Людовик и Елизавета

Этим комочком был поручик Мельников. Сообразив психологическую важность момента, он решил все поставить на карту, кубарем подкатился под ноги регента и сшиб его таким образом на пол.

Но он не дал герцогу оправиться от неожиданности падения. Маленький, толстый, но очень сильный и ловкий, он оглушил Бирона ударом кулака, схватил его за горло и быстро подмял под себя. Подскочившие солдаты накинулись на герцога. Через несколько минут все было кончено. Избитого, спеленатого, словно младенца, герцога вытащили, как он был, в разорванной рубашке на мороз. Миних, потирая от радости руки, приказал отвести арестованного на офицерскую гауптвахту при Зимнем дворце.

– Спасибо, Манштейн! – радостно сказал фельдмаршал. – Я очень доволен вами!

– Осмелюсь доложить вашему высокопревосходительству, – отрапортовал адъютант, – что успешностью предприятия мы всецело обязаны ловкости, храбрости и неустрашимости поручика Мельникова. Солдаты выпустили герцога и дали ему возможность овладеть оружием. Если бы не поручик, борьба могла бы затянуться, и тогда… неизвестно…

– Поручик Мельников! – сказал Миних. – Явись завтра ко мне утром, мы поговорим о награде! А теперь, в виде особенного доверия, поручаю тебе отвести арестованного в Зимний дворец. А вы, Манштейн, отправляйтесь к Ханыкову и арестуйте генерала Бирона. Мне еще надо обезопасить Бестужева…

* * *

В следующие дни весть об аресте и отдаче под суд бывшего регента вызвала большую сенсацию и весьма разнородные ощущения. Принц Брауншвейгский, назначенный теперь генералиссимусом, с радостным недоумением таращил свои глуповатые глаза и в сотый раз повторял:

– Ловкая, черт возьми, штука вышла! Но как это они все устроили – не понимаю!

Принцесса Анна Леопольдовна с торжеством объявила себя правительницей и с нескрываемой гордостью присутствовала при принесении присяги царевной Елизаветой, первыми чинами государства и военными. Это был тот недолгий момент, когда она чувствовала себя спокойной за будущее…

Граф Остерман уже обдумывал в душе, как подставить ногу Миниху. Ведь «виновник торжества», будучи коренным военным, облек себя чисто гражданской должностью первого министра, милостиво назначив поседевшего в «гражданских боях» Остермана генерал-адмиралом…

Князь Черкасский, князь Куракин, адмирал Головин, Нарышкин, Ушаков, барон Менгден, Стрешнев и многие другие, получившие неожиданные награды, торжествовали. Приверженцы Бирона трепетали.

Шведский посол барон Нолькен приезжал к французскому министру Шетарди, чтобы благодарить его за радение о благе Швеции, сказавшееся в своевременном предупреждении. А Шетарди с пренебрежительно-иронической улыбкой написал донесение своему правительству, заканчивающееся так:

«Из всего вышеприведенного, Ваше Превосходительство, можете усмотреть, что моя точка зрения оказалась самой правильной и что только благодаря мне шведский посол не поставил себя в унизительно-смешное положение» и т. д.

Преображенцы, участвовавшие в перевороте, с воплями прибежали к царевне Елизавете, говоря, что они приняли участие в этом акте только потому, что думали работать на пользу ее, царевны. А Елизавета Петровна, грустно разводя руками и успокаивая возмущенных солдат, думала о том, что придется, видно, вступить в специальное соглашение с Францией, так как во всем происшедшем была ясно видна рука маркиза де ла Шетарди…

Но кто был всецело, совершенно доволен происшедшим, так это Мельников и Наденька. Сам Миних был их сватом, и гордый граф Головкин, попытавшийся сначала протестовать, волей-неволей должен был смолкнуть, когда фельдмаршал внушительно сказал ему:

– Вот что, граф Михаил Гаврилович! Хотя о готовящемся низвержении регента вам заранее ведомо было и вы были последним лицом, оставшимся около Бирона, но, как явствует из хода событий, его ни о чем не упредили. Это так, и за это вам много прошлых вин простится. Но «много» не значит «все». И если мне, как кабинет-министру, придет в голову порыться в прошлом, то… берегитесь! По моему настоянию ее высочество изволили назначить вас вице-канцлером. Но мне не в пример легче будет настоять, чтобы вас отдали под суд!

