Аракчеевский подкидыш

– Каким образом?

– Она вбежала, он лежал на полу да тянулся за пистолетом. Достал его и хотел опять палить. В голову. Она с ним сцепилась… Из всех сил, говорит, билась с ним и таки отняла.

– Да из-за чего? Из-за чего? – вымолвил капитан с отчаянным жестом.

– Неизвестно.

– Я думаю, не было ли чего-нибудь у него с графом.

– Может быть, – задумчиво ответил Квашнин. – Граф ему пригрозился, может, за карету чем-нибудь особенным, Сибирью, что ли, солдатством. Мало ли чем.

Ханенко не согласился, однако, с этим мнением.

В то же время в спальне Шумского долго длившаяся тишина была прервана появлением Пашуты. Девушка долго ждала за дверями, прислушивалась и, горя от нетерпения видеть Шумского, узнать что-нибудь, наконец тихонько растворила дверь.

Марфуша, сидевшая на стуле около постели, поднялась и на цыпочках вышла в коридор. Пашута схватила ее за руки и ничего не спросила, но Марфуша, будто поняв молчаливый вопрос, ответила шепотом:

– Ничего неведомо еще… Сказывает доктор, покуда еще ничего… Может, еще и будет…

Но Марфуша не договорила, и слезы полились из глаз ее.

– Будет, будет жив! – вымолвила Пашута. – Я верю.

– И я верю! – проговорила, едва шевельнув губами, Марфуша. – Теперь забылся. Придет в себя, я ему скажу, что вы здесь. Захочет видеть. Все ее по имени называл сейчас…

– Баронессу? – спросила Пашута.

– Да! – отозвалась Марфуша странным голосом и, поникнув головой, опустила глаза. – Очнется, я скажу… Он ведь разговаривает.

И девушка, снова отворив дверь, вернулась тихонько на свое место и села около постели, внимательно приглядываясь к бледному лицу лежащего, которое казалось лишь немногим темнее подушки.

XLVIII

Прошло около получаса. Шумский открыл глаза и пригляделся к Марфуше. – Все сидишь?.. – произнес он чуть слышно. – Что прикажете?

– Теперь поздно… Приказал бы не мешать. Теперь нельзя… Помешала, – с расстановкой произнес Шумский. – Глупая ты, глупая. Зачем ты сунулась… Был бы теперь всему конец. Опять духу не хватит…

Марфуша не отвечала ни слова.

Наступила пауза.

Шумский шевельнулся и простонал.

– А ведь больно! – выговорил он.

– Вы не двигайтесь! Полежите спокойно. Иван Андреевич сейчас приедет с другим доктором.

– Чем их больше, то хуже! А что говорят они? Не лги! Скажи по совести.

– Говорю же я вам который раз по чести, по совести. Говорят: ничего, беды нет. Миновала пуля… все такое… Необходимое… И ее вынуть можно…

– Я это сам чую. Необходимого, – усмехнулся он, – ничего не повреждено. Только больно… Не то судьба, не то я дурак! В башку вернее бы было.

– Бог с вами!

– Да. Не хотел башку портить. Дурак и вышел… Да и ты вот помешала! След бы околеть. На кой прах я тут нужен?

– Баронессе нужны… – глухим голосом проговорила Марфуша, потупляясь.

– Эвося! Через месяц утешилась бы.

– Ну, другому кому нужны…

– Больше никому.

– Неправда это! Не одна она на свете. Есть и другие. Такие, что за вас помереть сейчас готовы.

– Ты, Марфуша? Знаю… Тебе я верю. Ты вот, действительно, одна на свете ко мне…

Но Шумский, не договорив, двинулся и, сделав гримасу, охнул.

– Да не двигайтесь, ради Создателя! – воскликнула Марфуша, вставая к нему.

Шумский тотчас закрыл глаза и, заметно ослабев от разговора, снова впал в полусознательное состояние. Прошло около получаса полной тишины в спальне. Марфуша сидела недвижно и не спуская глаз с лица лежащего. Изредка слезы набегали на глаза ее, и она украдкой быстро утирала их.

Наконец, дверь осторожно растворилась и появился, едва переступая, на цыпочках Шваньский. Он приблизился к девушке, нагнулся над ней и шепнул ей на ухо:

– Привел… Хирург он прозывается… Вырезать пулю будут… Как он? Приходил в себя?

– Ничего. Говорил даже много… – шепнула Марфуша.

– Ты бы шла, Марфуша, отдохнула… Спать бы легла.

Девушка мотнула головой.

– Ведь ты всю ночь тут сидела. Заснуть надо. Устала ведь. Поди ляг да выспись…

Марфуша улыбнулась едва заметной, горькой улыбкой и не ответила.

– Право бы, шла. Теперь не нужно, – шептал Шваньский жалостливо. – Да чаю бы напилась или поела чего. Сколько часов уже ты сидишь не пимши, не емши. Поди хоть чаю напейся! Самовар готов.

Марфуша подняла глаза на Шваньского, присмотрелась к нему и вдруг снова улыбнулась той же улыбкой. Что-то особенное сказалось в этой улыбке и в выражении лица ее. Шваньскому почудилось Бог весть что! Нечто, кольнувшее его в сердце. Ему почудились и упрек, и презрение, и озлобление. Никогда еще невеста его не смотрела на него такими глазами.

– Что же? Никто не виноват! Сам захотел! – шепнул он. – Пить, есть все-таки надо. Кто живет, кто умирает… И мы помрем.

– Ах, полноте! – вымолвила Марфуша, закрыла глаза рукой и отвернулась.

Шваньский постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом снова нагнулся к девушке и шепнул: