Очерки из истории русской церковной и духовной жизни в XVIII веке

Свой дар слова он посвятил борьбе с двумя современными ему язвами: расколом и протестантскими веяниями.

Он застал в Москве мнение, что близко пришествие антихриста, что Москва – Вавилон, а жители ее – вавилоняне, слуги антихристовы и сыны погибели. Некоторые брались за вычисления, назначали день и час, когда Христос придет на Суд, и пред назначенным временем делали себе гробы, рыли могилы, закутывались в саваны и ложились ожидать Христа.

Для вразумления таких людей Яворский написал сочинение с обличением этих мнений, показывая, на основании Священного Писания, каковы будут истинные признаки пришествия антихриста.

Совершенно невозможную, дикую форму приняло в Москве распространение кальвинистского учения. Полковой фельдшер Тверитинов, набравшись мыслей у врача-иноземца, стал распространять хулы на многие из заветнейших преданий церковных: говорил против икон, креста, мощей, причастия, святых, литургии, постов, против поминовения усопших, значения добрых дел.

Он нашел себе последователей между невежественными стрельцами и мастеровыми. Брадобрей Фома Иванов дошел до такого исступления, что в Чудове монастыре при народе кричал хульные слова на великого святителя московского – митрополита Алексия и разрубил ножом его икону. Стефан Яворский после этого ужасного события тотчас нарядил тайное расследование об этом обществе и, найдя главных виновников, предал их церковной анафеме. Фома был казнен по гражданскому суду.

Чтобы оградить православных от протестантской пропаганды, он написал знаменитый «Камень веры», изданный уже по его кончине.

Чем же кончилось это Тверитиновское дело для ревностного Стефана? Государь остался недоволен поспешностью суда и строгостью приговора. В этом взгляде Государя на дело нельзя не видеть вмешательства сильных при Дворе иностранцев, которые были очень недовольны действиями Стефана. Стефан был вызван в Петербург, где по этому делу ему пришлось вынести много неприятностей.

Если Стефану удавалось иногда склонить царя к какой-нибудь мере в пользу православия (в 1719 году по его внушению Петр издал указ не иначе дозволять брак лютеран с православными, как под условием воспитать детей в православии), то в общем постоянная борьба, постоянное несогласие идей Стефана с тем, что творилось высшим духовным управлением, глубоко его угнетали. Смелый, благородный, откровенный, он говорил правду Петру, окруженному протестантами, которые за это и ненавидели его, как непримиримого, стойкого врага.

По словам апостола, «невзирая на лица», в пастырской деятельности своей Стефан, если видел что неправильное, несоответственное достоинству Помазанника в действиях Петра, то не страшился обличать его. Так, во время тяжкого недоразумения, столь прискорбно кончившегося, с царевичем Алексеем, на 17 марта, на память святого Алексия, человека Божия (день именин царевича, находившегося тогда за границею), Стефан в слове своем коснулся современных событий и довольно резко, в весьма прозрачных намеках, осуждал семейную жизнь Петра и жалел царевича. Вот это смелое место: «О! Угодниче Божий, не забуди и тезоименинника твоего и особенного заповедей Божиих хранителя и твоего преисправного последователя. Ты оставил еси дом свой – он такожде по чужим домам скитается. Ты удалился от родителей – он такожде. Ты лишен рабов, слуг, подданных, другов, сродников, знаемых – он такожде. Ты человек Божий – он такожде раб Христов. Молим убо, святче Божий: покрый своего тезоименинника, едину нашу надежду». А вот слова, ясно намекающий на Петра: «Море свирепое, море – человече законопреступный: почто ломаеши, сокрушавши и разорявши берега? Берег есть закон Божий; берег есть – во еже не прелюбы сотворити, не вожделети жены ближнего, не оставляти жены своея; берег есть во еже хранити благочестие, посты, а наипаче четыредесятницу; берег есть почитати иконы».

Быть может, это неполное сочувствие Стефана деятельности Петра раздражало Петра еще больше, чем молчаливое неодобрение Адриана. Адриана, человека неглубокого образования, можно было обвинить в рутине, тогда как Стефан был человек больших дарований, большого ума, глубокого европейского образования, человек выдающийся, блестящий, но вместе – человек, знавший во всем меру, чего так не хватало во всю жизнь Петру. И к концу жизни Стефана местоблюститель патриаршего престола и вознесший его по собственному выбору царь совершенно, кажется, не понимали друг друга.

