Юные разочарования Тимоти Хаггингтона

– Не считаешь же ты себя лучше них? – Заговорила со мной Ванда, нахмурившись.

– Ни сколько. – уверенно ответил я, пожимая плечами. Я часто задумывался о том, как видят меня другие, думал, что меня считают отстоем и потому не общаются. Смирившись, я не лез к ним, пытался находить радость в уединении и куче свободного времени. Впрочем, со стороны это, наверное, выглядело, словно я презираю общество, не желая вливаться в него. Наверное, Ванда думала, что я задрал нос, увидев неудачи моих одноклассников. Но я впервые чувствовал себя немногим хуже остальных.

– Тогда хватит злорадствовать. – Фыркнула она, пытаясь осадить меня, – Убирай свою противную ухмылочку с лица.

Так вот, в чём было дело. Ванда просто ненавидела, когда я улыбаюсь. Видимо, ей больше нравилось видеть меня расстроенным и забитым. Что ж, в этот раз я не собирался идти у неё на поводу.

– А вдруг я улыбаюсь не из-за того, что наш класс конкретно облажался на сцене? – Я попытался заронить в неё зерно сомнения. Мне было смешно от того, что Ванду подтолкнула поговорить со мной неудача собственной труппы, которую я заметил. Наша мисс идеальность явно воспринимала этот провал на свой счёт.

– А из-за чего тогда? – выпалила Ванда, раздражаясь и теряя терпение.

– Вдруг ты мне нравишься? – Я сказал это больше в шутку. Или хотел думать, что говорю это в шутку. Мне действительно хотелось признаться Ванде в симпатии, но я «чудик», а она «рождена в свете сцены». Как красавица и чудовище, но без взаимной любви, которой мне бы так хотелось. Хотя, любви ли? Без сомнений, я был очарован Вандой и всегда жаждал её внимания. Но чем дальше это заходило, тем больше наше общение превращалось в противостояние. Ну и пусть. Я устал оставаться опустошённым и разочарованным после каждого общения с ней. Пришло время дать отпор её придиркам. Ванда презрительно фыркнула, развернулась и ушла. Я остался один с тупой улыбкой, но чувством сладкой победы. Вскоре сквозь него пробилось слабое сомнение – а не пожалею ли я о том, что сказал?

Под Рождество мама подарила мне ноутбук и я начал открывать для себя мир интернета. Динамики у ноутбука были гораздо лучше радио, поэтому последнее отправилось на чердак, доживать свой век. Вместе с интернетом я погрузился в мир пиратской музыки. Там были мои любимые песни, которые я часто слышал по радио. Раньше приходилось записывать их на диктофон чтобы не ждать повторов. А теперь всё было под рукой. Я смотрел фильмы, иногда оглядываясь, словно меня в любой момент могли схватить спецслужбы за просмотр пиратских видео. Фильмы на время стали моей новой страстью. Но пары недель мне хватило чтобы пресытиться, и я решил вернуться к книжкам. К тому времени у меня собралась уже неплохая коллекция книжек Стайна, а походы в Атриум стали обязательным ритуалом на выходных. Продавцы меня знали и предупреждали о поставках новых произведений, что помогало мне планировать расходы.

Рождественские каникулы прошли скучно. Мать работала большую их часть, а в те небольшие выходные, что у нас были, мы смогли лишь сходить на ярмарку и посмотреть рождественские фильмы. Чуда в Рождество не случилось и Алек до сих пор молчал, словно забыл обо мне. В начале января моё терпение лопнуло и я, набравшись наглости, спросил у мамы, почему от тёти Аманды и Алека нет вестей. Она пожала плечами, сказав, что тётя Аманда звонила несколько дней назад и у них всё хорошо. Я разочаровался в своём друге и больше ничего о нём не спрашивал. Алек умер для меня в тот момент, и вместе с ним все самые счастливые воспоминания из моего детства заволокла серая пелена. Я не мог выбросить из головы наши с ним посиделки, игры на приставке и приключения в Хэллоуин.

