Сказочные хитрости

Про дедушку Само

Где и когда жил дедушка Само, никто не знает.

Только сказывают, что он на всех заводах переработал, на всех рудниках перебывал. Доменное дело знал и в сталеварском рукомесле тоже понимал. И уголь жёг, и листы плющил, булат ковал и руду добывал. Никакое дело из рук у него не валилось. Всё мог. Даже свою смерть подковал. Как она за ним ни гонялась, а догнать не могла. Подковы тяжёлые мешали. На обе ноги хромала. И по этой причине дедушка Само жил, пока ему не надоело.

Хорошо жил дедушка Само. Для людей. Не для всех, скажем, а только для честных. И особенно для тех, у кого руки не бездумно работали, а с головой совет держали. Искали, что и как сделать скорее, легче и лучше.

Увидит Само трудового человека – обязательно наградит.

Придёт к нему, скажем, стариком-странничком или старушечкой-веселушечкой, а то и козлом пожалует или скворцом залетит. Ему что? Он даже свиристельным сверчком мог в дом заползти – счастье принести.

А счастье приносил он особенное. Трудовое. Рабочее.

Копает, скажем, старик землю лопатой. Из сил выбивается. Явится к нему дедушка Само и начнёт тары-бары-растабары… О том да о сём. А потом шепнёт тайное слово лопате и скажет: «Будь, как я». Только его и видели. Сорокой улетит или там паром растает. А лопата от этого самокопной станет. Сама по себе землю копает. Копает и куда надо откидывает.

У старика глаза на лоб лезут, а лопата за десятерых огород вскапывает, борозды проводит – работы требует.

Или, скажем, рубит парень лес топором. Старается. Свою силу пересилить хочет. Вдруг прилетит к нему дятел, сядет на топор да крикнет: «Будь, как я!» И нет дятла. А топор саморубным обёртывается. Сам рубит. Только указывай, в каком месте рубить, какое дерево валить.

Так и во всяком деле.

Пала как-то лошадь, на которой рудобоев сын из горы руду на домну возил. Сгинуть семье. Не на что лошадь купить. И вдруг бездомная собака прибегает. Пролаяла что-то такое телеге, а потом тявкнула: «Будь, как я».

Глядит рудобоев сын – не стало собачки, а телега сама собой самоходно пошла. Даже приказывать не надо. Мысленно управляется. Куда замыслил человек – туда и поворачивает. Мало того, когда надо – сама с себя самосвально руду сваливает.

Много таких случаев в наших местах было. Где только появится дедушка Само, какому рабочему инструменту своё имя передаст, этот инструмент сам собой работать начинает. Даже станки саморезные появились. Пилы самопильные. Лодки-самоходки. Печи-самоварки. Стой да приказывай. Печи сами шихту заваливают, сами выпуск стали производят.

На что корыто, в котором бельё стирают, и то дедушка Само одной старухе самостирным сделал. Кидай только в него рубахи, а оно выстирает и отожмёт.

И всё бы хорошо было, коли б ржа топор да лопату не съедала, коли б гниль корыто не губила, коли б время печи не рушило, телеги не изъезжало.

Пришла пора – не стало дедушки Само. Износились его самоделы-самоходы. Некому было тайное слово сказать и «будь, как я» вымолвить. Осталась только сказка про дедушку Само. Эта – которую я рассказываю.

Долго она хорошей надеждой народ тешила, а с годами небылью обросла. Пустословицей стала. Редко-редко какой старик другой раз навеселе её внучатам перескажет. Один посмеётся, другой не поверит, а третий в правое ухо впустит, в ноздрю выпустит.

Только не все внуки такими были. Нашлись ушастые да головастые. Думать стали, разговоры разговаривать.

– Не зря, – говорят, – в народе такая сказка жила. Для чего-то она сказывалась.

Охота стала головастым внукам самокопной лопатой покопать, на самоходной телеге поездить, на самоточном станке поточить.

Задумались молодцы.

Одни стали волшебное слово дедушки Само искать, а другие – самые головастые – в сказке подсказку увидели. Не стали тайного слова добиваться. Голову да руки к сказке-подсказке припрягли и не ошиблись.