Царь находил, что Стефан недостаточно деятелен, и обвинял его в распущенности духовенства, во множестве празднобродящих попов и монахов, в существовании кликуш и юродивых, встречавшихся весьма часто, во множестве вымышленных чудес и ложно объявляемых мощах: все это, ложное или истинное, равно, кажется, не нравилось Петру, тогда как все проявления древнего праотеческого благочестия были дороги Стефану, и он относился к ним, прежде чем гнать их, без предубеждения, исключающего всякую возможность спокойной критики, беспристрастного испытания.

Хотя при учреждении Священного Синода Стефан был назначен президентом его, многие синодальные распоряжения того времени – отмененные впоследствии, как вредные для Церкви, – шли вразрез со взглядами Стефана. Больной телом, угнетенный духом, он мог оказывать лишь слабое сопротивление веянию нового духа.

Он подавал протесты против новых порядков, которые хотел завести царь в духовной жизни русского народа. Но эти протесты обрушивались на его же усталую голову, навлекая на него гнев Государя и вражду товарищей. Он был в открытой вражде с самым сильным в то время духовным лицом носителем взглядов Петра со всеми их заблуждениями Феофаном Прокоповичем, столь справедливо обвиняемым в протестантизме. Не раз, когда Петр уже избегал свиданий с ним, Стефану приходилось оправдываться пред Государем письмами.

Видя недовольство Государя, вражду к себе членов Синода, с которыми он так не сходился взглядами, Стефан счел за лучшее удалиться из Петербурга. Не добившись объяснения с Петром, Стефан написал ему пространное письмо, помеченное 27 июля 1722 года и подписанное: «Смиренный Стефан, пастушок Рязанский».

Он скончался через четыре месяца после этого письма, оставляя свободное поле действий человеку, противоположному с ним во всем, кроме любви к просвещению, – Феофану Прокоповичу.

Тихим, отрадным светом горит чистый образ Стефана Яворского на пороге между двумя эпохами Русской Церкви. Если и лежит пятно на его молодости – временный католицизм, принятый из жажды знания и из невозможности получить иначе полное образование, – то клеветами, которые ему потом пришлось перенести, он вполне искупил этот грех. Он всеми силами служил Церкви, православию, искал не личных выгод, а пользы дела церковного, как, по крайнему разумению своему, понимал эту пользу. Ревностью в проповеди, независимостью в обличении греха, сколь бы высоко, по человеческим меркам, ни свил себе гнезда этот грех, – он напоминает Иоанна Златоуста и Амвросия Медиоланского. Глубоко образованный, он тем не менее понимал, что внешнее выражение религиозного чувства нельзя гнать и осуждать, и потому, где мог, шел против бури, старавшейся низвергнуть многие обычаи праотеческого благочестия, причем часто приходилось ограничиваться лишь бесплодным протесом – протестом, все же ясно доказывавшим всю чистоту его православия, всю непричастность его тем влияниям протестантизма, которые тогда так свободно злыми вихрями носились над Русской землей.

Глава II

Учреждение Св. Синода. Меры к упорядочению религиозного строя. Взгляды Петра на монашество. Оценка тех и других

При патриаршем управлении Церковь была независима от государства, и лицо Патриарха как бы равнялось лицу Государеву. Это казалось Петру неправильным и небезопасным. Он решил ввести Церковь в общий порядок государственной жизни, подчинить ее общей системе государственного правления, как одну из его ветвей, и духовное правительство сделать коллегией наряду с прочими. Церковь и духовенство становились в общую подсудность государству во всем, исключая догматы и каноны. Звание патриаршее уничтожалось само собою.

Состояла духовная коллегия первоначально из президента (Стефан Яворский), двух вице-президентов (Феодосий Яновский и Феофан Прокопович), четырех советников и четырех асессоров.

Главною задачею, возложенною на духовную коллегию, было улучшение духовной жизни народа. В нем были распространены самые грубые суеверия, не было часто самых основных понятий о вере и о христианской жизни.

Один за другим стали выходить указы, имевшие целью преобразовать религиозную жизнь народа. Многие из этих указов интересны тем, что рисуют нам религиозно-бытовые черты тогдашнего общества.

