Бессонница

Изображать восторг было всё сложнее, и я обрадовался, когда Стив предложил перейти к делу – выпить. Не то чтобы я любил пить, и уж тем более водку, но искренне понадеялся, что так для Стива закончится его неуклюжий ритуал гостеприимства, и, в общем-то, оказался прав.

Мы выпили по одной полной рюмке. Стив сказал, что бережёт бутылки для особых случаев, и я мог только порадоваться, что мой приход оказался для него не таким уж особым и был оценён лишь в одну рюмку, а потом… Потом Стив наконец отстал от меня. Думаю, мой восторг всё-таки выглядел наигранным, а благодарность – фальшивой. Так или иначе, Стив сказал, что ему нужно отойти, и больше в этот вечер мы уже не общались.

Я бы сразу ушёл из дома, но меня разморило. И я отправился бродить по коридорам. Просто ходил, смотрел на людей. Слушал, как они смеются. На меня никто не обращал внимания. Даже не стеснялись целоваться при мне и всё такое. Ни танцевать, ни играть в настольные игры или «PlayStation» я не хотел. Так и маялся без дела. А потом увидел её. Эшли. Она сидела на полу, возле закрытой двери. Я мог бы пройти мимо – разговор с такими красивыми девушками у меня обычно не клеится, – но почему-то остановился и просто сел у стены напротив. Поблизости никого не было, и мы как-то разговорились. Точнее, Эшли сама начала говорить, а я подхватил.

Сказала, что её зовут Ashlee – с двойным «e» на конце. Я не придумал ничего лучше, чем сказать, что меня зовут Дэн с одной «н» на конце. Я не умею шутить в ответ. Всегда хочу ответить так, чтобы и весело, и остроумно, но никогда не получается. Если только подумать хорошенько, то через час-другой могу подобрать что-нибудь забавное, а вот так, сразу – это не про меня. В такие моменты хочу удавиться. Я бы тогда ушёл, но Эшли усмехнулась – просто, без претензии, будто я в самом деле неплохо справился и сумел поддержать разговор, и уходить уже не было причин. Я остался, и нам даже было весело.

Собственно, Эшли не то чтобы очень красивая. Лицо у неё самое заурядное. Гладкое, аккуратное, но ничего особенного. А вот стоит ей улыбнуться, и оно оживает, становится каким-то тёплым, весенним. Как-то сразу проявляются и губы, и нос, и глаза. Будто её изначально создали такой – улыбающейся. Не могу точнее объяснить. Просто бывают люди, которые родились с улыбкой, и если они не улыбаются, то будто исчезают, перестают существовать. Эшли была именно такой. И я как никогда прежде жалел, что не умею по-настоящему шутить или рассказывать забавные истории.

Мы как-то без суеты, спокойно обсудили учёбу. Выяснилось, что оба ходим на профессора Тёрнера, только раньше друг друга не видели. Наверное, на занятиях Эшли не улыбалась, вот я и не замечал её. А меня не заметить легко.

Потом выяснилось, что мы читаем одну книгу – «В дороге» Керуака. И тогда уже весь дом и этот шум – всё пропало. Я сейчас даже не вспомню, какая играла музыка. Мимо нас изредка проходили парочки, и они что-то говорили, а в конце коридора, кажется, был туалет, и возле него собиралась очередь, но мне казалось, что мы с Эшли остались вдвоём. Сидели на полу у закрытой двери. В комнате что-то явно происходило, я слышал звуки и даже догадывался, что именно там происходит, но меня это не интересовало. Я ожил. Со мной в последний год это случалось редко. А Эшли была в белой футболке с потрескавшимся рисунком Бетти Буп – почти как у Меркьюри на «Уэмбли» в 1986 году, в рваных джинсах, через которые проглядывала светлая кожа её худых ног. И от неё пахло чем-то цветочным. И день оказался вполне себе неплохим.

Мы всё говорили про Керуака, и я на память процитировал любимый отрывок – пришлось говорить чуть громче, потому что музыка с первого этажа отчасти заглушала мой голос: «Я плёлся сзади, как всю жизнь плетусь за теми, кто мне интересен, потому что интересны мне одни безумцы – те, кто без ума от жизни, от разговоров, от желания быть спасённым, кто жаждет всего сразу, кто никогда не скучает и не говорит банальностей, а лишь горит, горит, горит, как фантастические жёлтые римские свечи, которые пауками распускаются в звёздном небе, а в центре возникает яркая голубая вспышка, и тогда все кричат: „Ого-о-о!“»

– Здорово! – Эшли пересела поближе ко мне. Мы теперь сидели бок о бок – на ковролине, пыльном и давно стёртом в одну сплошную бесцветную плешь и лишь по углам сохранившем изначальный зелёный цвет. – Ты заучил этот отрывок!