Оставшиеся дни каникул я предпочёл провести в одиночестве, слушая грустные песни и готовясь к тому, что мне придётся вернуться в школу и как-то жить с осознанием того, что я признался Ванде в симпатии. Мне казалось, что стоит едва сунуться в класс, я стану объектом насмешек. Ведь как такой чудак как я мог даже подумать о том, чтобы признаться в своих чувствах одной из самых популярных девочек школы. Я представлял, как вернусь, встречусь с их насмешками, буду усиленно делать вид, что ничего не понимаю, а когда кто-то спросит, отчего я так спокоен, я мило улыбнусь и скажу: «а вы что, поверили?». Это был идеальный план, который успокаивал меня. Всегда легче свести всё к шутке, чем разгребать последствия неаккуратно брошенных слов.

Но вернувшись в школу я не встретил никакой реакции. Никто не смеялся, не обсуждал и даже не шептался тайком, указывая на меня. Особенно Ванда. Теперь она делала вид, словно меня не существует, и я начал привыкать быть невидимкой перед её глазами.

Куда сильнее я переживал за Алека. Винил себя за то, что не был для него достаточно интересным и взрослым. Но если я мог бы больше интересоваться его видеоиграми, то возраст я никак не мог себе добавить. Это убивало меня невозможностью что-либо исправить. Как бы я ни старался, эти пару лет разницы очень сильно ощущались в нашем с ним общении. Алек всегда был где-то впереди, на пару уровней выше, а мне приходилось догонять его. И я не мог смириться с этим как бы ни старался, поэтому позволил боли забрать меня целиком.

Я постоянно ощущал, что ненавижу себя. И яснее всего видел это в зеркале, утром, когда чистил зубы. Я поднимал голову, встречался с собственным отражением и спешил отвести взгляд. Находить себя в зеркалах было всё неприятнее. Я не мог даже сказать, какая именно часть моего лица вызывает во мне отвращение и поэтому мне казалось, что ненавижу его полностью. Мне не хотелось видеть его и со временем я отпустил волосы, которые частично закрывали моё лицо – так я чувствовал себя немного спокойнее, хоть и всё ещё приходилось терпеть умывания в ванной перед зеркалом.

Помню, как в один момент я поднял голову и посмотрел в глаза собственному отражению. То же ненавистное лицо, только теперь прикрыто влажными длинными волосами. «Я урод, но я имею право так себя чувствовать» – пронеслось у меня в голове и с тех пор это стало моей мантрой, которую я повторял чтобы успокоиться.

Благодаря интернету я узнал об эмо и, хоть я и опоздал с тем чтобы влиться в их тусовку на пару лет, их идеология была именно тем, что мне нужно. Нет, я не резал вены и не мечтал умереть, но стал смелее в своих чувствах. Я признавался себе, что мне плохо и больно, и я просто ненавижу себя за то, что я такой. Но я не одинок в своих страданиях и в это помогали мне верить мои любимые группы. Большую часть дня мои уши были закрыты наушниками. Полноразмерные для того чтобы заткнуть шум окружающего мира днём и маленькие чтобы удобно было спать ночью.

Порвав почти всякие отношения с обществом, я начал всё сильнее сближаться с Макбетом. Иногда у него был просто невыносимый характер. Я так и не понял, где проходит грань нахальства этого кота между выпрашиванием еды и самовольным похищением её из тарелки. Бабушка была недовольна тем, что я балую Макбета, иногда отдавая ему свои пепперони и курицу с пиццы, но я ничего не мог с собой поделать. Мы с Макбетом крепко привязались друг к другу, собрали свой собственный клуб тех, кого не очень любят.

