Тусклое мерцание золота

– Да не буду же я с тобой, милый, торговаться! – дядя Боря отсчитал родственнику две с половиной тысячи рублей. Только за «двадцать второй» он снимет тысяч пятнадцать, а то и более того! – Вот и славно! Всегда рад тебя видеть!

– Ну, пока, дядя Боря! – Женя спрятал деньги в карман, помахал рукой на прощание, и растворился, в спешащей куда-то, толпе.

Прибежали несвоевременные мысли в начинающую подмерзать седеющую голову. Борис невидяще глядел вперед, оставаясь на скамье. Очень сильно захватили яркие, тяжелые воспоминания дней ушедшей молодости, казавшиеся теперь самыми счастливыми… Он встряхнул головой.

Борис разглядел на ладони отмеченный рубль. Действительно, двадцать второй год, в чудесном состоянии! Остальные монеты оказались довольно «рядовыми», разной степени сохранности – четыре николаевских рублевика, тех же лет – полтинники, две штуки, и девять рублевых монет двадцать четвертого года.

«Неплохо, неплохо!» – подумал дядя Боря, поднялся с лавки, отряхнув попу, и пошел в сторону Дворца культуры. В туалете клуба засунул приобретение в карманный альбом для монет, и поднялся в холл второго этажа, где уже сидели за столами и бродили между столов около полусотни, пришибленных алчностью приобретений, нумизматов.

Почти всех Боря знал, так же хорошо завсегдатаи знали и его самого. Дядю Борю уважали как знатока, а корифеи – помнили его прошлое, стремительный рассвет и бесславный закат.

В клубе Борис пробыл не дольше пары часов, скинув за это время почти весь материал. Теперь в кармане его толстых зимних джинсов плотненько радовались девяносто две тысячи рубликов плюс шестнадцать тысяч из тощей пачки. Итого, сто восемь тысяч! Почти семь пенсий дяди Бори! Неделя складывалась удачно!

В их подвальной «коммуне», как называли ее обитатели, воровство пресекалось беспощадно еще с самого основания. Так что, когда после скитания в общежитии, а потом в съемной комнатушке, Борис появился в «коммуне», ему рекомендовали только не напиваться до бесчувствия за столом с деньгой в кармане. Во всех остальных случаях за опасность воровства никто не беспокоился, по молчаливому братско-сестринскому согласию. Собственно, денег тут обычно и не водилось. Но многие жильцы потихоньку обзавелись всякой электронной собственностью, в виде не самых дешевых телефонов, и даже стареньким компьютером, считавшимся общественным. В «коммуне» были два телевизора, побольше и поменьше, подключенные к домовой тарелке «коммуновским умельцем». Общей была и посуда, которую каждый должен был мыть за собой. Вот с зеркалом существовала непреодолимая проблема: раза три находили на свалках приличные зеркала, но они никак не желали приживаться в «коммуне», и вскоре разбивались!

Длинная темно-серая хрущевская пятиэтажка, где обитали «коммунары», доживала свой век недалеко от железнодорожного вокзала, окруженная старыми почерневшими тополями. Рядом раскинулся запущенный садик, с такими же огромными замшелыми тополями, сломанными скамейками и пропахшими мочой кустами. Летом запахи нечистот забивались ароматами черемухи. Официальные жильцы дома, в основном пенсионеры-железнодорожники, к насельникам «коммуны» относились равнодушно-пренебрежительно. Участковый заглядывал сюда крайне редко, считая, что дому достаточно покровительства транспортной полиции, которая, в свою очередь, полагала, что дому достаточно участкового. Существование «коммуны» упрощалось и тем, что каждый из шестнадцати ее жильцов имел свой ключ от помещения центрального отопления дома. По договоренности с местными сантехниками, которым ежемесячно отстегивали немного бабла.

