Четырёхгорка

Встречка

Гость

Приехал Генка в страну Обангличанию. Чувствует: что-то в их языке неправильное установлено. То ли вирус, то ли микроб, то ли спонсор какой не обналиченный завёлся.

Все в этой стране ходят, присматриваются друг к другу, присмотревшись, осторожно спрашивают: «Вы из какой колонны?»

Одни не совсем понимают, отвечают, что из колонии строго режима. Иные, прижав пальцы к губам, шепчут на ухо: «Я из пятой. И вы хотите влиться?» – Нет, – отвечает на всякий случай Генка, – я из партии колумнистов. А ищу я шестую колонку.

Тоталитарная жилка

Встречаю как-то приятеля на Невском. Весь лоснится, блестит, и блеск этот с него прямо капает. Спрашиваю, в чем дело, отчего сало с него течет. Участвовал, говорит, в конкурсе сального анекдота, первое место взял. И приз, говорит, дали. Какой приз – не говорит, и за какой анекдот – не рассказывает.

Поговорили мы про сальные анекдоты. Всё, говорю, анекдоты сальные тебе не к лицу, у тебя другой профиль. На римский похож. Подумай насчёт профиля.

Прошло время. Опять встречаю этого своего приятеля. Идёт, глаза бегают, под юбку каждой встреченной женщине заглядывают и всю, так сказать, подноготную выявляют.

Спрашиваю, что случилось, какой порок тебя опять настиг?

Судил, говорит, конкурс красоты, так называемый, выявлял прелести красоток, на места ставил и не может теперь остановиться – взгляд ужасно профессиональным стал: тонким, наблюдательным, всё замечает, всё фиксирует на своё видео.

Нет, друг, говорю, так не пойдёт, ибо даже стоять рядом с тобой становится совестно. И вообще какой-то ты чересчур последовательный: то сальные анекдоты, то девки конкурсные. Придумал бы что-нибудь пооригинальней, посолидней.

Расстались мы, потолковав.

Через полгода опять встречаемся. Идёт, руки широко разводит, глаза вытаращенные, каблуками притопывает. Весь жизнерадостный и улыбчивый.

– Вот, – начинает почти без разбега, – конкурс фольклорный организовал, люди собираются, радуются, пляшут, поют хором.

– А что поют-то?

– Да частушки матерные. И так получается хорошо, ладно!

– Ну вообще твоя эротическая чехарда слишком уж, с одной стороны, разнообразна, а с другой стороны, не хватает тебе всё-таки специализации. Выбери что-нибудь одно и работай в этом направлении. Раз уж порок тобой овладел окончательно, то уж иди по этому путеводному тупику дальше.

В следующий раз он мне на глаза сам нагло вылез – видно, что прямо искал встречи, чтобы похвастаться успехами, а может быть, чтобы сделать мне неприятное…

Вот вылезает он на глаза мои нахально и начинает беседу. А свои глаза сам всё куда-то направляет и как будто взвешивает что-то взглядом.

Догадался я, в большой печали, о новом его достижении, о специализации нынешней. Это он всё на груди человеческие, к счастью, пока женские, глядит.

Объясняет – молчал бы уж лучше! – что стал крупным специалистом по размерам и красоте женской груди: размер угадывает безошибочно, а уж вес – плюс-минус три грамма.

– Но знаешь, – признатся, – иногда тошнить начинает, как беременных при токсикозе. Когда отсмотришь одно место в течение пяти часов, то начинаешь думать, что вся земля – это то самое место и что город стоит на этом месте, что живешь не под небом, а внутри груди, и так хреново становится, не можешь себе представить! А вообще у девок этих, накачанных и наколотых, груди так перевешивают, что от тяжести они радикулитами мучаются.

– Сгинь с глаз моих, подлюка! – закричал я. – Если ещё раз подойдёшь – убью! Меня тоже уже тошнит, но уже от твоих заморочек. Знаю, чем, пёсья морда, закончишь. Закончишь ты транссексуальным либерализмом. И зароют тебя на специальном кладбище, из стекла. Скоро будут такие. Там будут зарывать телевизионщиков и таких, как ты. А потом будут наблюдать, как разлагаетесь. И очередь, чтобы понаблюдать за вами, будет больше, чем в Мавзолей и Третьяковку.

Музейный работник

– О-о! Давно не виделись! Привет, привет, дорогой! Ну, нашёл свой путь в жизни? Ведь нашёл, по тебе видно. Давай рассказывай. Чем занимаешься?

– Музейным делом.

– Ух ты, здорово! А то я думал, что ты ещё на бирже спекулируешь.

– Во-первых, на бирже я играл. Всё ведь лучше, сначала думал, чем по танкам палить виртуальным. Да, играл на бирже. Но ведь это тоже всё виртуальное. Хотя и выигрывал. Но очень нервно это. Организм истощает. Завязал, когда понял, что хочу на аукцион выставить собственную квартиру вместе с женой и детьми… Понял, что голова превратилась в полигон для утилизации реальности. И вскоре понял, в чём моё предназначение. Вот тогда и стал музейным работником.