Со временем я привык к постоянному одиночеству и огромному количеству свободного времени. Мне было 13 когда я получил свою первую гитару. Наш сосед распродавал ненужные вещи перед переездом я забрал её у него всего за пятёрку. Она была ему просто не нужна и, кажется, реши моя мама поторговаться, мне бы она досталась ещё дешевле. Но за этот дредноут[2 - Гитара с большим, широким корпусом.] я отдал бы без колебаний все свои сбережения на тот момент. Матовый корпус с бирюзово-чёрным градиентом, белая тонкая полоска окантовки по бокам, тёмный гриф. Я настраивал её часа три, пытаясь привыкнуть к звучанию, но всё равно она немного фальшивила. Или проблема была в моих динамиках ноутбука. Первой я разучил на ней песню Нирваны, Smells Like Teen Spirit[3 - Песня американской рок-группы Nirvana – Smells Like Teen Spirit.]. Страдал часами над гитарой каждый день пока не получилось сыграть всю композицию целиком без запинок. У меня ушло на это недели две. Пальцы жутко болели, и потому каждая новая попытка давалась сложнее предыдущей. Но я, кажется, был мазохистом. Впрочем, Нирвана была для меня скорее испытанием: не сдамся ли я, когда окажется, что играть на музыкальных инструментах сложнее, чем видеть, как это делают другие. Когда ради двух минут музыки ты убиваешь часы на то чтобы просто запомнить и выучить как ставить пальцы чтобы извлечь звуки. Поначалу это казалось сложным и первые дни хотелось бросить, оставить гитару лишь частью украшений моей комнаты, но интерес мотивировал пытаться снова и снова. Я ничего не терял от своих попыток сыграть пару нот. Бабушке я не мешал, как и она мне. Некому было осудить меня за фальшь, а боль в пальцах была даже приятной.

Сожалел я о ней только во время особенно оживлённых лекций по истории. Преподаватель давал материал не по учебнику и спрашивал именно то, что диктовал, поэтому приходилось очень быстро конспектировать за ним. К середине третьего года обучения я возненавидел историю. Преподаватель объявил о том, что мы уже достаточно взрослые чтобы искать информацию самостоятельно и провести эксперимент: теперь мы сами должны были приготовить темы и рассказывать их в классе. Самой активной оказалась Ванда. Она брала новые темы при каждой удобной возможности, выходила к доске, и мы переглядывались. Точнее, это она смотрела на меня, а я лишь изредка поднимал взгляд чтобы удостовериться: да, она смотрит на меня. Может это было лишь совпадением и наши взгляды встречались так удачно, но в какой-то момент Ванда просто обратилась ко мне. Впервые после нескольких лет полного игнорирования.

– Клод, может тебе уйти если не интересно? – предложила она с явной издёвкой в голосе. В этот момент мне показалось, что я физически ощущаю чужие взгляды на себе как множество холодных и тонких игл, касающихся моей кожи.

– С чего ты взяла? – ответил я вопросом на вопрос, всё так же не поднимая на неё взгляда.

– Ты не смотришь на меня. – несколько растерянно заметила Ванда, но тут же более уверенно заявила, – Витаешь в облаках?

По кабинету прошёл тихий смешок из-за созвучия моего имени с облаками. Было немного страшно отвечать. Мне казалось, что я не найду, как выйти из этой неловкой ситуации так, чтобы не стать ещё большим посмешищем.

– Я слушаю. – это была неловкая попытка оправдаться, – Как видишь, я не глухонемой и мне не нужно смотреть на тебя чтобы понять, о чём ты говоришь.

Но почему-то мне показалось этого мало, и я решил подчеркнуть своё равнодушие по отношению к Ванде, словно не сделай этого, окружающие решат, что я испытываю к ней симпатию. Испытывал. Но был совершенно не готов признаться на весь класс в собственных чувствах, пускай уже и прошлых.

– К тому же, – начал я, наконец подняв взгляд на Ванду, – вид не такой уж и занимательный чтобы им любоваться.