В таких условиях Борис и прожил почти два полноценных года, приведенный в «коммуну» случайными собутыльниками, встреченными в парке культуры и отдыха – Аркадием, спившимся и потерявшимся в жизни настоящим ученым-астрономом, и Вячеславом, так же, за беспробудное пьянство выгнанным из дома, когда-то известным пианистом и дирижером. Втроем они и составляли интеллектуальный костяк бездомного сообщества, перевалившие пенсионный хребет. К их компании тяготели тридцатилетняя Вика, закончившая театральный институт, но не справившаяся с силой алкогольного беса, и бывший инженер, впоследствии известный в городе сорокапятилетний краснодеревщик Андрей, с судьбой, не сильно отличавшейся от судеб остальных обитателей. Три вокзальные проститутки, опрятные, не старые, раскованные, вообще не лишенные человеческого образа и некоторой привлекательности, ночевать появлялись редко, преимущественно отсыпаясь в своих постелях днем. Четверо тихих железнодорожных грузчиков-забулдыг, лет тридцати, к вечеру, как правило, постучав стаканами за столом, смотрели телевизор и засыпали. Лишь иногда, пошептавшись, куда-то уходили в фонарную ночь, а утром, усталые, опохмелившись, валились в койки. Два друга-весельчака, Колюня и Толик, ежеутренне уезжали на городскую свалку, где невиданным образом пригрели пахучее местечко. Порой, возвращались в «коммуну» на грузовике и привозили громоздкие предметы обстановки. Так что зал ночлежников был обставлен разномастной, но еще добротной мебелью. Три платяных шкафа, длинный, расцарапанный полированный стол, стулья и настоящее трюмо с узким зерцалом, к которому имели доступ только женщины, были расставлены в свободные от кроватей места… Оставшиеся двое плюгавых и самых обшарпанных мужичков собирали стеклотару в районе вокзала, почти ни с кем не общались, напивались регулярно и зверски, дурно пахли, но вели себя прилично. За время пребывания Бориса в «коммуне», попытались прижиться здесь три личности, скользкие и гадкие, даже по меркам славных бомжей, но были отринуты сложившимся обществом и грубо исторгнуты во вне мощным Толиком.

…Отец Глеб служил уже с десяток лет в провинциальном сибирском городе, районном центре. Богатый приход объединял несколько крупных деревень. Венчавшись еще в семинарии, они, с матушкой Анной, нарожали пятерых детей. Сейчас, сменив два прихода, они, кажется, осели навсегда, выучив детей, выдав замуж трех дочерей и женив двоих сыновей. Дети разъехались по всей стране, младшая дочь даже нашла пристанище с мужем в Северной Америке. Старший сын Глеба пошел по стопам отца, служил в столице, но семьей не обзавелся. Остальные детки подарили родителям пятерых внучат, которых постоянно, на лето, присылали к деду с бабушкой.

Отец Глеб выглядел крепким, подтянутым, красивым мужчиной, с очень чистым лицом, длинными светло-каштановыми волосами и такой же бородой. Ясные и добрые его глаза никогда не омрачались гневом, светились спокойствием и радостью. Батюшка был немногословен в быту, все произнесенные им слова несли такую смысловую нагрузку, что, казалось, убери из его речи хоть единое слово – смысл фразы будет невозможно уловить.

Матушка Анна была всего на четыре года младше отца Глеба, но выглядела лет на сорок пять, против своих шестидесяти, всегда улыбающаяся, легкая, подвижная. Годы выдавала седина, иногда выбивающаяся из-под элегантно повязанной косынки. Служила вместе с батюшкой, была регентом церковного хора, занималась с приходскими детишками в воскресной школе, работала в огороде, смотрела за птицей. Отец Глеб очень любил помогать ей по хозяйству.

Вся жизнь их, с матушкой Анной, протекала очень спокойно и благообразно.

Когда дети вылетели из отчего гнезда, отец Глеб с женой стали пытаться помочь Борису разобраться в запутавшейся жизни, звали к себе в гости, звали насовсем, благо, врачу работа найдется всегда и везде. Даже когда стали приходить письма от брата, что «адресат выбыл», Глеб и Анна не оставляли попыток отыскать пропащую, родную близнячью душу. Нашли его в родном городе, Глеб вызнал телефон брата, несколько раз беседовал с ним, но Борис наотрез отказывался ехать к ним, мягко или шутливо ссылаясь на текущие амурные дела. Судьбу Бориса со старшим братом не обсуждали, взгляд у них был диаметрально противоположным. Глеб близнеца жалел, старший – осуждал.

– Что, матушка, с Борисом делать будем? – каждый раз, за вечерней трапезой, спрашивал Глеб. Если фраза эта не была произнесена им, то же самое говорила Анна.

– Пока только молиться, там видно будет, Господь управит! – непременно отвечали они, всегда – одинаковыми словами.

Диалог этот стал как бы обязательным между ними, напоминая обоим, что брат отца Глеба не забыт и дорог их сердцам.

– Поеду к нему, после Вознесения, надо на месте разбираться, – решил батюшка Глеб.

– Езжай, хватит уже мучиться! – согласилась матушка за очередной вечерней трапезой.

– Налей, Аннушка, коньячку, будь добра! – попросил Глеб. – И себе.

– Нет, Глебушка, я вина выпью.