Сама собой лопата копать стала. Самопашные плуги в поле вышли. Без коня, без лошади. И мало того – летать начали. Самолётом летательную машину назвали. Самоточный станок самоточкой нарекли. Самобеглую коляску – самокатом. Самовязную машину – самовязкой. Самосвальную машину – самосвалом… И только ли это? Многое другое именем дедушки Само начинается.

Учёные люди, словесных дел мастера, может быть, всё это и по-другому рассудят. Только не надо им сказку оспаривать. Пускай она живёт. Душу веселит, сердце греет да уральских стариков славит, которые в муках мученических, в непосильных трудах эту сказку выдумали и легкокрылой надеждой-роздумью о машине-помощнице жить заставили…

Пускай живёт. Может быть, она ещё не к одной новой машине имя дедушки Само приставит.

Тухлявое болотце

Старик из уральских старателей-золотоискателей минувших и давних лет рассказал эту историю про Тухлявое болотце так.

Не родился ещё такой краснобай, который про наш Урал мог бы все были-небыли пересказать. Потому что чуть не каждый день новые чудеса. Край такой. Пойдёшь по грибы – найдёшь золото. И следопытство у нас не просто так, а в крови. Наследственно. С малых лет. Другой пока ещё ни «а», ни «бэ», ни «кукареку», а уж присматривается. Ищет. Тетеревиное перо найдёт – и то без внимания не оставляет. А уж про всякие другие находки и говорить нечего. Если разобраться, так и самый захудалый цветок зря не цветёт, и сорока попусту не прострекочет. И настоящие искатели во всё это вникают.

Таким вот и рос Васятка Копейкин. При бабушке Авдотье жил в старом доме, что возле Тухлявого болотца. Бабка у Васятки была сильно ногами слаба, а умом до того светла, что половина округи к ней за советами ходила. И лечила она к тому же. По старым распорядкам такую бы к ведьмам надо было приписать или уж, самое малое, в знахарках числить. А её в народной медицине прославляют. И от кашля у неё верная трава, и от головокружения грибной настой… И всякая разная всячина, вплоть до змеиного яда, до пчелиного укуса.

Лечила добрых людей бабушка Авдотья. Себя только вылечить не могла. Круглый год сиднем сидела. В огород на коляске ездила. Коляской её Москва наградила. За травы. За корни. А травы-корни ей внук искал. Она рассказывала, что, как и где, а он собирал целебные богатства да ещё новое открывал. Не нарадуется на него бабушка, да и соседи хвалили парня. Не все, конечно.

В посёлке жил другой искатель-открыватель. Гаврик Козырев. Большого замаха парняга. Во сне знатные клады земли видел. Не жалел ног на розыски. Собачонка его, бывало, язык высунет от усталости, а он её дальше тянет. И где только не побывал Гаврик Козырев, а ничего такого не открыл, не нашёл. А хотелось. И так-то хотелось, что сам себя готов наизнанку вывернуть, лишь бы клад. И не просто там известняк, скажем, или краситель какой, а нефть, изумрудные россыпи и, на худой конец, каменный уголь…

Зачем на мелочь себя разменивать, медвежью берлогу находить или, того смешнее, лечебные корни выкапывать, как Васятка Копейкин? Одна фамилия что стоит. Живая метка. Копейкин, он и есть Копейкин, а не Пятаков. Не Гривенников. То ли дело Гаврила Козырев!

Ходит козырем Гаврик Козырев, отцу-матери золотые горы сулит. А Васятка Копейкин своим грошовым делом занят. Во всё вникает, всё узнает, на ус мотает, с уса на ум-разум перематывает. Раздумывает. Прикидывает. Соображает.

Как-то старик-лесник совсем неподходящую побывальщину про Тухлявое болотце Васятке рассказал. Рассказал, будто в древней-предревней давности сюда золоторогий хромой олень бегал. Ногу лечил. Волшебно рассказывал лесник. Нараспев.

А потом как-то старушонка одна тоже небыль прошамкала. Опять про то же болотце. Будто не один олень, а и прочая недужная лесная живность исцелялась.