На какой-то момент на лице Ванды проскочило странное выражение. Она отвернулась и как ни в чём ни бывало, продолжила рассказ. Я почувствовал себя победителем, но это чувство не приносило удовольствия, а какой-то мерзкий осадок от собственных слов тянул меня вниз. Я пытался сконцентрироваться на истории, но мысли возвращались к собственным словам. Они повторялись вновь и вновь в моей голове и каждый раз звучали всё более мерзко и самодовольно. В какой-то момент, сидящий сзади легко толкнул меня в плечо и негромко сказал: «ты реально жжёшь, Хаггингтон». Я даже не дёрнулся, словно окаменел до конца урока. Когда нас отпустили на перемену, я попытался поговорить с Вандой, но она вновь показательно игнорировала меня. Мне повезло поймать её у шкафчиков и тогда я, наплевав на всех вокруг просто вывалил на неё извинения. Ванда и бровью не повела даже когда я уходил. Она снова делала вид, словно меня не существует в этом мире. И нет, остальные не стали обращать на меня больше внимания, никто не захотел подружиться. Зато на пару недель я стал одной из самых обсуждаемых тем для сплетников. О моей семье было известно очень мало. Мать появлялась в школе очень редко, об отце не было никаких сведений, а бабушку многие знали, как сумасшедшую старуху.

А после выхода новых частей фильма Сумерки меня и вовсе стали считать вампиром. Организовалась даже группка энтузиастов, что хотели доказать это и потому следили за мной. Я чувствовал их пристальные взгляды за ланчем, в коридорах, на уроках. Они словно ждали, что я выкину что-то эдакое. Но я не давал и шанса поймать меня на чём-то странном. Им надоело это меньше чем за месяц.

Несмотря на все страсти, в этой школе было намного спокойнее, чем в младшей. После переезда события тех лет смешались в неясный обидный комок. В основном, надо мной смеялись из-за широких бровей и того, что мой отец – пьяница. Каждый поход в школу давался с трудом, но…дома было не лучше.

Я утешал себя тем, что просто ответил Ванде так же, как она ответила мне когда-то и это сглаживало боль от того, что за некоторые собственные проступки у меня не было даже шанса извиниться. В конце концов, сейчас у меня остался лишь я один. Особенно сильно это осознание ударило по мне когда погиб Макбет.

Шёл апрель 2015-го года. Снег уже давно растаял, и Макбет повадился провожать меня до калитки через газон. Обычно он запрыгивал на мусорный бак, мяукал мне вслед и возвращался обратно, заходя в дом через кошачью дверь позади дома. И в этот раз я привычно погладил Макбета по голове, наощуп надел наушники и включил музыку. Чуть не опоздал на автобус до школы из-за того, что развязался шнурок по дороге. И весь день ругал себя за то, что забыл учебник по математике. Меня вызвали к доске, и я получил тройку. Несмотря на то, что я не любил математику, получал по ней стабильные четвёрки. Конечно, эта оценка не должна была сильно повлиять на мою успеваемость. Но мне было просто обидно, что у Ванды появился повод посмеяться надо мной.

Домой я вернулся с сильным чувством моральной усталости от уроков. Мне нужен был мой пушистый друг чтобы хоть немного расслабиться в его компании. Но тот не спешил показываться. Может задремал где-то на солнце, как он привык делать это летом. Я сменил ему воду, насыпал сухого корма в миску. А заглянув в холодильник за сэндвичем, положил кусок индейки с него наверх горки корма. От меня не убудет, а вот Макбет такие подачки обожал. А ещё проявлял огромное любопытство к моей еде и всё равно со временем начал бы мяукать, выпрашивая хоть что-то. Едва ли кота интересовали овощи или хлеб. Даже от соуса он отворачивался, хотя мне казалось, что он был лучшим в этих сэндвичах.

