– По-немец… По-немецки!! Ты?
– Разумеется. Он же по-нашему ни аза в глаза не знает. Так как же…
Квасов вытянул указательный палец и, лизнув языком кончик его, молча поднес этот палец к самому носу племянника, торчавшему из подушки.
– Ну, ей-богу, дядюшка, по-немецки говорил. Немного, правда… но говорил… Ей-богу.
– Вишь, прыткий. Скажи на милость! – рассуждал Квасов сам с собой и вдруг прибавил: – Да Жорж-то понял ли тебя?
– Понял, конечно.
– А ну, коли ты врешь? – снова стал сомневаться Квасов.
– Ей-богу. Ну как мне вам еще божиться?
– Стало быть, складно говорил? Хорошо? Не то чтобы ахинею какую?..
– Еще бы! Известно, складно, коли понял! – воскликнул Шепелев.
«А нихт-михт?!» – будто шепнул кто-то малому на ухо.
– Только раз и соврал, – сейчас же признался он, – вместо мих сказал михт.
– Ну это пустое! – важно заметил Квасов и прибавил: – А по-ихнему что такое михт-то?
– Михт – ничего.
– Ан вот и врешь! – обрадовался Квасов и ударил в ладоши. – Ничего по-ихнему нихт! Вот я больше твоего, выходит, знаю.
– Да вы не поняли, дядюшка. Михт не значит ничего, а нихт значит ничего.
– Чего? Чего? Не разберу…
Шепелев повторил. Квасов снова понял по-своему.
– Так михт – совсем ничего, стало быть…
– Совсем ничего…
– Эка дурацкий-то язык! Господи! Стало быть, на приклад, если у немца ничего нет, он говорит: нихт. А если у него, у дурака, совсем ничего нет, так он говорит: михт. Тьфу, дурни!..
– Ах, дядюшка!.. Да вы опять не то! Михт – такого и слова нет по-немецки.
– Зачем же ты его говорил?..
– Да так…
– Как? Так! Соврал, стало быть?
– Соврал.
– Ну вот я и говорил, что ты путал…
– Надо было сказать: мих.
– Д-да. Вот что! Надо-то мих… Так, так… Ну это не важность. Мих, михт – это все одно. Об чем же вы говорили? Рассказывай.
И Аким Акимыч, со свистом понюхав табачку из березовой тавлинки, присел на кровать к племяннику.
Шепелев, зевая и ежась от холода, вкратце рассказал все виденное и слышанное по случаю приезда голштинского офицера в серебряной миске.
– Так! Так! – задумчиво заключил рассказ Квасов. – Которому-нибудь из двоих да плохо будет.
– Кому?
– Одному из двух озорников! – важно проговорил Квасов. – Либо Ваське Шванвичу, либо Гришке Орлову.
– Почему ж, дядюшка, вы на них думаете?
– Ты, Митрий, ничего не смыслишь! – сказал Аким Акимыч нежнее. – Миска-то Шванвича либо господ Орловых! Порося ты!.. – Слово «порося» было самое ласкательное на языке Квасова.
Так звал он покойницу жену брата, которую очень любил; так же звал одну крестницу, жившую теперь замужем в Чернигове; и так стал звать названого племянника, уже когда полюбил его.
– Ты, порося, смекай! Откуда приехал голштинец? С арамбовской дороги с рейтарами. А наш Алеха туда на охоту вчера поехал с братом.
– Да. Надо полагать, из Арамбова он прямо.
– Кастрюлечка или миска-то кухонная или какая?..
– Да. То ись я не знаю, она не простая! Она серебряная!
– Серебряная! – воскликнул Квасов. – Се-ре-бря-ная!! Не кухонная кастрюля?
– Нет, дорогая… французская, должно быть. Хорошая! Только уж погажена.
– Сдавлена на голове как следует, зер гут.
– Да, зер гут! – рассмеялся Шепелев. – Даже лапочки эдакие под скулами загнуты, будто подвязушки.
– Ну, господа Орловы! Более некому. Либо наш преображенец Алехан, либо тот цалмейстер Григорья. Верно! Оно точно, что Шванвич Васька тоже эдако колено отмочить может, даже, пожалуй, всю кастрюльку эту в трубку тебе совьет двумя ладошками; но у него, братец, из серебра… – Квасов присвистнул, – не токмо кастрюль, а и рублев давно в заводе нет. Да! А господа Орловы, особливо Григорья, любят эти разные безделухи заморские. Ну как бы из этого колена не вышло чего совсем слезного… Государь голштинца в обиду не даст. Шалишь!
– Неужто сошлют?
– Верно говорю тебе. Ну, спи скорее… Через два часа ротная экзерциция на дворе…
– Я не встану. Где же мне встать. Что вы?
– Врешь, встанешь…