Смешно. И верить не верится. И выбросить из головы жалко. А тут ещё пастух подвернулся. Одно на одно. Рассказал он, как у него в стаде корова обезножела и как она в Тухлявое болотце рывом рвалась, от стада убегала и вроде того хромого оленя в его тухлявой жиже-грязи нежилась.

– Неужели правда? – удивляется Васятка.

А пастух ему:

– Да вон же она, комолая. Раньше еле ноги таскала, а теперь хоть паши на ней.

Услышал такое Васятка и к Гаврику Козыреву побежал. Рассказал ему про чудеса на болотце и спросил:

– А вдруг это сущая правда?

Громко расхохотался Гаврюшка Козырев, сказал:

– Эх вы, Копейкины-Полушкины… Грошевики. Из своей болотной грязи вылезти не можете, пустобрёхам разным верите… – и пошёл-пошёл всякие обидные слова говорить.

А Васятка не слушает, о своём думает.

Думал он, думал и придумал так, что чуть не задохнулся от радости. К бабушке побежал и рассказал ей всё, начиная с золотого оленя, и стал её упрашивать:

– Давай, бабонька, я болотной жижи-грязи в большую кадушку натаскаю, а ты ноги свои в неё ставь. И вдруг да…

– Попытка – не пытка, – говорит бабушка. – Давай.

День лечит в болотной грязи свои ноги бабушка Авдотья. Другой лечит. Ничем-ничего. Но про себя думает, что грязь – не мазь. Терпеть надо. Олень не один день на болото ходил. И комолая корова тоже не одну неделю туда бегала.

Прошло сколько-то не так уж мало дней, тепло бабушка почуяла в своих ногах, а через месяц – силу. Сама из кадушки ноги выпростала и по горнице пошла.

Вскрикнул Васятка. На колени пал перед бабушкой. Обнял её. Болотную жижу слезами омывает. И бабушка тоже сквозь своё счастье ревмя ревёт. Не только ходячим ногам радуется, зрячим умом своего внука любуется. Себя в нём видит. А потом…

А потом всё как по писаному пошло. Учёные на Тухлявое болотце понаехали. Не сказку о златорогом олене проверять, не на комолую корову дивиться, – когда на глазах у всех сидячая Васяткина бабушка на своих ногах за грибами ходит.

Расчистили болотце, застолбили, оградой обнесли. Дома стали подыматься. И выросла богатая народная здравница. Славное название ей дали, а в народе её по-старому зовут – Тухлявое болотце. И кто ни приезжает сюда, чтобы свои недуги в болотце оставить, хорошую молву о Васятке Копейкине увозит.

А недавно один хороший мастер, что здесь ноги себе вернул, порешил эту быль-небыль красками пересказать. Редкой сказочной росписью стены надумал разукрасить. Никого его даровитая кисть не обошла. Всем место нашлось. И золоторогому оленю на болотце. И комолой корове. И доброй бабушке Авдотье. И, само собой, старательному следопыту Васе Копейкину…

Сказка о Топоре и его родне

Это был старый, тупой, неизвестно откуда появившийся Топор. К тому же он страдал забывчивостью, так как у него отшибли память, когда дробили им камень в щебень. Известно, что всякое применение инструмента не по назначению даёт плохие результаты. Так и тут. Топор даже плохо слышал. И художнику пришлось кричать, разговаривая с ним. А так как дело происходило летом и окна мастерской живописца были открыты, то вскоре все узнали о невзгодах мастера, у которого почему-то поблёкли краски, высохли кисти и не слушаются руки. Прежде он рисовал картины, которые радовали людей. А сейчас?.. Отчаявшись, он издевательски бросил Топору:

– Не тебя ли, никчёмный, без роду без племени, изобразить мне?

– Ох-ох-ах, зря вы так, – закряхтел Топор. – Ваш отец, редкий знаток былей-небылей и прекрасный столяр, рассказал бы обо мне много интересного. Кстати, где он теперь?