Я решил подождать Макбета в кухне. Ведь, не важно, где он обычно лежал, к обеду всё равно выбирался чтобы перехватить если не что-то из собственной миски, то стащить со стола. Но этот раз явно отличался от предыдущих. Я не садился, меланхолично и без аппетита поедая свой сэндвич, кидал взгляд то на настенные часы, то на полную миску, то в окно. Я уже почти доел, когда заметил, как к нашему дому подъехала полицейская машина. Я обратил на это внимание, но не думал, что визит полиции в наш район может как-то касаться меня. В конце концов, в округе ещё несколько домов, куда могут заглянуть служители порядка. Но офицер, вышедший из машины, направился прямо к нам. Я отложил сэндвич на тарелку, вытер рукавом уголки рта и пошёл открывать.

Кажется, полицейский был удивлён моей скоростью – он занёс было руку чтобы постучать к нам, а едва встретившись со мной взглядом, замер. Я окинул гостя взглядом с ног до головы, задержавшись взглядом лишь на его бейджике. Офицер Коулфилд был очень молод, но держался весьма уверенно, словно прослужил в полиции уже пару лет. Он был выше меня на полторы головы, с коротко стриженными висками и едва заметной щетиной. Я старался не смотреть ему в глаза, но это было и не сложно. Куда сильнее мой взгляд приковывала коробка из-под обуви в его руках. Коулфилд представился, и я всё же поднял взгляд на него. Наверное, просто из соображений приличия.

– Это ведь шестнадцатый дом на Кенгер Стрит? – Уточнил офицер. Я лишь кивнул ему в ответ.

– Дома есть кто-то из взрослых? – Коулфилд не спешил рассказывать всё, медлил, словно боялся, что его разговор может навредить мне.

– Только бабушка. – Я снова кинул взгляд на коробку, которая не давала мне покоя, – Но она не любит, когда её беспокоят. И сейчас смотрит сериал. Едва ли она захочет прерываться.

– У вас кот пропал за последние дни… – начал издалека мужчина. Я хотел прервать его, заявить, что Макбет никуда не пропадал, просто прячется. Сейчас я был особенно уверен в том, что Макбет просто прячется где-то. Он не очень любил визиты незнакомцев, а полиция тем более могла бы напугать его. Но почему-то я промолчал, решив дослушать.

– Его нашли ваши соседи в миле отсюда. – сообщил офицер, – Его сбила машина. Соболезную. Опознали по ошейнику с адресом.

Мужчина протянул мне коробку, и я поспешил дотронуться до неё, едва чувствуя собственные руки. Едва мои пальцы коснулись боков, Коулфилд отпустил коробку, и мы чуть не уронили её. Внутри словно что-то взорвалось.

– Осторожнее! – прикрикнул я на него, поднимая взгляд. Ресницы намокли и слиплись. Я едва заметил, как на глазах навернулись слёзы, а горло начало неприятно саднить. Офицер посмотрел на меня испуганно, на сей раз не отпуская коробку, которую мы крепко держали уже вместе.

– Ты знаешь, что будешь с ним делать? – спросил он, как мне показалось, одними губами.

– Похороню на заднем дворе. – после секундной заминки ответил я. Это было лучшим решением. Я не мог сделать большего для Макбета даже если бы очень хотел. Ветеринар ему уже не поможет. Никто больше не поможет Макбету. А Макбет больше не поможет мне пережить эти одинокие дни.

На «похороны» офицер Коулфилд отправился вместе со мной. Я был благодарен ему за помощь и за ту молчаливость, с которой он копал могилу для Макбета, пока я лишь сжимал в руках коробку. Меня порывало заглянуть в неё, но я боялся того, что увижу там – я был явно не готов увидеть тело своего ближайшего друга искалеченным. Так и не заглянув внутрь, я положил коробку в ямку. На притоптанной земле я выложил его имя из камней. А офицер достал из кармана ошейник с жетоном Макбета и положил сверху. Он вымыл руки в кухне и ушёл, сам захлопнув дверь. Я был даже не в состоянии его проводить.

