Великое сидение

А куда им бежать, в какую сторону? Кинулись было обратно, а дорогу перегородил проходивший многотележный обоз. Как на горячих угольях стояли Гервасий с Флегонтом, бестолково суетясь и не зная, куда ступить. А ну если сейчас вот, сию минуту, подбежит к ним какой-нибудь пронырливый подьячий: «Ага! – скажет, – из Коломны да из Серпухова… Забирай их, солдат!» Нельзя на месте отстаиваться, лихой беде себя подвергать.

Подались к концу обоза, чтобы оттуда скорее перескочить на ту сторону улицы, а там крики, шум, брань. Сразу за обозом гурт скота шел и наделал большую сумятицу. Бычки, коровы да телки, теснясь одна к другой, потоптали спавших у дорожной обочины пьяниц. Один – в рогожном куле, а другой – вовсе ни в чем, как мать его родила.

– Ай!.. Ой!..

– Кыря!.. Кырь!.. – кричали на скотину сбившиеся в сторону люди, размахивая палками и лупя по коровьим хребтам. – Куда вас нечистый прет?!

– Занесло окаянных!.. Мужиков, должно, насмерть стоптали.

– Гуртовода огрей. Аль не знает, что скотнего прогона тут нет?

– Для царицы везде путь.

– Для какой царицы?

– Эвон, напереду обоза, в карете. Царица Прасковья Федоровна.

– Она, истинно. И я видал.

– Ее, что ль, обоз-то?

– А чей же еще? Понятно, ее.

– Ну, ежель царица, то…

Оберегая себя, Флегонт и Гервасий тоже размахивали руками, не подпуская напиравшую на обочину скотину.

– Не пущай, не пущай!.. – кричал им гуртовщик. – Комолую повороти!.. Кыря, враг…

Гервасий сумел отогнать снова к гурту комолую корову, и пробегавший мимо него гуртовщик благодарно крикнул:

– Ага, так… Других, отец, не пущай… – и, словно выстрелив, оглушительно щелкнул длинным кнутом. – Давай, давай, подгоняй энтих…

И Гервасий с Флегонтом, сами не зная, как такое случилось, послушные окрикам гуртовщика, действительно стали помогать ему. И тут же в мыслях у них стало утверждаться намерение – прибиться самим к гурту, будто бы сопровождая его и следя, чтобы не допускать скотину до самовольства, да под этой коровьей защитой и уйти от опасного места. Флетонг валявшуюся на земле сломанную вицу поднял, Гервасий ремень с себя снял, размахивал им и покрикивал на коров:

– Не бычься, шалава!.. Не вергайся!..

VIII

Проезжала царица Прасковья по Красной площади и прощалась с златоглавыми кремлевскими церквами. Нет, похоже, не приведется ей по скончании жизни в Вознесенском соборе покоиться.

– О-ох-ти-и… – сокрушенно вздохнула она и напомнила форейтору остановиться у Иверской часовни.

– Да мы недавно молились, маменька, – недовольно заметила Катерина.

Царица Прасковья махнула рукой на нее и на Анну с Парашкой, одна пошла поклониться чудотворной и попросить у нее ниспослания благодати в многотрудной дальней дороге.

Помолилась, поехали дальше. Теперь уж до самой Тверской заставы никакой остановки не будет.

Еще небольшой крюк решила сделать на своем пути царица Прасковья – проехать по московскому Белому городу, раскинувшемуся между кремлем и Китаем. Эту часть Москвы населяли бояре и дворяне, находившиеся на постоянной царской службе, и земля, занятая под их поместьями, называлась «белой», освобожденной от поборов, которыми облагались «черные» земли ремесленников, торговцев и хлебопашцев.

Пускай узнают хозяева, что мимо них проезжала царица Прасковья Федоровна на своем пути в Петербург. Если сами хозяева не увидят, то челядь им скажет.

Может, кто и видел, но к царицыной карете люди не подбегали и колени перед ней не преклоняли. Да и как было увидеть? Барские хоромы стояли в глубине дворов, а на улицу выходили заборы, конюшни, сараи вперемежку с огородами и пустырями. Царь Петр повелел, чтобы в Белом городе строили дома, располагая их рядом, на самом виду улиц и переулков, но послушных тому пока не было. Трудно боярину разместиться в тесном соседстве с другим хозяином, когда едва ли не каждый боярский двор по населенности превосходил иное монастырское подворье и мог равняться почти слободе. К богатому, знатному, вельможному господину липла вся ближняя и дальняя родня, да и разных приживальщиков множество, и все они его милостью жили. А дворовых сколько! Все люди с семьями, и им надобно было жилье. Вот и стоял на поместье целый порядок изб. Это только холостых разместить всегда просто: в чуланах, клетях да подклетях, в поварне, в мыльне, а девок – в сенях, они так и назывались – сенными; в ночных потемках пойдешь, гляди, не наступи на такую.