Головкин нахмурился, сдвинул брови, засопел. Тогда к нему подошел Мельников и сказал:

– Ваше сиятельство! Когда я в первый раз явился просить у вас руки вашей племянницы, то вы сказали мне, что это дерзость, так как я хочу породниться со столь знатным родом, как род вашего сиятельства. Но осмелюсь сказать вам, что дворяне Мельниковы уже при Владимире Мономахе считались старым боярским родом; мы обеднели, но худороднее не стали, а потому мне не к чему втираться в знатную родню. Нет, граф, никогда без вашего на то желания я ни словом, ни делом не сошлюсь на родство с вами и только тогда вспомню, что вы – дядя моей Наденьки, когда понадобится прийти к вам на помощь!

Головкин окинул Мельникова пренебрежительным взглядом.

– Какую помощь можешь оказать ты, мальчишка, графу Головкину? – надменно сказал он. – Какой-то поручик…

– Я уже произведен в капитаны, граф, – почтительно и спокойно возразил Мельников, – и неизвестно, кем я стану еще через год. Наши судьбы идут странными путями, и в один год, в один месяц, в один день даже малые становятся великими, а великие – меньше малых. «Какой-то поручик и граф Головкин!» – сказали вы… Но, – он понизил голос до еле слышного шепота, – герцог Бирон был больше и могущественнее, чем граф Головкин, а между тем он погиб… Почему? Только потому, ваше сиятельство, что возле него не было своего поручика Мельникова, который предупредил бы его…

Головкин вздрогнул и уже совсем иначе взглянул на маленького, кругленького, бело-розового, словно молочный поросенок, Мельникова. Он вспомнил, что рассказывал Манштейн о поведении поручика в прошлую ночь, как благодаря смелости, сообразительности и решимости Мельникова замысел Миниха был осуществлен быстро и без всяких осложнений. А ведь теперь действительно было странное, шаткое время, когда каждый час валил старых гигантов и неожиданно возносил новых. Момент принадлежит смелым; такие люди, как этот мальчик, могли многого добиться… Эй, не наплевать бы в колодец… Да и чем Мельников, в сущности, не жених для бедной сиротки?

И граф уже ласковее взглянул на молодого офицера, спрашивая:

– Да хочет ли тебя еще сама Наденька-то?

– Ох, ваше сиятельство! – всплеснув руками, воскликнул Мельников. – Так хочет, так хочет!..

И Миних и Головкин рассмеялись.

– Ну, ин быть по-твоему! – сказал последний. – Разве я могу такому свату, как его высокопревосходительство, отказать? Только придется вам со свадьбой обождать, оба вы еще молоды, да и спешить некуда! Сначала покажи, что ты за человек!.. Да приходи к нам сегодня обедать! – уже совсем ласково кинул он.

Итак, приходилось ждать. Но это не пугало ни Мельникова, ни тоненькой, вертлявой, кокетливой Наденьки. Они были довольны и тем, что одна только ночь сделала возможным к утру то, что еще с вечера казалось неосуществимым, и надеялись, что впереди им предстоит еще много таких же счастливых неожиданностей… Они были молоды, могли ждать… Будущее представлялось им ровным, светлым, счастливым – то самое будущее, которое так трагически, так предательски обмануло их ожидания.

VII. «Ловись, рыбка, большая и маленькая»

Ванька Каин был немало сконфужен, когда преследуемый им купец внезапно исчез, словно растворился в сгущавшемся тумане. Он кидался с перекрестка по всем четырем направлениям, спрашивал прохожих и будочников, не видал ли кто-нибудь купца, но все отвечали, что им не попадались навстречу пешеходы. Наконец попался солдат, который мог дать необходимые разъяснения, так как видел, что высокий мужчина с коробом за плечами проехал, уцепившись за задок крытых саней. Это хоть объяснило Каину, как удалось скрыться преследуемому, но куда он скрылся – так и осталось загадкой.

Обескураженный неудачей, постигшей его на первых же шагах петербургской деятельности, Ванька закатился в кабак и жестоко пропьянствовал там чуть не до утра. Но на следующий день все-таки пришлось идти с докладом к Кривому…

Каин ждал насмешек, упреков, но Семен, казавшийся в этот день необыкновенно озабоченным, принял известие об исчезновении преследуемого совершенно спокойно.