20 марта 1721 г. объявлен указ, «чтоб обретающиеся в Москве на Спасском мосту», где были лавки с книгами и лубочными картинками, «ив других местах листы разных изображений и службы, и каноны, и молитвы, которые сочинены и сочиняются разных чинов людьми самовольно, письменные и печатные, без свидетельства и позволения, описав, все отобрать в Приказ духовных дел». В апреле вышел указ о прекращении, действительно, безобразного суеверного обычая: «В российском государстве по городам и селам от невежд происходит некоторое непотребство, а именно: ежели кто не бывает во всю светлую седмицу Пасхи у утрени, такого обливают водою и в реках и прудах купают. И хотя себе простой народ делает все будто на забаву праздничную, однако от той суетной забавы делается не токмо здоровью, но и животу человеческому тщета, ибо оным от невежд купанием в глубинах иногда людей потопляют или разбивают, а сонных и хмельных внезапным облиянием ума лишают». Добавляя, что этот обычай есть воспоминание языческого праздника Купалы, указ предписывает обычай этот «весьма истребить».

В 1722 году Двор находился в Москве, где был Св. Синод, и члены его могли там близко наблюдать все проявления духовной жизни народа и все формы русской набожности.

Многие из отмененных в ту пору обычаев впоследствии перестали преследоваться и даже в наше время не возбуждают ни малейшего осуждения.

Так, издано было запрещение «привешивать к образам привесты, то есть золотые и серебряные монеты и копейки, и всякую казну, и прочего приношенного». Усердствующим было велено объяснять, «что на монетах иностранных такие лица выбиты бывают, которым при иконах святых не подобает быти; а от серег и прочих таковых привесов чинится иконам безобразие, а от инословных укоренив и нарекание на св. Церковь наноситься может».

Вот одно из первых проявлений этого погибельного страха: что скажут иностранцы о нашей жизни, как они посмотрят на выражение наших религиозных чувств? Как известно, обычай этот благополучно процветает доселе, и очень понятно желание верующих украсить чтимые святыни.

Еще страннее отмененный впоследствии указ от 22 февраля 1722 года, «чтобы в Москве и в городах из монастырей и приходских церквей ни с какими образами к местным жителям в домы отнюдь не ходить. Если же кому какое обещание, тот сам бы приходил в монастыри и церкви по обету». Этим заносилась рука над дорогим, древним обычаем «подымать иконы к себе на дом». Этот же указ предъявляет требование, которым словно хватали за руку человека, желавшего подать на церковное строение: «Смотреть, чтоб с образами по Москве, по городам и уездам для собирания на церковь или на церковное строение отнюдь не ходили. И кто будет ходить, таких брать».

23 февраля открылось гонение на колокола: «Во всех всероссийского государства монастырях колоколов не делать из казны монастырской, а ежели есть разбитые, то и тех без повелительного указа из Св. Синода не переделывать и в строение тех колоколов чрез собирателей-прошаков денег и прочего не сбирать, и нигде не просить».

28 марта был издан указ, впоследствии не исполнявшийся и возбудивший в Москве сильное волнение. По свидетельству Берхгольца, он удивил и поразил и чернь, и многих старых русских вельмож. В этом указе, под видом будто бы радения о достоинстве церквей, воспрещались часовни, которыми Русь так любила и доселе любит отмечать знаменательные чем-нибудь места. Нечего и говорить о том, что жизнь смела этот невозможный и неразумный указ.

Обычай этот, говорит указ, «начался и утвердился будто бы от невежд, что пред святыми иконами, вне церкви стоящими (на внешних церковных стенах и градских вратах) вжигаются и нощию, и днем свещи без всякого молитвословия, а некоторые невежды, оставивши посвященные молитвенные храмы, призывают пред те внешние иконы невежд священников, и молитствуют на распутиях и торжищах, где всегдашнее многонародное бывает собрание, и явное чинят православных церквам презрение (?!), а инословным дают причину укорительного на благочестие порицания» (опять забота угодить иностранцам даже строем нашей духовной жизни!). Осудив существование «построенных на торжищах и перекрестках, в селах и в других местах часовен», указ определяет: «Пред вышеупомянутыми вне церквей стоящими иконами мольбы и свещевозжения, тамо безвременно и без потребы бываемые, весьма возбранить; также и часовен отныне в показанных местах не строить, и построенные деревянные разобрать, а каменные употребить на иные потребы тем, кто оные строил».

