Час исповеди. Почти документальные истории

Вчера на предварительной подготовке обнаружили: на 65-ом выбивает АЗС строевых огней. Вчера же вскрыли плафоны, удалили влагу, заменили подозрительные лампочки. Но при прокрутке дефект повторился. Где-то короткое замыкание. Где? Отключаем все плафоны хвостовой балки, оставив плафоны на плоскостях. Дефект не проявляется. Значит, короткое на балке. Сидим с Игорем Градовым в хвосте, думаем. Методику разрабатываем. Ага, можно сделать так: присоединять плафоны по одному, начиная с первого, ближайшего. Подключаем первый – КЗ нет, второй – нет, третий… есть! Громов лезет на балку и вскрывает плафон. Вроде, нашел, говорит он, но не очень уверенно. Что-то подгибает, подправляет. Ставит плафон на место. Включаем. КЗ… Снова отсоединяем третий плафон, и короткого нет. Но сам плафон в порядке! Неужели дело в штепсельном разъеме между вторым и третьим плафонами? Разбираем разъем. Грешить на него нельзя: он сух и чист, без малейших следов подгара. Начинаем осматривать провода. Дергаем их, тянем, только что не нюхаем, но на них тоже грешить нельзя. Снова включаем, и снова короткое. Что за черт!

У Игоря ум начинает заходить за разум: он уверяет меня, что лампочки соединены последовательно, а не параллельно, как положено в осветительных схемах, и поэтому короткое не в третьем плафоне, а в четвертом. Я настолько обалдел от этой чепухи, что на какой-то момент ему верю. Но потом прихожу в себя и начинаю доказывать, что этого просто быть не может, не может просто потому, что никогда не может быть. Теоретически я прав на все сто, но где же неисправность?

Давай заменим плафон, да и дело с концом! Градов приносит плафон, вытаскивает старый, с проклятьями зашвыривает его в лес. Не вставляя в гнездо, подсоединяем новый плафон к цепи. Ну?!. Слава Богу… Градов вывинчивает из плафона лампочку, кладет ее в карман, вбивает плафон в гнездо сапогом, вставляет лампочку… Я включаю АЗС… КЗ! Отматерившись, Градов вдруг чувствительно хлопает себя по лбу. Его осенило: ведь он же принес новенький плафон с новой лампочкой, проверил – с новой, но вывернул ее при монтаже, положил в карман… где уже лежала лампочка от старого плафона! А потом достал из кармана одну из лампочек. И вставил ее в плафон. Может быть, старую? Может быть, в ней вся загвоздка?! Игорь кидается к плафону, вырывает лампочку, смотрит на нее и… чуть не падает с балки. Потом бросает лампочку мне: на, полюбуйся!

Ёлки-палки, да это же не лампочка, а приспособление для коротких замыканий! Изготовленное на заводе и пропущенное ОТК! Плюсовой контакт напаян так небрежно, что наползает на цоколь, который есть контакт минусовой. И этот пустяк, этот очевидный брак съел у нас три часа и заставил усомниться в теоретических основах электротехники!.. Ну, кому придет в голову рассматривать новую лампочку? Ее просто берут из коробки, из двух десятков одинаковых ламп, и ставят на вертолет… Мы торжественно преподносим лампочку начальнику группы Спиридонову – как сувенир.

По стоянке передается приказ: обедать, в 13.30 – построение. После обеда еще один приказ: полеты по тому же распорядку переносятся на завтра, а сейчас – зачехлять вертолеты, и через час – тактико-строевые занятия. Конец рабочего дня – в пять вечера. Да, длинновато что-то получается…

И – черт его возьми! – новая неисправность.

На МИ-10 не обогреваются входные устройства двигателей. Идем со Спиридоновым на «Аполлон» разбираться в схемах обогрева. Схемы эти в принципе нам знакомы, поэтому быстро находим общую точку по управлению и по мощности. Ползаем по простыням схем, думаем, но нет ничего конкретного. Неисправность по схеме не просматривается. Нужно прозванивать цепи. Пока Спиридонов раскрывает тестер и выбирает, откуда начать, а я в задумчивости сижу на полу около схемы, Толстанов, борт-техник «Аполлона», вдруг делает открытие. Он громко читает строчку из спецификации: «предохранитель в цепи контакторов, включающих обогрев». Какой контактор? – ворчу я. Нет тут на схеме никакого контактора. И предохранителя нет никакого. Да вот же написано, оправдывается перед специалистом Толстанов. Я нехотя поворачиваюсь к схеме… и подскакиваю. Схема-то по переменному току! Двухпроводная! Мы же, привыкнув к однолинейным схемам на постоянном токе, найдя две точки, забыли, что могут быть, должны быть еще две такие же точки! И предохранитель на схеме есть, и контактор есть, и именно в этой цепи неисправность… Разрешить проблему достаточно просто – заменить предохранитель, и обогрев заработает. Так и происходит.

Конечно, занимаясь неисправностью, на тактико-строевые занятия мы не попали, и не знаю, в чем они заключались… Но в четыре часа последовал новый приказ: прибыть в казарму для чистки оружия. Чистка заняла два часа.

Рабочий день – «от темнадцати до темнадцати», как любят говорить в армии. Хотя какой там «рабочий день»? Служба это. А служба и есть служба. Она не нормирована. Это образ жизни. Состояние души…

Ну, а второй план дня?.. Касающийся службы не как работы, а именно как состояния души?

Второй план включал нескольких курьёзов: как разыграли Градова с заблудившимся солдатиком, как Градов не понял шутки «у вас вся спина белая» и попытался заглянуть себе в спину… Второй план – это истовость при чистке оружия. Почти священный ужас: «Матюнин уехал в отпуск, не почистив пистолета?!»