– Вот именно, что прекрасный столяр. Не тебе чета. Его есть за что ценить. Он переехал куда-то. Да это к делу не относится.

– Как знать, как знать, – проскрипел с порога Топор.

– О чём ты?

– Да вот прикидываю, в чём секрет, найти бы ответ. Почему кисти ощетинились, разобиделись и рисовальщик невесел, места не находит из-за ерундовой ерунды на своей картине.

– Ну, знаешь, не тебе, заброшенный, страхолюдина безродная, о красоте судить.

На том разговор и кончился. А на другой день в мастерской началось столпотворение. У дверей собрались глубоко обиженные столярные инструменты.

Первым пришло Долото. Оно пожаловало со своими сёстрами: худенькой плоской и упитанной полукруглой Стамесками. Представившись хозяину, Долото назвалось старшим сыном знаменитого Топора.

– Правда ли, что это твои дети? – спросил художник. Топор на это даже не повёл расколотым топорищем.

– Позвольте мне. Невежество и незнание истории порождает нелепые вопросы, – заявило Долото, – поэтому замечу, что роду «безродного» моего отца ни много ни мало миллион лет. Давным-давно топор был первым и единственным орудием людей. Он служил и широким ножом-резаком, и пилой, и молотком, и сверлом. Прадед моего отца, Каменный Топор, был родным сыном палки и камня. У него появился сын Бронзовый Топор. От него-то и произошли Железный и, наконец, Стальной Топор. Такова в двух словах родословная моего отца, семье которого, не забудьте, миллион лет.

Старый Топор, стоявший в углу мастерской, напряг слух. И, кажется, прошептал: «Дети мои». А Долото продолжало:

– Когда появился на свет мой отец Стальной Топор, люди увидели, что, способный на многое, он не так ловок, чтоб долбить дерево. Его лезвие слишком широко, а топорище чрезмерно громоздко. Несподручно долбить им корыта, лодки, не говоря уж о мелких предметах. И люди задумались об удобном для долбления Топоре. Вскоре появилось я, Долото. Моё лезвие напоминает отцовское, но намного у́же, поэтому я проникаю в дерево глубже. Топорище превратилось в ручку.

– Да-да, это было именно так, к тому же у Долота отверстия точнее. Очень надёжный помощник, – послышалось из угла.

– А это мои дочери, – кивнул Топор на Стамесок.

– Очень приятно, – отозвался художник, делая наброски того, как от Топора произошло Долото.

В это время снова раздался звонок в передней. На пороге появился Рубанок. Он вкатился подобно автомобилю и, стараясь не касаться острым режущим лезвием паркета, обратился к художнику:

– Маэстро! А не хотите ли вы создать галерею столярных инструментов, начав с портрета моего папаши Топора?

– Как, он вам тоже папаша? – Художник пожал плечами. – Что между вами общего? Никакого сходства.

– Ничего общего? – усмехнулся Рубанок. – Это на первый, поверхностный взгляд, но попробуйте заглянуть вглубь… Да, в Академии художеств вам преподавали историю искусств, но история техники, извините, для вас – тёмный лес. А я помню себя с самого раннего детства.

Прежде мой отец Топор не только рубил деревья, но и отёсывал их. Отёсывал более или менее гладко, однако со временем стали нужны очень гладкие бруски и доски. Тут-то и появился я. Вглядитесь в меня внимательнее, – моё стальное железко не что иное, как топор, вставленный в деревянную колодку. И, закрепив лезвие клином, люди принялись строгать новым инструментом.

Рубанок попросил карандаш и набросал для ясности свой автопортрет в разрезе, а затем попросил разрешения пригласить братьев.

– Шерхебель! – представился один из них. – Я тоже, как и Рубанок, предназначен для остругивания. Но для чернового, подготовительного. – Сказав так, он для убедительности показал свой чуть загнутый, заточенный полукругом язык. – Пусть мой стальной язык грубоват, но есть и у меня заслуги в столярном деле. Я первым снимаю черновую стружку. Как бы ты, Рубанок, строгал без меня? Ты притупился бы на первой же доске.

Рубанок не спорил.

