Великое сидение

– Зачем свой? Казенный. И так на душе становится радостно, когда вдумаешься, что не просто стекло в печи выплавляешь, а оно заместо тмяного бычьего пузыря – солнечный свет, свет самой жизни в окошки к людям пропустит. Оконные-то проемы повыше и пошире можно будет плотникам прорубать. Я по стеклу мастеровым стал, а сын мой еще того дале пошел. В саксонской земле обучался, как фарфоровую посуду изготовлять. И тоже по государеву указу был туда послан вместе с другими ребятами. Всю нашу жизнь царь Петр из спертого закутка на простор выводит, и великая ему за то почесть и благодарность. Моря нам добыл, супостата-шведа осилил, велит с малолетства грамоту познавать и к доподлинным наукам нам приобщаться. Для ради всего предбудущего русской земли своего сына не пощадил, когда тот ненавистником себя оказал, чтоб опять в старые смрадные катухи жизнь загнать.

– Ничего такого царевич не делал, – гневно возразил Флегонт.

– Не успел того сделать, срока своего не дождался. Но караются и злодейские замыслы. Непохвально, что руки чисты, когда разум запятнан. Преступно о том и помышлять, что на деле должно быть наказуемо. Мое суждение такое.

Вот он, враг демонский, царский прихвостень. Не в спор с ним вступать, а разом прикончить бы злоязычного хулителя мученика царевича Алексея. Но схватившуюся было за нож руку удержала мысль о том, что надо свершить расправу с главным породителем людских бедствий – замерзелым и богомерзким Петром, скрывающим своим царским ликом мерзопакостный лик антихриста.

Сын у этого стеклодува обучен фарфор лепить да обжигать, а его, Флегонга, сын где?.. В какой земле его косточки?.. Не по вине ли царя Петра оказалась порушенной вся семья?..

Не стал дожидаться Флегонт, когда хоть чуть-чуть развиднеется, и, едва прекратился перед рассветом дождь, спешно двинулся дальше в путь с неотступной мыслью о мщении.

Глава шестая

I

Лето. Погожие долгие дни, а потому петербургский царский двор часто потешался в веселых гуляньях, машкарадных действах, ассамблеях, и главным зачинщиком всех тех увеселений был сам царь, когда ему случалось находиться в своем парадизе.

Петр хвалился: буду иметь у себя в Петербурге сад не хуже, нежели в Версале у французского короля. И такой сад имел, назвав его Летний. И все устроено было в том саду также «регулярно по плану», подобно саду версальскому.

Простому, робкому петербургскому люду объявлялось, разъяснялось, наконец, строжайше приказывалось не робеть, не пугаться, в праздничные дни приходить и прогуливаться в Летнем саду, а простой народ все норовил стороной его обойти. (Как можно простыми, смертными ногами бестрепетно попирать такую землю, на коей, что ни пядь, то чудо на чудесе!)

В Летнем саду стояли как под гребенку ровно подстриженные деревья, учиненные по строгой препорции; цветы и травы сажены были и в отдельных горшках и на земляных, причудливой формы клумбах, представляя глазу различные презанятные узоры.

Сад занимал много места: между рекой Мьей и Фонтанной – с одной стороны, и от реки Невы до Невской першпективной улицы – с другой. Царь Петр сам трудился над планом его разбивки. На особых тележках, то по осени, то по весне, садовники привозили вырытые с корнем деревья и высаживали их где намечено. В ровных, как по нитке вырезанных четвероугольных прудах чинно плавали большие гуси, то бишь лебеди; першпективные канавы с водой уводили взгляд вдаль. Клокотали, били водометы, сиречь фонтаны – то из разинутого птичьего клюва, то из дудки, перевитой как бы зеленой травяной повителью, то лились изо рта каменной человечьей либо львиной головы. Длиннющие, тоже першпективные аллеи окаймлялись высокой лиственной изгородью и являли собой будто бы стены торжественных апартаментов. И по тем першпективным аллеям расставлены в нагом виде каменные бабы, мужики и младенцы. И хотя приказано было градожителям тут гулять, но они по праздникам больше дома отсиживались, избегая глядеть на все это.