Так заискивавшая перед иностранцами и готовая ради них стыдиться и отказываться от родного эпоха судила об этом прекрасном обычае. Прошли два века. Россия стала культурнее, но, слава Богу, не снесла еще тех «внешних икон», против которых так ратовал печальной памяти указ, не погасила пред ними лампад и свечей, не разорила часовен, а воздвигла и воздвигает на видных местах, на площадях городских и перекрестках новые часовни – чаще всего для ознаменования памятных событий.

Когда подумаешь, каким великим почитанием во всех слоях верующей России пользуются эти «внешние иконы», как знаменитая московская Иверская, как икона Спасителя на Спасских воротах, как икона святителя Николая на Никольских воротах, чудесно уцелевшая в 1812 году при взрыве французами Никольской башни, – как вспомнишь про глубоко укоренившееся почитание этих святынь в Москве и подобных им в других русских городах (Смоленская надвратная, сопровождавшая от разоренного Смоленска русскую армию в 1812 году) и подумаешь, на что посягал этот злосчастный указ, предписывавший ни более ни менее как разносить часовни и отогнать народное усердие от «внешних икон», – станет грустно и больно и за эпоху, и за народ, над которым производилось такое духовное насилие…

Интересен взгляд Петра на монашество и то, как он хотел его преобразовать.

31 января 1724 года Петр подписал указ, которым предполагалось переустроить монашество, а размножившимся монастырям дать назначение, сообразное с пользою государства. Указ этот составлен Государем и дополнен Феофаном. Состоит он из исторического объяснения о начале монашеского чина и об образе жизни древних монахов и из правил для монахов, избирающих монашество для уединенной жизни, и для ученых монахов, ожидающих архиерейства.

Незадолго до смерти Государь дал указ, чтоб московские монастыри: Чудов, Вознесенский и Новодевичий – определить для больных, старых и увечных, Перервинский – для школ, а Андреевский обратить в воспитательный дом для подкинутых младенцев.

Проследив развитие монастырей, указ говорит, что первые монастыри находились в уединенных местах и питались трудами самих иноков. Но лет через сто «от начала чина сего произошли монахи ленивые, желая от чужих трудов питаться, сами праздны суще, защищали свою леность развращаемым от себя словом Христовым (воззрите на птицы небесные, яко ни сеют, ни жнут, ни в житницы собирают, и Отец ваш Небесный питает я), но целомудрие их скоро обличено от прямых монахов». Затем так вот говорится об умножении монастырей: «Когда греческие императоры, покинув свое звание, ханжить начали, тогда некоторые плуты к оных подошли и монастыри не в пустынях уже, но в самих городах строить начали и денежные помощи требовали для сей мнимой святыни и трудами других туне питаться восхотели. На одном канале из Черного моря до Царьграда, который не более 30 верст протягивается, с 300 монастырей. И как от прочего несмотрения, так и от сего в такое бедство пришли, что когда осадили Царьград, 6000 воинов сыскать не смогли, сия гангрена зело было и у нас распространяться начала».

Говоря о том, что монахи не стоят на высоте своего призвания и едят даровой хлеб, указ очень колоритно рассуждает: «Нынешнее житие монахов точию вид есть и понос от иных законов, понеже большая часть тунеядцы суть. У нас почти все из поселян. Что оные оставили – явно есть, – не точию не отреклись, но приреклись доброму и довольному житию, ибо дома был троеданник, то есть: дому своему, государству и помещику, а в монахах все готовое. Прилежат ли разумению Божественного Писания и учения? Всячески нет. А что говорят – молятся: то и все молятся».

«Что же прибыль обществу от сего? Воистину токмо старая пословица: ни Богу ни людям, понеже большая часть бегут от податей и от лености, дабы даром хлеб есть. Находится же иной способ жития праздным сим не праздный, но богоугодный и не зазорный, еже служити прямым нищим, престарелым и младенцам. Ибо на многих местах Святое Писание сие не токмо похваляет, но и узаконяет».

Далее говорится про устройство в монастырях благотворительных учреждений, о возложении на них содержания престарелых солдат и, наконец, об учреждении семинарий, откуда бы образованные воспитанники, ищущие монашества для архиерейства, могли бы постригаться по достижении 30-летнего возраста.