– Нет… Просто запомнил. У меня хорошая память.

И это была чистая правда. Я не красовался, ничуть. Память у меня действительно хорошая. Я всегда почти в точности запоминаю понравившийся отрывок, а уж если прочитаю его несколько раз, так он отпечатывается даже визуально: закрыв глаза, я вижу каждую прочитанную строчку и саму страницу со всеми её пятнами и пометками.

На какое-то мгновение я испугался, что Эшли подумает, будто я всё-таки красуюсь, но она поняла, что я не пытаюсь как-то её впечатлить, а говорю искренне. И мне захотелось её обнять, но я сдержался, не стал этого делать даже в шутку. И всё равно был доволен происходящим.

– Ты всё запоминаешь?

– Не всё, но многое.

– Круто… У Капоте тоже была хорошая память. Он запоминал девяносто четыре процента из всего прочитанного. Ну, если верить фильму. Видел? Так и называется: «Капоте».

– Нет.

– Посмотри. Если хочешь стать писателем, тебе пригодится.

– С чего ты взяла, что я хочу стать писателем?

– Не знаю… А что, это не так?

– Ну… Так, наверное.

– Ну вот! – Эшли торжествующе хлопнула меня по колену.

Я тоже развеселился. Меня удивило, что Эшли спокойно, ничего не уточняя, признала моё право на то, чтобы однажды стать писателем, будто в этом не было ничего необычного.

– А ты такой же? – спросила Эшли.

– В смысле?

– Ну… Тоже горишь, как римская свеча?

– Что?! – я хохотнул.

Потом, посерьёзнев, ответил:

– Нет. На самом деле я боюсь таких людей.

– Боишься?

– Да. Всех этих людей, горящих как римские свечи. У которых баки всегда полны, а газ от малейшего прикосновения выжимается в пол.

– Почему?

– Почему боюсь? Ну… Не знаю. Наверное, потому что сам не такой. Мог бы и хотел бы, но не такой. Может, у меня газ тоже выжимается в пол, только вот двигатель барахлит.

Эшли рассмешило моё сравнение.

Мы ещё поговорили о Керуаке, а потом дверь открылась. Из комнаты вышли Кристен, подруга Эшли, и какой-то парень в шортах – явно старше их обеих. Кристен и парень были помятые и весёлые. На меня не обратили внимания. Несмотря на весёлость, Кристен не выглядела счастливой. Я это хорошо чувствую в людях. Ну, или мне только кажется, что чувствую, не знаю. Но мне иногда приятно думать, что я могу вот так, одним взглядом понять, счастлив человек или нет. И Кристен точно не была счастлива.

Она ушла к туалету, а парень остался с нами. Сел рядом с Эш у стены. У него была фигурная чёрная щетина, и он улыбался, будто готовился сказать что-то очень остроумное. Мне никогда не нравились люди с такой улыбкой. Ещё я не люблю слишком позитивных людей, которые при первой же встрече обрушивают на тебя весь поток своего позитива, будто ты их лучший друг, ну, или будто знают, что завтра умрут под колёсами грузовика, и поэтому торопятся использовать каждую из оставшихся секунд. Я много раз замечал, что безудержные весельчаки потом оказываются смертельными занудами, когда дело доходит до каких-то настоящих проблем или когда нужно поговорить спокойно, а ещё они обидчивы до одури и чуть что одаривают тебя осуждающим взглядом, будто ты нагадил у них под кроватью. Не то чтобы этот парень мне показался именно таким, но мне он как-то сразу не понравился. Наверное, из-за того, что я хотел побыть с Эшли наедине.

Мне не хотелось молчать, и я наконец, глядя на его фигурную щетину, спросил, сам ли он бреется. Вопрос, конечно, глупый, но мне было важно развеять молчание.

Парень не сразу понял вопрос, а потом кивнул:

– Сам. Всё сам. А ты?

– Я тоже сам.