Увидев тщетность словесного вразумления, царь Петр велел садовым караульщикам на час времени или на два силком загонять людей в сад на гулянье.

Опасливо озираясь на голых каменных баб, дичась самих себя, градожители неспешно гуляли. Что поделаешь! Хочешь не хочешь, а поперек царского веления как пойти? Заартачишься – кнутом тебя у полицмейстера постегают, в другой раз послушнее станешь.

Гуляющим говорили: когда кто из них утрудится от непрестанного хождения, то может найти довольно скамеек, чтобы посидеть, отдохнуть; прискучит сидеть – пусть пойдет в феатр, что при саде же, либо зайдет в лабиринтные ухищрения и попробует из них выбраться, а не то отдалится в тенеты зеленой травы и кустов, как бы в некое приятное уединение.

Шумно и многолюдно в Летнем саду. День воистину праздничный – вёдреный, ясный. Недавно из-за моря доставили царю Петру мраморную статую богини Венус. Сделанная из камня, по виду довольно пригожая и, как бы сказать, молодая, так ли, нет ли, но иноземцы сказывали, что статуя эта две тысячи лет пролежала в земле, а потом стояла у римского папы в его саду. И как только он – священное, духовное лицо – смотрел на ее, пускай хоть и мраморную, но ведь явственную наготу?.. За большие деньги, увещевания и посулы была та богиня папой отпущена, и надлежало ей стоять теперь в петербургском Летнем саду в его срединной галерее, против которой простиралась самая широкая аллея, а на ней фонтаны высоко метали водные струи. Царь Петр весьма дорожил доставленной ему богиней, и около нее для охраны поставлен был часовой.

Церемония по достославному случаю поклонения новоприбывшей богине намечалась превеликая. Пешие и конные знатные градожители разряженным многолюдным потоком со всех сторон потянулись к садовым воротам. Кавалеры и почтенные вельможные люди в напудренных париках, в цветных шелковых и бархатных одеяниях с кружевными оторочками, в пышных треуголках, чудом державшихся на буклях взбитых париков, при шпагах, в чулках, плотно облегающих ноги, в башмаках на высоких каблуках, с сияющими большими пряжками; дамы – одетые на самый последний заморский манер в робронах, иначе сказать – в широченных, раздутых, на китовом усе держащихся юбках, загребая пыль по земле, волочили длинные шлепы, на головах – перья диковинных птиц; по волосам – на лоб, на уши, на затылок – как бы скатывались тмяные горошины жемчуга.

С Невы к вбитым у берега сваям причаливали новоманерные суда – верейки, ботики, эверсы, карбасы и простые лодки, и прибывшие на них гости поднимались по ступеням широкой лестницы в среднюю садовую галерею.

Проходивший мимо Летнего сада со стороны Царицына луга иерей Флегонт задержался у раскрытых ворот и заглядывал, что там, в саду.

– Чего глаза пучишь? Входи, поп, – с добродушной усмешкой сказал появившийся в воротах садовый караульщик. – Погуляй, разрешается.

– Да нет… я… – смутившись, попятился было Флегонг.

– Чего – нет? – повысил голос караульщик. – На то царский приказ. Праздник нынче, сталоть, гуляй. А за ослушку в ответ попадешь.

Флегонт еще немного попятился, и это караульщика рассердило.

– Тебе сказано?.. Хоша ты и поп, а подчиняться одинаково должен. Иди, царя там увидишь.

– Царя?.. – встрепенулся Флегонт и мигом словно весь напружинился.

Войдя в сад, он свернул на боковую малолюдную аллею, чтобы не привлекать к себе чьего-либо внимания. Надо было обстоятельно все обдумать, прежде чем направиться к тому месту, где находится или будет находиться царь. Вот он, подошел долгожданный день! Царь, конечно, в окружении множества своих приближенных, и, чтобы подойти к нему, придется протиснуться через толпу, – как удастся такое сделать?.. Может, дождаться, когда потемнеет, а до той поры со стороны следить за ним? Улучить тогда подходящую минуту и приблизиться…

Мысленно примерялся Флегонт, как сунет руку в карман подрясника и выхватит из кожаной чушки нож… А может, не при многолюдном сборище это свершить, а встретиться с царем, когда он один будет – при выходе из своего дворца либо при входе в него?.. Дождаться завтрашнего дня, а он надумает в ночь уехать куда-нибудь… Нет, нельзя откладывать ни на час, благо представляется случай нынче же все свершить.