– Фуганок, имею честь, – отрекомендовался третий из братьев строгающих столярных инструментов. Элегантный, с фигурной ореховой ручкой, двойным острым железком и хорошо отполированной колодкой, Фуганок сказал: – Я создан для чистовой работы. Я устраняю все погрешности, допущенные моим братом Рубанком, выравниваю бугорки и ложбинки. Я фугую с предельной точностью. Шерхебель начинает остругивание, Рубанок продолжает его. А я – завершаю.

– А я шлифую доски до зеркального блеска, – пропищал кто-то очень тоненьким голоском, – моё имя Шлифтик. За тонкую шелковистую стружку моя сестричка Наградка зовет меня Стружо́к. Наградка не смогла прийти, столяр как раз делает ей сложные пропилы, не доходящие до краёв доски.

Необычайно острое железко Шлифтика чуть-чуть выглядывало из прорези.

Снова звонок. Снова появились посетители. Они вошли, кружась, целой оравой.

Художник схватился за голову. Это были Свёрла, Буравы, Перки. Это была весёлая семья сверлящих инструментов.

– И вы все дети Топора? Это начинает быть забавным, – рассмеялся художник. – Я вас слушаю, доказывайте своё родство.

В мастерской уже не хватало стульев, да и опасно было сажать на них вращающиеся Свёрла и Перки. Такие непоседы живо пробуравят сиденья.

– Судите сами, – ответило за всех Сверло. – Долото признано вами сыном Топора. Я же – Долото, заточенное по-особому и кружащееся, приводимое во вращение Коловоротом, так же, как Перки, Бурав и вот эти Буравчики для сверления мелких отверстий.

Тем временем к Топору возвращалась память. Такое обилие знакомых голосов разбудило в нём приятные воспоминания, как в праздничные дни все его дети, внуки, племянники собирались у него. Прикрыв глаза, художник тоже думал о своём.

Но тут вбежали Пилы.

– Здравствуй, папочка, – взвизгнула Поперечная пила, приникая к стальной щеке Топора.

– Тебя и не узнать! – начал было Топор. – Давненько…

Ему не дали договорить Продольная пила и Ножовка, каждая чмокала его в щёку.

– Ну нет уж! Пилы не ваши дочери, совсем не похожи! – развёл руками художник. – Однако Топор так образован и сведущ, что, может быть, назовёт их своими племянницами! – Художник явно насмешничал.

– Да нет, нет, – не отступал Топор. – Это мои кровные дочери.

Тут все заметили, что у Топора окончательно восстановилась память и он принялся отрубать предельно чёткие фразы.

– В глубокой древности мне приходилось не только колоть и отёсывать дерево, но и перерубать его поперёк. Это делалось при помощи моего острого носка. Трудно представить, сколько нужно было усилий. Долго думали люди, прежде чем догадались, что при маленьком, очень-очень тонком врубе можно перерубить дерево быстрее и легче, если сотни маленьких острых носков соединить в один инструмент. Пилой назвали новый инструмент.

Художник внимательно посмотрел на Пилу и главным образом на её зубья. Каждое из них оказалось не чем иным, как уменьшенным острым носком Топора. А Топор продолжал:

– Каждый из зубьев пилы, вгрызаясь в дерево, вырубает из него мельчайшие щепочки, которые лучше назвать опилками. Происходит массовое врубание, или пиление. А теперь скажите, не родными ли дочерьми я должен назвать их, будь они одноручными Ножовками, фигурными или выкружными, закреплёнными в деревянном станке, или небольшими Наградками? Их зубья режут, только если пилу-малютку двигать назад. Однако мы убедили и утомили художника, не станем больше мешать.

Столярные инструменты послушались и дружно отправились восвояси. Они шли длинной-предлинной вереницей, распевая переиначенную песенку про Синюю птицу: «Мы длинной вереницей идём за сказкой-птицей».

Топор, притворив за ними дверь, вернулся в угол к порогу. Художнику вспомнились слова отца о тупом топоре, который только раздражает и озлобляет. Пропадает радость, наслаждение от работы тупым топором. Уметь точить – целое искусство. Точить очень трудно. «Поэтому сначала, – говорил отец, – точить буду я, а потом постепенно научу тебя».