И это прозвучало вдвойне глупо, потому что брить-то мне пока что особо было нечего. Нет, конечно, я знал парней, которые уже в десятом классе пытались начесать себе бородку Ван Дейка или как она там называется – вроде козлиная, а смотрится не так плохо, если есть на что смотреть. Но у меня и в девятнадцать лет волосы на подбородке и щеках растут убогими рассеянными пучками, которые приходится тут же срезать, чтобы не выглядеть как какой-нибудь фрик – из тех, кто со старших классов ходит с длинными китайскими волосками.

– Всегда нужно бриться самому, – многозначительно сказал парень и провёл ладонью по щеке, будто выщупывая, стоит ли ему прямо сейчас отправиться в туалет и там подровнять щетину или всё-таки подождать до завтра.

Глупый разговор. Но Эшли улыбалась. Ей разговор казался забавным.

– И вообще, – впервые за всё это время парень посмотрел прямиком на меня, – брейся везде, где можешь. Это, чёрт возьми, важно. Слышишь?

Я кивнул, не совсем понимая, почему он об этом говорит с такой серьёзностью.

– Запомни, главное правило: ясень без кустов кажется выше.

Я не сразу понял, о чём идёт речь. Думаю, это читалось по моему лицу, и парень, усмехнувшись, хлопнул себя по шортам. Я наконец догадался, о каком ясене он говорит, и поморщился. Парень, довольный тем, какое впечатление на меня произвела его мудрость, рассмеялся. Не знаю, куда бы нас завёл этот разговор, но тут Эшли предложила мне выйти на веранду, проветриться, и я с радостью согласился.

На веранде было по-вечернему свежо, а возле фонарей беззвучно вились обезумевшие мотыльки. Эшли сразу закурила. Я тоже закурил. Собственно, курить я начал именно в Чикаго. Сам не знаю зачем. Подумал, что так будет проще. Правда, выглядел глупо – даже фольгу из пачки не вырывал, не знал, что все так делают, да и затягиваться старался чересчур жадно, отчего меня поначалу подташнивало.

Мы с Эшли какое-то время смотрели на тихие глыбы университетских зданий – все как один из красного продолговатого кирпича, с белыми окнами, многоскатной черепичной крышей, а порой и с неуклюже торчащим дымоходом. Смотрели на чёрные улочки кампуса – днём всегда заполненные студентами, а сейчас начисто вылизанные безлюдием. Потом разговорились про занятия. Выяснилось, что профессор Джей, преподававший мне американскую литературу, – дедушка Эшли. Это было неожиданно и очень странно. Они были совсем не похожи.

Вообще, профессора зовут Йовица Югович (Jovica Jugovic по-английски). Он так и представился на первом занятии. Попросил всех по очереди произнести его имя. Ни у кого не получилось. Только у меня. Я не единственный иностранец в группе, там ещё сидят две кореянки и один палестинец, но с полным именем профессора справился только я. Глупая затея, а профессору, кажется, понравилось, как все коверкали его имя. В итоге студенты стали называть его «профессор Джей», а он и не сопротивлялся. Да и потом выяснилось, что он не такой уж зануда и, кажется, очень гордится тем, что сорок шесть лет назад первым из своей семьи приплыл в Нью-Йорк. Два года отработал простым докером, три года ходил рыбачить, потом женился на американке, с которой и переехал в Чикаго, где они живут уже тридцать один год, из которых он семнадцать лет преподаёт американскую литературу. И все эти сроки из своей жизни он называл очень точно – не просто «много лет» или «почти два десятка», а именно «семнадцать» или «тринадцать», ещё и с какой-нибудь отсылкой к тому, что тогда происходило в Штатах, и с обязательным упоминанием, что в Нью-Йорк он приплыл без гроша в кармане и совсем не зная английского языка. Иногда мне кажется, что профессор Джей с удовольствием посвятил бы парочку занятий своей биографии, которая ему самому, наверное, кажется даже интереснее разговоров о Драйзере или Фицджеральде, но он ничего подобного не делал, а про свою семью рассказывал лишь на семинарах, и то урывками.

Мне понравилось, как профессор Джей сказал: «Чем больше слов мы знаем, тем более глубокими становятся наши мысли». Тут не поспоришь. Я и сам в последнее время обо всём бытовом и повседневном думаю только по-английски, но, когда дело доходит до чего-то действительно сложного, я пока неизбежно перехожу на русский. Профессор Джей советовал запоминать новые слова, встречающиеся в книгах, – если и не вывешивать их на бельевых верёвках, как это делал Джек Лондон, то хотя бы расклеивать на стикерах, просто чтобы они каждый день попадались на глаза. Многим студентам идея пришлась по душе.