Душам их становилось легче…

После сборища нумизматов Борис зашел в кафешку напротив клуба, выпил сто пятьдесят водки, закусив горячим сэндвичем. Теперь надо было обдумать перспективное вложение не совсем честно заработанных средств. От Евгения скорых поступлений материала ждать не приходилось, среди нумизматов никто ничего стоящего не предлагал. Оставалось надеяться на счастливый случай, либо ехать в глубинку. Собственно говоря, Борис занимался этой мелкой спекуляцией от случая к случаю, но теперь, имея в кармане солидную сумму, можно было подумать о более регулярном занятии знакомым и родным бизнесом.

Борис вышел на улицу. Уже стемнело, похолодало. От дневного приступа весны не осталось и следа. Ярко горели фонари, сновали толпы народа. Борис закурил и отправился в «коммуну».

В зале, за одним концом стола, сидели Толик с Коляном, как всегда смеялись чему-то, и ужинали отварной картошкой с краковской колбасой. Перед ними стояла большая бутыль водки, на треть опорожненная. Стаканов было три. На другом конце сидели Вячеслав и Аркадий, но бутылка их была поменьше, а закусь состояла из банки тушенки и половинки черного хлеба. Интеллигенция о чем-то тихо спорила.

– Привет, коммунары! – Борис снял пальто и подошел к столу.

– Салют, дядя Боря! – Толик поднял стакан. – Я вот говорю Коляну: хорошую добычу, б…, надо обмывать хорошими напитками и доброй закусью!

– Servus, amicus! – негромко сказал Аркадий. Слава молча кивнул.

– Присаживайсь к нам, дядя Боря! – пригласил Колян. – Вона и стаканюга ждет!

Из своего угла вышла Вика, совсем не шатаясь, со свежим алкогольным блеском в своих зеленых глазах.

– Господа, так это мой бокал, не так ли? – хрипловатым голоском и обиженно сказала она.

– Ты, б…, свое выпила, – Толик наполнил стакан наполовину. – Дядя Боря, давай! Гля, мы сегодня две мобилы нарыли, одну уже задвинули! Гля, какой красавец!

– Ребята, не будем ссориться, я сейчас еще сбегаю! – заныла Вика. – На свои…

– Ладно, садись, я нонче добрый, б…! Только стакан тащи! – Толик снова взял бутыль.

Борис мыл руки и думал, что надо было тоже чего-нибудь с собой прихватить, с удачной сделки. Ничего, сейчас Вику отправим, она надежна, да и опохмелилась уже.

Борис присел рядом с Коляном, напротив Толика и Вики. Аркаша и Слава продолжали свой тихий спор.

Телефон Samsung действительно завораживал строгой лаконичностью линий, в стальной оправе, с огромным экраном, слегка вмятый сбоку.

– Работает? – спросил Борис, повертев телефон в руках.

– А то? Проверили уж! – Колян придвинул стакан дяде Боре. – Ну, давай, за удачу!

– За нее, суку! – возгласил Толик.

Выпили. Закусили колбасой. Вика, жуя колбаску, открыла крышку телефона.

– Ты че, б…, там лазишь? – прикрикнул Толик.

– А тут еще флэшка стоит. Ваша? – спросила девушка.

Толик отобрал у нее телефон, взглянул.

– Не, не наша, – отдал аппарат снова Вике. – Закрой!.. Да глянь, может, че там веселенькое… Разберешься, б…?

– Обижаешь, Толик! Сейчас, погляжу.

Вика включила телефон, поколдовала прикосновениями к сенсору. На экране появилась видеокартинка: панорама большого красивого холла, как из кинофильма про жизнь состоятельных людей, потом камера проследовала к выходу, выскользнула в сад, с дорогой, ведущей к узорчатым кованым воротам. Вокруг – зелень, высокие деревья. Справа от ворот мелькнул высокий молодой и крепкий мужчина, который провел левой рукой по бритой голове. Тут картинка сбилась, перемешав быстро голубое небо, зеленую ровную травку, светло-розовый фасад двухэтажного загородного дома с колоннами у входа, ступеньки, снова траву. Следующий эпизод видеозаписи начался с вида, по-видимому, с переднего сидения пассажира легкового автомобиля. Машина выехала в уже открытые ворота, повернула направо, и быстро двинулась по хорошей грунтовой дороге. Справа мелькали за оградами большие и маленькие особняки. Когда камера возвращалась к дороге, слева вырастали темно-зеленые сосенки, за которыми простирался сочный луг.

– Что это за х. ня? – удивленно спросил Толик. – Мотай дальше!

Вика ускорила запись. Замелькали виды поездки автомобиля по какому-то шоссе, запыленные дорожные знаки, затем – снова грунтовка, петляющая по густому уже, смешанному лесу. Дальше – быстро промелькнули пышные кусты, деревья, будто некто бежал по лесу, полянка, круговая панорама, толстое высокое дерево. Запись закончилась.