– А как музей-то называется?

– Музей великих экскрементов.

– Экспериментов?..

– Да нет, ты не ослышался. Именно экскрементов. Ты ведь слышал, наверно, что искусство сейчас актуализируется, переформатируется и вообще превращается… Превращение это, ты сам знаешь, проходит болезненно. Порой с кровью. От неправильного пищеварительного процесса, от перенапряжения. У женщин, как известно, всё происходит циклично. В них есть стремление к гармонии. А гармония сейчас вообще неактуальна. Она ушла в Чёрный квадрат Малевича. Я так теперь всем и говорю, по принципу объявления, помнишь, раньше такие вешали: «Ушла на базу». Говорю: все вы ушли в чёрный квадрат. А вышли из него мы, черти не черти, но совсем другие люди, посвящённые. Он ведь, этот Малевич, известно, мог нарисовать квадрат любого цвета. Хоть красный, хоть синий. Он и по жизни так поступал. Читал я у кого-то: надо – создал эскизы военной формы красноармейца. Ещё надо – создал эскизы формы для эсэсовцев. И та и другая – оригинальны. Обрати внимание, сравни и всё поймёшь. Он действовал как настоящий, великолепный либерал. Одинаково ко всем относился, если платили хорошо. И либералы ведь это знают: пока платят хорошо, войны не будет. Перестали деньги платить – скоро пушки начнут палить, проволоку колючую тянуть, покрышки жечь, значит, надо рвать когти! На пушках, проволоке и покрышках тоже можно будет какое-то время зарабатывать, а потом – надо валить ещё подальше. Иначе сольют в унитаз. Валить и зарабатывать на расстоянии.

– Значит, Малевич и либералы твои кумиры?

– Это не кумиры, а учебники. Жизнь по ним делать надо.

Здравствуй, Я!

– Да, я хочу свариться в этой ванне. Я буду большим красным раком! Добавьте сюда соли, а то с пивом меня никто не будет кушать! Дайте мне пива, я буду пить пиво и закусывать своей ногой. И ты, Алина, залезай ко мне. Ты будешь креветкой, у тебя белое мясо. Ты будешь крупной креветкой!

Гудела горячая струя, жена Алина суетилась, уговаривая Вову прекратить, выключить горячую воду. И вообще это невыносимо, свинство какое-то. Когда же это прекратится?! Его пьяные выходки выходят за всякие рамки… Алина начинала плакать. Но тут же снова воспалялась, хватала Вову за волосы, за уши, потом перехватывала под мышки, пытаясь вытащить мужа из ванны, но всё было тщетно. Он кричал, вырывался, обливал Алину горячей водой, а она ужасно боялась его утопить, но ещё больше боялась сварить из Вовы бульон.

В какой-то момент Алина выронила Вову. И он погрузился в воду с головой, а вынырнув, страшно закричал: «А-а-а, сварила голову! Свёкла, свёкла для винегрета, уши мои уши! Они завяли. А теперь они лопнут! Вытаскивай меня скорее! Вытаскиваемся. Как мне плохо. Мне холодно. Я трясусь. Пожалей меня, Алина!»

2

В этом доме ещё нет старинных часов, но есть дорогие электрические. Они подмигивают цифирьками, считают, считают и мешают жить. Они воздействуют на сердечный ритм. Они подстраивают сердце под свою электронную программу. И время они считают другое.

Они считают время электрических болванчиков. Электрические болванчики дают команды. Сами команд они не получают. Электрическое поле – способ их существования.

– Мы не хотим выходить из-под влияния электрического поля. Электрическое поле даёт нам жизнь. Цивилизация электрического поля должна стать нашей родиной. Как прекрасен электрический ветерок и прибой, ловящий свободные электроны!

Мне тоже хорошо трястись в этом электрическом поле. Я чувствую его глубину и мудрость. Но я делаю почти нечеловеческое усилие. Я отрываюсь от благодати системы. Я слабею и становлюсь робким, глупым, самонадеянным человеком. Я чувствую знобящий ветерок Балтики и утренние звёзды.

Здравствуй, Я!

3

Самолеты шли не прямо на цель, а заходили бочком, издалека, немного напоминая конькобежцев на вираже. Потом они без замаха, лишь слегка вздрагивая, делали пуск, и то, что должно было сделать из людей искры, отделялось, вытягивалось, планировало, наводилось и шло на поражение цели. Страшная сказка навыворот, а значит, уже не сказка, в которой зло всегда проигрывало. Летела утка, теряла яйцо, яйцо падало в океан-море, щука доставала яйцо, Иван-царевич разбивал его, ломал иголку, и наступала Кощеева смерть.

А Кощей сидит в далёком белом дворце, душа его запрятана в глубоких шахтах. И в каждой шахте по иголке. Иголки же подвешены и к брюхам летающих драконов и поражают недругов Кощея.

Ненавидит Коща весь мир. И поразить его может лишь всадник, скачущий по звёздам. Он уже в пути, только подрагивают светила, только вздымается космическая пыль да идут гравитационные волны.

– Эх, была не была! – кричит Иван-царевич Победоносцу.