– Сегодня мне некогда с тобой говорить, – сказал он, подумав немного. – У нас случились большие перемены, и хлопот у меня полон рот. То, что ты рассказал, наводит меня на мысль… Но об этом потом, теперь некогда. Пока прощай, приходи дня через три, у меня для тебя будет кое-что приятное: сразу, брат, сможешь барином стать!

Ванька стал уходить, рассыпаясь в выражениях благодарности.

Однако Кривой вернул его от порога.

– Да, кстати! – сказал он. – Твоя Милитриса Кирбитьевна готова: «Владей, Фаддей, своей кривой Маланьей!»

– Как готова? – с испугом крикнул Ванька. – Да уж не очень ли отделали ее твои молодцы?

– И пальцем даже не тронули, – улыбнулся Кривой. – Я просто заставил ее посидеть да посмотреть, как других пытали. Теперь вот что: есть у тебя поп, который вас без дальних слов окрутит?

– Нет, ведь я в Питере – человек новый…

– Ну так вот тебе записка к отцу Василию на Выборгскую у Сампсония. Сходи к нему сейчас же, сговорись да и бери свою Алену прямо к венцу – иначе я ее не выпущу. Жена на мужа доносить не пойдет…

– Да согласится ли еще она? – спросил Ванька, который на первых порах никак не мог освоиться с нежданной радостью.

– Не беспокойся! – с тонкой улыбкой ответил Кривой. – Чтобы отсюда выйти, твоя красавица даже за самого черта лысого замуж пойдет, а ты хоть и немногим, да все же лучше черта… Ну ступай, ступай, нечего время зря терять!

Кривой был прав. Когда Ванька, слетав на Выборгскую и столковавшись с попом, вернулся обратно к Кривому, его провели в маленькую комнату, где содержалась Алена. Увидев входившего Ваньку, Трифонова чуть ума не лишилась от радости и с воем кинулась ему на шею: после виденных ею ужасов бедной женщине действительно было слаще выйти замуж хоть за черта, только бы не оставаться в этой мучительной неизвестности среди вечных стонов, хруста ломаемых костей, свиста плетей и рыданий, доносившихся из пыточной камеры. Таким образом Ванька Каин стал обладателем желанного тела и еще более желанного капитала Алены.

Неделя медового месяца пролетела для новобрачного быстро и упоительно. Алена была покорна, покладиста и, казалось, спешила ловить на лету малейшее желание мужа. Но по мере того, как душа молодой женщины отходила от ужаса виденного и того, что могло ожидать ее, в ней медленно, но упорно стала нарастать какая-то двойственная работа. Алена понимала, что достаточно было желания Ваньки – и она очутилась на пороге мучительной смерти, что достаточно было одного знака его руки – и все ужасы пролетели мимо, словно тяжелый сон. Это внушало ей священный трепет к мужу, уважение, преклонение, почти обожание, в котором явно нарастала непреодолимая ненависть. Так – ненавидя – обожать должен был бы легендарный Фауст дьявола, во власть которого он волей судеб попал душой и телом.

Женщины инстинктивно хитры, инстинктивно дипломатичны. Алена открыто показывала свое уважение к мужу, но нараставшую ненависть прятала глубоко и искусно. И Ванька радостно потирал руки, благодаря судьбу за доставшийся ему клад.

Но восторги первой недели любви не заставили молодожена потерять голову и забыть о деле, а потому в назначенные день и час он в точности и аккурат явился к поджидавшему его Кривому.

– А, молодожен! – весело приветствовал сообщника Семен. – Ну что, блаженствуешь?

– Да, уж так я тебе, Семен Никанорович, благодарен, что и сказать не могу! – ответил Ванька.

– Ну-ну, это тебе от меня маленький задаточек за службу, которой я от тебя ожидаю. Только вот что, брат: ежели у тебя брачный хмель все еще из головы не вышел, то лучше ступай еще на недельку к жене, а то у меня дела серьезные, и к ним надо с полным вниманием относиться!

– Да что ты, Семен Никанорович! – даже обиделся Ванька. – Разве я не знаю? Делу время, потехе час!