Как ни едка эта критика русского монашества, к сожалению, приходится сказать, что в ней много верного, как и в мысли Петра занять иноков делами благотворения.

Но, чуждый стремлений высокодуховных, этот великий практик забыл одно: что истинное монашество состоит в отречении от всех дел мира, даже дела благотворения. Монах бежит от мира, чтоб, ничем не рассеиваясь, теснее слиться с Богом: и всякое внешнее дело, кроме молитвы, на этом пути будет только задерживать совершение духовного воспитания монаха. Только тогда, когда он дожил до бесстрастия, смирил себя, победил в себе привязанность к миру и приобрел духовную опытность, – только тогда иноку пора выступить на служение миру.

Те «тунеядцы», о которых говорит указ, пошли в монастыри не по призванию и, чтоб им на мирской счет не коснеть в праздности, было бы очень хорошо придумать для них какое-нибудь полезное занятие. Уход за старыми, больными и слабыми – было бы чрезвычайно для них подходящее дело. Но указ совершенно забывал о людях чисто духовного склада, созерцательного направления, монахах по призванию, которые пошли в монастырь для молитвы и подвигов духовных; эти люди не могут заниматься внешними делами, и хотя скудное, но содержание им должно быть. Отдаваясь всецело духовному деланию, быстрыми шагами идя по пути нравственного совершенствования, эти люди становятся потом руководителями, утешителями, просветителями верующих.

Мало обучиться в семинарии, устройство которых было намечено тем же указом, чтоб стать таким духовным вождем, как были, например, Киево-Печерские святые, или преподобный Сергий, или множество других русских преподобных, которые все прошли ту иноческую школу, тот путь молитвенно-созерцательного монашества, которого так не понимал Петр и которое этот указ думал стереть с лица земли.

Не феофаны прокоповичи, обремененные знаниями, но бесплодные духом, двигают вперед дело веры, а праведники, чтимые народом, разысканные им в тиши обителей, – те люди, для создания которых вернейший путь – монастырь, каким он сложился в прежней Руси.

И опять мы видим тут великое неуважение к прошлому своего народа и столь тщетную и никогда почти историей не оправданную уверенность: росчерком пера повернуть известное жизненное явление, идущее по глубокому, давно проложенному исподволь, веками, руслу, – повернуть в совершенно другую сторону.

И как ни неблагоприятен был XVIII век для русского иночества, к концу века оно уже, благодаря незабвенному Петербургскому митрополиту Гавриилу, подняло снова голову и, идя прежним путем, молитвенно-созерцательным, дало много пышного цвета и, между прочим, выставило столь удивительное, столь чрезвычайное явление, как один из величайших людей всех эпох христианства, дивный старец Серафим Саровский.

Петр, с его ограниченными религиозными представлениями, не мог понять, что аскетическое монашество, молитвенно-созерцательное, служит громадную службу обществу, представляя собою прибежище для встречающихся во всяком обществе и во всякую эпоху людей тонкой духовной организации, которые задыхаются среди лжи, неправд и жестокостей мира и идеальные стремления которых находят себе пылкое удовлетворение лишь в пустыне, молитве, посте и уединении. Он забыл, что монастырь, с его истовым богослужением, с его скопленной веками, сияющей в храмах священной роскошью, удовлетворяет эстетическому чувству народа, как бы видящего в этом великолепии храмов и Божественных служб отблеск страстно ожидаемой им райской вечной красоты. Он забыл, чем был монастырь для средневекового русского общества, которому он помог вынести непомерную тяготу татарщины, какие духовные силы Троице-Сергиев монастырь сумел пробудить в погибавшем народе в конце Смутного времени. Он не хотел понять этой сокрытой в монастыре духовной силы и видел только отрицательную сторону монастыря, ленивых, а иногда пьяных монахов, совершенно закрывая глаза на праведников, каких и в то время выставляли монастыри.

Он забыл, что монастырь, при всем своем несовершенстве, как несовершенно всякое человеческое учреждение, все же разрежал сгущенную, насыщенную злом атмосферу мира, все же был той отдушиной, которою легче всего лилась на народ свежая религиозная струя.

Покорный формам жизни протестантских государств, Петр не дал себе труда глубже вдуматься в это, длинными веками выросшее на родной почве, явление и думал рубить его – главным, быть может, образом потому, что не находил его у своих западных друзей.