Безумно хотелось плакать, скулы сводило от напряжения, но я не мог. Все слёзы пересохли и внутри осталась лишь пустота. Может я недостаточно сильно любил этого кота чтобы плакать из-за его смерти, а может просто настолько устал от постоянной боли, что теперь новое её количество не имело эффекта. В тот день я отказался от еды, утром перед матерью сымитировал завтрак и убежал в школу, аргументировав то, что я не доел возможностью опоздать. В школе было не легче, но я просто знал, что никого не будет волновать почему я мрачнее обычного. Никто не спросит, что с моим настроением и всё ли хорошо. Скорее всего, никто даже не обратил бы внимания на меня. Зато я обращал внимание на всё, пытаясь уйти от мыслей о смерти Макбета. В кабинете на моём столе сидела Ванда и целовалась с другой одноклассницей. У меня не было никаких моральных сил отбивать свой стул поэтому я просто прошёл в конец кабинета и устроился за пустующим столом. Здесь открывался вид на весь класс, а вот меня почти никто не видел. И я подумал: «вот оно, чувак, твоё идеальное место в этом мире». И эта мысль принесла мне некоторое спокойствие.

Глава 4

Без Макбета мне стало вдвойне одиноко дома. Раньше был один молчаливый слушатель, а теперь никого. Приходилось играть самому себе, и потому я даже не старался. Каждый день, возвращаясь со школы, я закидывал рюкзак под стол, брал гитару, заваливался с ней на кровать и хаотично перебирал аккорды, даже не задумываясь о том, что играю.

В моей голове был жуткий беспорядок. Мысли звучали как отвратная какофония, словно кто-то включил Шопена, Металлику и Элвиса Пресли разом. От этого шума я мог скрыться лишь заглушив его другими, более громкими звуками в наушниках, но это была лишь временная мера. В перерывах между песнями какофония в моей голове возвращалась, а вместе с ней приходили тревога и раздражение. Лишь занятия с гитарой помогали снять напряжение и восстановить некий порядок в себе. Я ещё долго продолжал избегать еды. Не то чтобы я морил себя голодом – у меня словно просто не было этого чувства. Еда потеряла для меня свою привлекательность. Нет, молочный коктейль всё ещё был сладким, картофель фри солёным, а томатный суп кислым. Просто теперь я с тем же аппетитом мог есть как ранее любимую пиццу и сладости, так и пресный хлеб с водой. Единственным, что хоть как-то будоражило аппетит, стала острая лапша. Когда мы заказывали еду, острый соус добавили в ресторане по ошибке, но мне даже понравилось. И я стал сам добавлять остринку в блюда, когда хотел почувствовать наслаждение от приёма пищи. Такие моменты случались нечасто, я не стремился заставить себя вновь питаться несколько раз в день, меня всё устраивало.

Остаток года для меня оказался особенно сложным. Мысли занимали совсем не подготовки к экзаменам, а некая усталость. Порой мне хотелось спать сутками, просыпаясь лишь для того чтобы отмерить новый временной промежуток, на который я выпал из реальности. Я всё ещё ходил в Атриум и брал заготовленные для меня книги, но почти перестал их читать. Теперь они стояли у меня на отдельной полке, и я обещал себе сесть за них, как только у меня появятся силы на что-то кроме ежедневных испытаний: отволочь себя в школу и обратно, и сымитировать жизнеспособность перед людьми. В отличие от меня, мама заметно повеселела в последние дни. Она выглядела бодро не только в выходные, но и в рабочие дни. Хвасталась прибавкой к зарплате и тем, что её действительно ценят на работе. Я мог лишь тихо порадоваться, улыбнуться и похвалить её на словах. Мои проблемы всё ещё были тайной для неё. Я оттягивал до последнего, считал, что забочусь о ней, не наваливая на неё мои проблемы в школе с одноклассниками.