А разве не говорилось отцом: «сдружайся с топором»? Бывало, покажет мальчик отцу свои рисунки. Хорошим услышит похвалы и обязательно с добавкой: «И топора не бойся, сынок. Пусть он тебя боится и слушается. С топора всякий дельный человек начинается, а без топора и головастый грамотей в безруких растяпах ходит». Прикрыв глаза, видит художник, как отец сидит неподалёку на любимой табуретке. Зимой любуется шустрыми синицами-кузьками на кормушке за окном. Или рассказывает одну за другой лукавые сказки. Бывало, забавно шутит за ужином. А потом какая-то злая фея развела их. Слушать отца показалось неинтересным, советы его надоели. Постепенно сын перестал задавать вопросы, а потом даже отвечать своему отцу. Любимая опустевшая табуретка у окна по-прежнему ждала. Художник и не заметил, как её вынесли на чердак: просторнее, мол, будет. Уходя, она будто уговаривала какое-то испуганное существо: «Не бойся, ты уходишь не насовсем, он обязательно вернётся за тобой. А пока идём со мной на чердак, милая заброшенная Совесть».

Художник открыл глаза: «Привидится же такое. Не иначе сказок наслушался». Глядь – перед ним чудо наяву. Блестит остро наточенный Топор и смеётся: «С пробуждением вас! Никак чья-то Совесть проснулась». Глазам не верит художник, протёр их для пущей ясности, а Топор сияет, как новенький.

Выйдя в переднюю, он увидел отца в пальто, надевающим шапку.

– Будь здоров, мальчик мой, я приходил наточить топор, тебя-то не успел этому обучить…

– Ну нет уж, хватит уходов, папа. – И он крепко обнял отца.

И снова, как прежде, на расписной, высокой, с точёными ножками скамеечке сидит сказочно-кудрявый седой столяр, любуется синицами и снегирями за окном, а неподалёку увлечённо работает художник. Ему словно улыбаются краски и кисти. В перерывах он просит отца: «Поговори со мной» – и слышит: «Было это или не было, но есть поверье, что орудиями бога грома были каменные топоры. Разгневавшись, бог рубил и выкорчёвывал им огромные деревья. Иначе разве находили бы под выкорчёванными бурей деревьями каменные топоры? Нет, не зря крестьяне называли их громовыми стрелами». Или расскажет, как в древности жрецы приносили жертвы Топору, установленному на троне из агата: «Не удивляйся, мой мальчик, у египтян само слово бог изображали фигуркой – топором с рукояткой…»

О каждом инструменте есть своя сказка. Ими можно заслушаться. Но я должен и могу теперь, глядя на мольберт, закончить свою. Свою сказку счастливого старого Топора. А потому приглашаю вас на семейный ужин.

В огромной столярной мастерской посредине составлены верстаки, образующие длинный стол. В глубине на почётном месте сидит старый Стальной Топор, насаженный на новое топорище. Он поблёскивает отточенным остриём. На нём великолепно сшитый сюртук и галстук из щепок морёного дуба. За спиной Топора на стене в кленовых рамках изображены его предки: Каменный Топор и Бронзовый Топор.

По левую и правую стороны стола, заставленного яствами, сидят его дети и внуки. Рубанки, Фуганки, Шерхебели в жабо из стружек. Долото и Стамески красуются в выдолбленных ими из липы шляпах. Свёрла и Перки – в академических балетных пачках, присыпанных опилками. Они готовы к вращению в танцах и замерли в ожидании. И, наконец, шумное семейство Пил, ручки которых украшены браслетами и бантами.

– Это было очень трудно, – столяр взглянул на молчащего художника, – зато нарисовано так, что всякий, увидев этот «Семейный ужин», проникается уважением к древнейшим, но до сих пор необходимым инструментам. Ведь в каждом из них заключена своя сказка, порой ещё не рассказанная. Так что не верьте людям, которые говорят, что вымерли сказки и перестали существовать волшебники. Мы-то с вами знаем, что сказка вечна.