Фрейлина императрицы

Здесь какой-то обыватель уже заранее приготовил для неизвестного ему белоглазого и беловолосого петербургского жителя пару отличных коней и чухонскую тележку на двух колесах.

Дирих уплатил за все двадцать пять рублей, сел в тележку, подобрал вожжи, взмахнул кнутом – и в этот момент преобразился. Сердце задрожало в прежнем ямщике, очутившемся вдруг «в своей тарелке», вдобавок с надеждой живо доскакать до тех пределов, где живет «она», та, о которой изнывал он более года.

Сначала, на первых верстах, где были заставы и рогатки, Игнатию Свенцинскому пришлось показывать свой вид. И везде, конечно, его пропускали.

Первую станцию Дирих ехал порядливо и степенно, жалеючи вновь приобретенных коней. Озираясь из своей таратайки на поля, луга и леса, на развернувшуюся перед ним серым холстом столбовую дорогу, Дирих не раз перекрестился, и не раз слезы восторга выступили у него на бледных, осунувшихся щеках. Человек этот был теперь самый счастливый из всех людей, живущих на свете.

Он стремительно и радостно вырвался из ненавистного ему Крюйсова дома, с золоченой мебелью и штофными материями по стенам. Так пташки выпархивают из золоченой клетки, где и корму, и воды вволю запасено, где даже есть сахар, воткнутый заботливой рукой, но для птицы небесной ненужный!..

Такого сахара много было в Крюйсовом доме, но он не имел никакого значения для Дириха.

Видя себя в кафтане с позументами на кресле с золотыми ножками у окна, где непонятно зачем висят какие-то материи, – якобы для того, чтобы закрываться от улицы, – Дирих чувствовал то же, что кот, посаженный в воду… Может быть, это кому и приятно, и нужно – да не для него.

Проехав верст двадцать от Петербурга, Дирих стал соображать, что за ним непременно после розысков будет погоня и что его будут искать, конечно, на этом тракте. Следовательно, нельзя ехать порядливо, как, бывало, езжал он, будучи ямщиком.

«Жаль бедных коней, да что делать! Надо гнать. Коли заморятся и падут, придется купить других».

Таким образом, не кормя, проехал он верст пятьдесят. Покормив лошадей на постоялом дворе, часов через пять Дирих погнал дальше. Через сутки, когда его хватились родственники, он был уже далеко.

А в то утро, когда сама государыня встревожилась по докладу Софьи и приказала разыскивать исчезнувшего графа Федора Самойловича, у Дириха уже пала одна лошадь, и Игнатий Свенцинский, разгуливая по базару в большом местечке, верст за двести пятьдесят от Петербурга, выискивал себе нового коня.

Когда посланцы петербургские доскакали по его следам до этого местечка, опрашивая по дороге о беглеце и давая его резкие приметы, то в местечке заявили, что видели такого человека, беловолосого и белоглазого, у которого от быстрой езды из столицы, якобы курьера, пал конь. Но имя этого курьера было известно только в трактире.

Опрошенные хозяин и люди трактира объяснили то же самое о проезжем и прибавили, что это был варшавский шляхтич Свенцинский.

Посланца это известие сбило с толку. Он был настолько наивен, что не догадался о возможности перемены имени.

Прошло более месяца, и в Петербурге не имели никаких сведений ни о графе Федоре Самойловиче Скавронском, ни о посланных за ним.

Этот месяц Игнатий Свенцинский, из боязни быть схваченным, держал себя осторожно, но странствовал из места в место. Будь он Дирихом Сковоротским, не только графом Скавронским, то, конечно, давно бы очутился в руках властей московских. Всюду в городах, по тайному приказанию из Петербурга, знали о «розыске, учиняемом неукоснительно, в предмете персоны господина графа Скавронского» всеми начальниками и властями Литвы и обеих Лифляндий.

Странствуя то на лошади, то пешком, из предосторожности, из одного города в другой, Дирих побывал в темную ночь и на той станции, где когда-то жил в ямщиках… Опросив о Трине, он двинулся далее… Но сердце его сжалось дурным предчувствием. Изба, где они жили когда-то так мирно и счастливо, предстала пред его очами в одних черных головнях. Следы этого, хотя и давнего уже, пожарища будто символически глянули на Дириха… Как огонь уничтожил эту избу, бывшую его гнездом, так, может быть, окажется порванной и его нравственная, сердечная связь с любимой женщиной.

Предзнаменование оказалось верным. Сгоревшая изба пророчески глянула в робкую и суеверную душу Дириха. Но разум Дириха, предугадывавший всевозможные несчастные случайности, все-таки не угадал, не мог даже представить себе, что его ожидает? Какое горе?! Горшее из всех! А между тем, самое заурядное на свете. Дирих боялся, что он нигде не найдет дорогую Трину. Всю Лифляндию и всю Литву не обыщешь как свой карман.

«Ну и ищи всю жизнь! – решил Дирих твердо. – Ищи, пока не помрешь в пути».

Затем Дирих боялся, что Трина снова сошлась со своим законным мужем, так как местопребывание его в рижском остроге было открыто, когда Репнин собрался было поженить их перед отправкой в Россию.

