялся, а потом даже рассердиться изволили. Хорошо, один голландский шкипер тому купцу-дураку свой пример приводил. У них-де, в Голландии, почитай, все на болоте живет, а стоит себе, не проваливается. И в Петербурге, мол, будет так. Да государь у них и сам видел такое, когда за морем бывал. Тому купцу в подряде велел отказать, глупой тварью его еще обозвали.

– Кого?

– А голштинца-то…

Просек, этих пока что воображаемых улиц, было немало. Через них по особо топким местам для переходов и переездов навалены жерди. На набережной Невы строго-настрого запрещалось строить дома деревянные. То же и на островах – Городском и Адмиралтейском. Высоким печным трубам голландской моды надлежало возвышаться над черепичными или дерновыми крышами, и только в местах, отдаленных от Невы, было разрешено ставить мазанки в два жилья, но непременно на каменном или кирпичном фундаменте.

Быстро ставились там деревянные и мазанковые дома, лавки, надворные постройки, но еще быстрее уничтожались они частыми пожарами в любое время года. Не помогали против огня меры – выносить из церкви иконы да обходить с крестным ходом вокруг пожарищ или бросать в огонь крашеные яйца, сбереженные от пасхальных дней. Градоначальством запрещалось топить летом домашние печи и бани, а также сидеть осенними и зимними вечерами с огнем. Потемнело на дворе – ложись спать, а в летнюю пору в Петербурге и ночью светло. Печи же предписывалось ставить в домах не на полу, а на каменной или кирпичной подстилке, трубы делать такой ширины, чтобы человеку пролезть; потолки настилать с глиной, а не одними бревнами; крыши крыть черепицей, гонтом или дерном, а не досками.

Петру особенно нравился способ крыть крыши гонтом, и образцы таких крыш выставлялись у городских застав, а особые мастера тут же обучали жителей, как делать гонтины. Для изготовления черепицы был поставлен завод, куда назначались работать поочередно многие из новоприбывших петербургских поселенцев, – черепичному делу можно в день или в два научиться.

Было объявлено градожителям, чтобы в поставленных домах они жили сами, а не отдавали их внаймы, а всем тем, у которых мошна тоща, велено было складываться для постройки дома с другими.

Большую заботу царь проявлял о Васильевском острове и старался поскорее застроить его. Обывателям, которым уже были отведены там места для поселения, запрещалось самовольно селиться в иных местах. Дома, находящиеся близко Невы, должны были выглядеть как можно наряднее, полагалось делать против них подъездные причалы, а перед самим домом улицу замостить, содержать в чистоте и порядке.

Не дозволялось выпускать на улицы коров, коз, свиней без пастухов, «понеже оная скотина, ходя по улицам и другим местам, портит дороги и деревья». Но скота было мало. Лишь у большого летнего огорода паслись на лугу коровы да за монатейным рядом у Мьи-реки тоскливо блеяли овцы. Не было ни бортьев, ни пасек, да и негде им быть. На березу или сосенку колючую пчеле не лететь, – разве что на тощие липки, посаженные вдоль Невской першпективной просеки.