Ах, царь Петр, царь Петр! Не очень-то указы твои блюли. Приказывал ты мостить улицы Белого города диким булыжным камнем, а нигде того нет. В особо топких местах бревна навалены, которые либо вязнут в непогоду в грязи, либо в зной засыпаются пылью. Гладкая дорога на улицах бывает только зимой, когда земля снегом укрыта. Нет, и тогда на ухабах да на раскатах всю душу исколотит, пока из того же Измайлова к кремлевским святыням поедешь. Измайлово – на что уж село, скотина в каждом дворе, а такой грязи там нет, как в первопрестольной.

За каменной стеной Белого города у обочин дороги лепились серые избенки города Земляного. Правда, встречались среди них и высокие, в два жилья, бревенчатые дома; на пригорьях лениво помахивали крыльями ветряные мельницы. За воротами земляного вала с густым частоколом наверху стала дорога кружить по кривым и узким улочкам, и везде-то кучи золы, битые черепки, втертое в землю, сношенное, перегнившее тряпье, а вон дохлая собака валяется, – хоть ты не смотри ни на что из кареты. А и не смотреть нельзя, – может, навсегда она, царица Прасковья, с Москвой расстается, – и смахнула пальцем выкатившуюся на щеку слезинку. Только и отрады взору – на церкви полюбоваться. Хотя они и не велики, с узкими слюдяными оконцами, не то что кремлевские, но около них не так мусорно. У каждой церквушки свое кладбище, а вон окошко затянуто бычьим пузырем, – похоже, это убогий дом, откуда за кладбищенским рвом хоронят тела казненных супостатов, а также опившихся пьяниц, утопленников, наложивших на себя руки и безвестных, подобранных на улицах мертвяков. Тут, на Тверской улице, церковь «Рождества в палачах», и по ней названы Палачевскими ближние переулки, где живут палачи, умельцы и казнить и просто наказывать виноватых: кого – батогами, кого – кнутом, а кому – ноздри порвать или каторжное клеймо на лбу выжечь. А за той стеной с высокими башнями – монастырь.

Церкви, часовни, монастыри – много их в городе, вроде бы весь московский народ должен праведным быть, ан нет того. И как только под святым кровом, в осенении крестов разная воровская гать обретается, – вот ведь что удивительно!

Непочтительный, своевольный народ тут живет. Царица ведь по городу проезжает, а им, москвичам, хоть бы что. В прежние времена неучтивости не бывало. Плошают люди. И уже неприязненно, почти с озлоблением смотрела Прасковья Федоровна на встречавшихся градожителей и на их хибары, – спалило бы их всех огнем очистительным!

– Ай!.. Ой!.. – взвизгнули царевны.

Что такое? Вода под ногами. Карета вброд какую-то речушку переезжает.

Кроме Москва-реки, Яузы, Неглинной много других рек да речушек в городе: Пресня, Рачка, Чечора, Хапиловка, Сетунь, Студенец, Таракановка, Жабенка, Лихоборка, – не перечислить всех, и у каждой еще свои притоки, ручьи.

В гору, под гору, через сухой да через мокрый лог, переезжая речки – какие вброд, какие по бревенчатому «живому» мосту, добралась наконец царицына карета до Тверской заставы. Город Тверь – в Москву дверь, – гласит давняя поговорка.

– Стой! – остановил перед рогатками карету караульный солдат. – Кто такие? Куда?

– Не тебе, дураку, про то знать, – выглянув из оконца кареты, отозвалась Прасковья Федоровна.

– Пошлину давай! – требовал солдат.

– Дурак, истинно что дурак! – подбежал дворецкий Василий Юшков и, тыча кулаком в солдатский лоб, пояснил: – Государыня царица едет, не видишь, что ли?.. Олух, право, олух!