Множество людей собралось около средней галереи. В разномастной нарядной толпе виднелись купеческие чуйки; в низко надвинутых на лоб картузах, в смазных сапогах топтались на месте они, степенные, знающие себе цену торговые люди. Видел Флегонт и малых чинов военных в мундирах грубого солдатского сукна; были тут матросы и шкиперы в своих куртках, иноземные корабельщики в кожаных треухах. Сбившись отдельной кучкой, стояли ученики адмиралтейской навигацкой школы, которых выделяла особая форма: сермяжный кафтан с красными обшлагами, канифасные штаны, на ногах серые чулки и башмаки, на голове колпак из красного сукна. Среди всех этих людей неприметным был Флегонт в своем подряснике из холстяной полинявшей крашенины. Прислушиваясь к чужим разговорам, он уяснил, что царя еще нет, но ожидают с минуты на минуту, и что главное действо будет происходить в этой средней галерее.

– Она что ж, святая, что ль, эта Венуса? – спрашивал человек в чуйке.

– Знамо, не простая, ежели станут поклоняться ей, – отвечали ему.

– Молебствие, сталоть, будет. Свечку надобно покупать?

– Скажут, как и чего.

– Алхирей служить станет?

– Должно, так. Вместе с певчими.

Нет, в такой толчее никуда не пробьешься. Уже стиснули, давят со всех сторон, и Флегонт, кое-как выбравшись из толпы, облюбовал себе место, где встать, – под сенью густолистого деревца, – тут, пожалуй, не затолкают. Укрепляясь духом, хотел еще раз, напоследок, дать клятвенное обещание богу, что свершит свой подвиг, не страшась поплатиться за него жизнью. Только приподнял руку, чтобы в подтверждение клятвы осенить себя крестным знамением, как вдруг будто налетевшим вихревым шквалом сотрясло его, перепутало, сбило все мысли.

– Пропотеев!.. Михаил Пропотеев!. Шорников!.. – услышал Флегонт.

Что это?.. Как?.. Кто крикнул?.. Оглянулся на голос и увидел несколько в стороне двух молоденьких мичманов, к которым подбегал еще один. По всему их виду можно было понять, сколь им радостен полученный вместе с новым мундиром первый морской унтер-офицерский чин.

В точности так и было. Подбежавший к ним такой же молодой парень горячо говорил:

– Поздравляю с мичманским званием! Ура, ребята!.. – пожимал он им руки.

– Ура!.. Ура-а!.. – громогласно раздалось у главных садовых ворот, выходящих на набережную Невы, – это собравшиеся люди встречали прибывшего царя.

– Ура-а!.. – подхватили и молодые мичманы. – Бежим туда!

У Флегонта туманились заслезившиеся глаза: кто, который из них Михаил Пропотеев?.. Не ослышался ведь… Где?.. Куда они побежали?..

– Миша!.. Сын!.. – кричал Флегонт, но за общими криками и громко грянувшей музыкой не слышал собственного голоса.

Он рванулся с места и, расталкивая других, тоже устремился к воротам, но его самого оттеснили, оттолкнули, и он, споткнувшись, упал. Смяли бы, затоптали совсем, да помог наблюдавший за порядком полицейский стражник: подскочил и оттащил из-под ног, едва не наступавших на попа. Поддерживая его, чуть было не попавшего в беду, помог подняться и, отводя в безопасное место, что-то нащупал в кармане его подрясника. Что это там?.. Достал, глянул – в кожаной чушке кинжал.

– Нож?.. Это зачем у тебя, отец?

– Надобно было… – с трудом отдышавшись, ответил Флегонт.

Нож… Полицейский стражник повертел его в руках. Да не простой, чтобы хлеб, скажем, резать, а обоюдоострый, кинжальный. Такие и продавать запрещено, и носить при себе никому не положено. На царскую встречу рвался, пока не споткнулся… Пронзительно свистнул стражник, и на его свист подбежал другой.

– Во, гляди… Заместо креста у попа…

– Держи крепче татя, чтоб не убег.