«От законного мужа как же сманивать! Грех. Да и не пойдет ради своих дочерей!» – рассуждал Дирих.

В Риге, после укрывательства и расспросов в продолжение двух дней, Дирих узнал, что муж Трины, знаменитый в своем роде «зиргазаглис», или конокрад и мошенник, уже наказан был кнутом и еле живой сослан куда-то за тысячи верст.

«Стало быть, Трина свободна, почти вдова, имеет право выходить замуж!» – возрадовался Дирих.

Но ему тут же сказали в Риге, что жена острожника очень хворала, живя в предместье с год назад.

«А если она умерла?» – с леденящим сердце ужасом подумал Дирих и двинулся далее, по указанию добрых людей.

– Ищи ее, коли она тебе нужна, на границе польской. Помнится, туда посылал ей денег острожник, на помин о себе, пред кнутованием, от которого чаял подохнуть!..

Однажды в богатом местечке поблизости границы королевства Дириху попалась на глаза девчонка лет тринадцати, и он вскрикнул. Это была младшая дочь Трины.

Девочка узнала и обрадовалась прежнему своему названому отцу. Она объяснила, что отдана матерью здесь в услужение, а что сама Трина живет в тридцати верстах, в латышской деревушке Лиалсмежс, среди дремучего леса. Самое название деревушки «Большой Лес» говорило это.

Дирих тотчас купил пару лошадей, тележку и через три часа уже не ехал, а скакал, опрашивая всех встречных, как попасть в Лиалсмежс.

– Да вон он! – отвечали ему наконец. – А поселок в версте от опушки.

Действительно, по всему горизонту протянулся темно-синей полосой большой лес.

Скоро Дирих остановил запыхавшихся и взмыленных коней пред бедной лачугой. Поселяне, показавшиеся дикими даже Дириху, обступили удивительного и важного приезжего, который может позволить себе загонять таких дорогих зиргсов.

– Трина! Трина! – звал приезжий, соскочив с тележки…

На пороге явилась пожилая и некрасивая женщина и громко ахнула. Это была Трина. Но за ней тотчас же появился огромный молодой мужик, чуть не великан.

– Здравствуй! Добро пожаловать! – радостно сказала Трина, глядя на коней. – А вот мой муж.

Дирих был убит этим словом.

Действительно, законно овдовевшая Трина уже успела снова выйти замуж, да к тому же, как оказалось тотчас, боготворила своего молодого великана-мужа.

Обо всем передумал тосковавший Дирих, все предвидел, всего боялся, но «подобное» ни разу за целый год не пришло ему на ум.

X

Во дни Екатерины I был в Петербурге человек, положение которого можно назвать безысходным, мудреным и тяжелым. Он стоял на той высоте государственной иерархической лестницы, на которой трудно удержаться… Ступить выше не было уже возможности! При малейшем же толчке он мог легко скатиться вниз. Взоры всей России были устремлены на него, а вместе с тем всеобщее негодование и всеобщая ненависть избрали его мишенью.

Двор и сенат, столбовое дворянство Петербурга и Москвы, все духовенство и весь простой народ, от столицы до крайних пределов великой империи, – все равно злобствовали на этого человека, проклиная его и обвиняя во всевозможных преступлениях.

Человек этот был полновластный вельможа, временщик, князь Ижорский.

Когда-то, лет тридцать тому назад, пытливый и зоркий глаз Великого Петра вывел из темной толпы молодого парня, мастера на все руки, веселого собеседника и острого шутника. Молодец этот был сыном конюха потешного Преображенского войска – Данилы Меншикова.

Так как весь люд, состоявший в то время в потешном войске молодого царя, перебивался с трудом, не имея порядочного жалованья, то каждый старался зашибить деньгу посторонним занятием.

Таким образом сын конюха, мастер на все руки, принимался за всякого рода обороты и, наконец, нашел самое выгодное – продавать среди потешного войска пироги и калачи.

Пришлось, конечно, с этим товаром входить в сношения с важными боярами, и скоро все знали Алексашку-пирожника. После бояр пришел и черед царю покушать пирожков Алексашкиных; но зато скоро после этого малый, бросив свой лоток, попал уже в число служителей молодого государя. Все полюбили его, а вскоре стали особенно покровительствовать ему два сильных у царя человека, иностранцы – Гордон и Лефорт.

Спустя несколько лет после первой кампании, неудачной и неумелой, против шведов, но в которой офицер Алексашка отличился несколько раз, он был уже в чине капитана.

Однажды весною лейтенант Петр Михайлов, то есть сам царь, взявший себе это прозвище и доблестно выслуживший этот чин, с несколькими людьми, в том числе и с капитаном Александром Меншиковым, пустился странствовать по дебрям безлюдного края. Он внимательно изучал устье широкой реки, полной островов, болот, прибрежной травы осоки и всяких трясин, растянувшихся на далекое пространство кругом караульного шведского поста Ниеншанца.

Однажды в сумерки немногочисленная русская команда увидела нечто среди широкой реки и невольно оробела. Это были два военных корабля, и следовательно – шведы.

Только двое молодых командиров: лейтенант Михайлов и капитан Меншиков – не оробели, а, напротив, задумали дерзкую до ребячества затею… Сразиться с этими кораблями – и что Бог даст.