Солдат – был он новик, из недавно набранных рекрутов – недоуменно моргал глазами. Как ему было знать, что это царица едет? Никогда ее не видал, а старшой строго-настрого приказал допрашивать всех проезжающих: кто, откуда, куда, и осматривать – не везут ли чего запретного? Может, самодельное или иноземное винное питье упрятано. И обязательно пошлину брать с привозимых на продажу дров, сена и других товаров. А тут вон какой длинный обоз!

Из полосатой будки вышел дремавший старшой. Поправив на плече алебарду, поудобнее переложил из руки в руку трещотку, подошел к солдату и, подкрестив свои слова зуботычиной, разъяснил неразумному новику:

– Тебе, обалдую, говорено было глядеть, чтобы в Москву тайком не везли, а эти из Москвы едут. Ослеп, что ль?! – да еще с другой руки дал ему зуботычину.

Вот и разобрались во всем.

Обоз был большой. Кроме царицыной шестилошадной кареты еще десять других, поплоше и победнее, каждая запряженная парой. В этих каретах – приближенные к царице люди во главе с дворецким и ключником, а также потешные карлы с карлицами, дурки и дураки, музыкальные и несенные игрецы, а для услуг царице и царевнам – в простых телегах – постельницы, мамки, поварихи, швеи, портомои, рукодельные девки, конюхи и другие слуги. Едут телеги и с разным житейским скарбом: на одних – ковровая, постельная, пуховая да шерстяная, одежная, бельевая и прочая мягкая рухлядь; на других – кухонная, обеденная, чайная и иная утварь; еще на других подводах – печеные хлебы и мешки с сухарями, мука, разные крупы, соль, чай, в кадках мед, в рогожных кулях вяленая и сушеная рыба, соленые да копченые окорока, чувалы репчатого лука, ящики медовых пряников, мешки с волошскими орехами и другая снедь. Надо, чтобы и в пути и по приезде на место под руками все было. Нельзя надеяться, что царь Петр много чего гостям приготовил, – сам на юру живет.

А еще на дорогу и на первое время проживания в Петербурге – в самом конце обоза – всякая живность: на пяти телегах в особых клетушках куры, утки, гуси, и строжайший наказ девке-птичнице дан: кормить и поить птицу так, чтобы она не худела, не то палка прощупает ее, девкину, худобу. Захочется царице и царевнам курятины или гусятины – чтобы птица отменной была. А за телегами с птичьими клетушками гурт скота своим ходом идет. В пути придется не одну корову зарезать, чтобы людей кормить, и особенно тех, что в каретах сидят. Молочка, сливочек царице и царевнам, карлам да карлицам подать, – для ради этого дойные коровы в гурту. В придорожных деревнях харч не добудешь, у крестьян постоянная проголодь, только на свои припасы царице Прасковье и можно надеяться, чтобы бескормица не одолела. Длинный обоз идет, более полусотни груженых телег в нем.

Приблудшие к гурту два бездомных попа пришлись гуртовщику вот как в пору, и он был рад-радешенек доброхотным помощникам, – сам бог их послал ему.

– Как будет ваше имечко-то святое? – полюбопытствовал он.

Узнал их имена и прямо-таки умилился: подлинно что святые отцы. Пускай до самого Петербурга идут. Гервасий, к примеру, по одну сторону гурта, Флегонт – по другую, следить, чтобы скотина не баловала, а сам гуртовщик с кнутом – позади. Иной раз можно будет ему на ближнем возу с курятами приткнуться да подремать, а отцы-пастыри поусердствуют. И в вечернюю пору, когда обоз остановится на ночевку, Гервасий с Флегонтом поочередно станут скотину пасти, а ему, гуртовщику, можно будет поспать безбоязненно. И попы были довольны. Судя по верному слуху, город Петербург стал строиться во всю мочь, каждодневно самые разные люди туда прибывают, а церквей пока мало в нем. Не пожалеют они, Гервасий с Флегонтом, сил и своими руками срубят церквушку. Лесу в тех местах не покупать и не занимать. Вот и будет у них свой приход. В Москве, к примеру сказать, церковь Николы в Пупышах – как есть вся деревянная и название свое получила такое потому, что в кочках стоит, потому как там место болотистое. А в Петербурге, добрые люди сказывают, вовсе в кочках, в пупышах, все.

– А может, еще того лучше, – высказал свою задумку Гервасий, – на каком-нибудь перекрестке часовню поставить, подобно московской Иверской, со своей явленной иконой. Туда молящихся много больше станет ходить, нежели в самый пышноглавый собор.