Спору нет: приятно чувствовать в руке тяжесть и ладность пистолета. Как глубоко сидит в нас почитание оружия! Мужчина – это оружие. Это наглость и самоуверенность пистолета, похлопывающего по заду. Это недобрая усмешка глаз и жестокий оскал дула. Мужчина – это тот, кто успеет выстрелить первым.

Армия одарила меня навязчивым состоянием, связанным с оружием. Часто меня посещает картина: я взвожу затвор автомата или оттягиваю затвор пистолета. Потом направляю в кого-то ствол… Именно так. Лежу ночью, смотря в проем двери, и в этом проеме вырастает фигура, фигура врага! В этом нет ни малейшего сомнения. Я щелкаю затвором. Но… но до выстрела дело не доходило никогда…

Ничего, ничего не знаешь о будущем…

Не вспомню ли я это время добрым словом? Луна вполнеба, синие тени, легкий мороз, жарко горящая печка, незамысловатый уют, одиночество… Но умиротворение – редко. Зато часто – чернота…

Двухгодичники – 5

Первый праздник в гарнизоне. «30 апреля офицерское кафе работает с 22-х часов до 2-х часов ночи». Ну не Первомай – Новый год…

Клуб. Танцы. Полутемный зал. Скамейки по периметру. Сидящие на них девчонки. Какое-то символически-плотское свечение женских коленей. Я почти пьян. Я слушаю игру дешевого оркестра и смотрю на девчонок. Полутемный зал наполняется свечением коленей.

Провинциальная танцплощадка. Эти жалкие и одновременно непобедимые колени…

…Но это – пьяный пассаж той поры. Сейчас я мог бы сказать, допустим, так:

– Этот экспрессивный стереотип общения – танцы, то есть, – меня не удовлетворяет. Возможно, сам по себе он не плох, однако мой идеал, который, возможно, утопичен, требует других экспрессивных форм. Поэтому, в силу несовпадения идеала с реальностью, объясняемого завышенностью моих установок, мое мнение никак не может считаться объективным.

Представляю, как вытянулась бы физиономия, скажем, Харчевского, загни я ему такое!

…Кружащаяся в вальсе пара. Валера и Лариса Захаровы. Он в сером костюме, она в черном платье с мехом – боги, уже два года прошло с того дня!..

Я вышел покурить, следом вышел Валера – разгоряченный, веселый, возбужденный. Прикуривая у меня, спросил:

– Ты, кажется, невеселый? Или я…

– Да… Так, не привык еще. А ты привык?

– Бог ты мой, ну, конечно! Я здесь восемь месяцев!

Мы сказали друг другу несколько слов, выкурили по сигарете. Сколько сигарет мы вместе выкурили потом, сколько слов сказали друг другу!

Захаров не принимал, но и не отрицал армию такой, какая она есть. У него было свое представление о том, какой она могла бы быть. Поэтому он искал компромиссы. Он жаждал изменений, приблизивших бы действительность к его идеалу. Он служил два года с постоянным, непреходящим убеждением, что люди армии не составляют с армейской системой единого целого, что они находятся примерно в том же положении, что и мы, двухгодичники, что, так сказать, самих по себе, их возможно отделить от системы, что они не продукты, а, значит, и не приверженцы системы.

Эта установка не мешала ему, однако, свежо и остро воспринимать окружающее.

Как-то, в середине октября, насколько помню, я встретил его у столовой. Он шел один и смеялся, и, не прекращая ржать, рассказал «наблюдение из жизни».

На дереве перед казармой сидели двое солдатиков, обрывали по листочку бурые, уже чуть державшиеся листья, а солдатики внизу эти листья тщательно подбирали. Валера, прытко поспешавший в столовую, столбом застыл на дороге. Да что за черт? – спросил он себя. Что они, яблоки обирают? Однако скоро он догадался, в чем дело: октябрьские листья поминутно падали, и сколь ни подметали солдаты курилку и дорожки перед казармой, идеальной чистоты добиться не могли. То и дело листик падал на свежеподметенную территорию… А завтра – завтра приезжала комиссия. Тогда инженеру полка Калошину, руководившему уборкой, и пришла в голову гениальная мысль – помочь природе, и родилась операция «листья».

Но даже такие случаи Валеру не убеждали. Он хотел изменений. Улучшений. Мало того, он своими собственными действиями хотел им способствовать.

…Как сейчас помню декабрьскую ночь, штормовой ветер и дождь за окном, свечку, бутылку спирта, плотный табачный дым и нас, оседлавших табуретки на моей кухоньке. Настроение элегическое.

– Дикие, длинные, докучливые, дебильные декабрьские дожди, – сочиняю я.

– Знаешь, – вспоминает вдруг Захаров, – как я рос… В пять лет я вовсю ругался матом. Матери это очень нравилось, она просто в восторге была. Бог ты мой, ну и выдавал же я! Был такой случай, мне брат потом рассказывал. Мать приходит с работы, я встречаю ее в коридоре. Купила шоколадку? Нет, говорит, не купила. Тут я разорался. И так, и этак, и перетак… Выхватил у нее сумку, вытащил деньги и сам побежал в магазин, купил шоколадку. Где сдача, мать спрашивает? Нету, говорю, сдачи!

Жили мы в коммунальной квартире. Соседка была учительница, еврейка, как теперь понимаю, очень интеллигентная… Из тех еще, знаешь! И муж – соответственно. Когда она слышала, как я выдаю, а мать смеется, у нее глаза на лоб вылезали. Помню, однажды она пригласила меня в свою комнату и поговорила со мной. О чем и как она говорила, не помню, но мат с меня как рукой сняло… Убедила она меня.