Ветер над рекой

– Так ты же водку пьёшь?

– Я не батя, я грешен.

– Смотрите, ребята байдарочники плывут, – указав рукой вверх по течению, сказал Степан.

Из-за извилины реки показались две легких лодочки – байдарки. В это время они обычно не плавали, в связи с низким уровнем воды в реке, всё чаще их спуски проходили весной, по большой воде.

– Что-то они в этом году припозднились.

– Добрый вечер, – крикнул хмурый.

– И вам того же, – услышали они в ответ.

– Как дорога? – спросил Степа, как делал это бесконечное количество раз, каждый год с тех пор как начал говорить и как в первый раз увидел байдарки на реке.

– В порядке. Подскажите, тут где-нибудь есть магазин поближе к реке?

– Где-то через полтора-два километра, – закричал Коля, – будет мост через реку, под мостом причалите, и поднимитесь по склону, увидите магазин.

– Спасибо, а переночевать есть полянка где-нибудь здесь сразу после деревни?

– Конечно, найдёте, только комаров нынче много. Есть какая-то мазь у вас от этих тварей?

– Да уж без чего – без чего, а без мази мы в такую дорогу никогда не едем.

Путь этих путешественников обычно пролегал по глухим лесам, по руслам небольших рек, и о безобразиях комариной диаспоры знали не понаслышке.

– Ладно, удачи вам, – крикнули с байдарки.

– Может с нами по стопочке? – спросил Хмурый.

– Спасибо, нет. Откажемся.

– Ну, удачи.

Сидевшие на берегу неторопливо смотрели, как проплывают вниз по течению одни из последних путешественников. В большинстве своем этот вид туризма ушел вместе с распадом СССР.

– А ни у кого нет желания самому вот так, проплыть? – спросил Николай, – Спуститься километров сорок вниз по реке?

Хмурый задумался, а Степан ответил сразу.

– Честно говоря, вообще нет. Я думал уже над этим, но мы что на рыбалку мало ходим?

– Достаточно. Хотя, стоп, я, наверное, проплыл бы, – произнес Хмурый, видимо уже переварив вопрос.

– Ну, а я подожду. Дети скоро подрастут, их можно взять с собой.

– Ладно, подумаю над этим.

Вечер двигался безмолвными тихими шагами, нехотя, вразвалку, переваливаясь с ноги на ногу, солнце клонилось к горизонту. Ветер сошел на «нет». В заводи начала плескаться рыба, некрупная, лишь изредка показывались хорошие экземпляры.

– Схожу-ка я за удочкой, – решил Николай.

– Не поймаешь, она, когда плещется, не клюет особо, – решил вразумить брата Степа.

– Из принципа, совесть будет спокойна. Я всё сделал, что мог.

Николай ушёл, Хмурый со Степаном остались наслаждаться вечером.

2

Егоров Иван Ильич всю жизнь прожил в своём родном доме, в первом доме по той самой «Прибрежной» улице, только название свое она получила много позже, чем он родился. В тот дом, в котором он родился, в тот и вернулся с фронта в сорок четвертом после второго ранения восемнадцатилетним мальчишкой на протезах и с плохо работающей правой рукой. Руку вообще могли ампутировать, но военный хирург, увидев, что у пацана нет обеих ног чуть выше колена, решил, что лишиться руки для него было бы совсем критично. Руку, конечно, было бы проще отрезать, чем более трех часов пришивать мышцы и нервы плеча, понимая, что если оно и будет работать, то, скорее всего, только двигаться, а вот на активность пальцев он не рассчитывал. Немецкий осколок раздробил кость и наполовину разорвал мышцы. Если бы у солдата присутствовали обе ноги, врач бы просто отрезал руку. Но всё же он не зря потратил время. Со временем, после многочисленных тренировок и усилий, Иван научился и ложкой пользоваться и топором махать, только вот немела она постоянно, из-за нарушения кровотока. С такой рукой, еще и без ног второй раз его никто на фронт уже не пустил.

Так Иван и приехал в сорок четвёртом в свой родной посёлок, а там не было никого, старший брат погиб ещё в сорок первом, отец пропал без вести, и сколько после войны Иван его не ждал, он так и не вернулся. А мать не дожила до его возвращение пару недель. В итоге приехал он в пустой дом. Поначалу было тяжело, рука плохо работала, но соседи помогали, а потом всё встало на свои места, война закончилась. Иван Егоров был трудолюбивым, поэтому привёл дом в порядок, развел небольшой огород, на работу устроился. И так-то вроде всё хорошо складывалось, только из-за своей хромоты не пытался он себе жену найти. Хотел, конечно, да только стеснялся сильно. Но она сама его нашла, сошлись характерами. Иван строгий очень, суровый, закалка военная, а София, жена его будущая, тихая, добрая, кошек очень любила. Так и дожили они до этого времени.

София Сергеевна занималась кошками и огородом, а Иван Ильич всё рыбачил недалеко от своего дома на реке.

Этим летом повадились чуть ниже по течению подростки по ночам костер жечь, и всё бы ничего, вели они себя не шумно, да только как-то заметил старик, а может, показалось, что дров в поленнице поубавилось. Ещё раз заметил, а потом сложил их в особом порядке так, чтобы запомнить, а на следующий день снова не досчитался.

– Ну не приходят же дети со своими дровами, – решил старик, – хотя, конечно, может быть, неподалёку в лесу сучьев наломают и жгут. Тогда он стал за ними наблюдать. Но они приходили не каждый день, поэтому вычислить, пока не удалось. Этим же вечером старик сидел на своём мостке с удочкой. Не клевало. Две чайки спланировали на камень, одиноко выглядывающий над поверхностью воды посреди реки, и внимательно наблюдали за рыбаком, а он за ними. Ниже по течению он услышал многоголосый разговор. Подростки снова шли в сторону места ночных посиделок.

– Ну что ж, подождём, посмотрим, кто из вас по мои дрова ходит.

Из-за высокой травы его было практически не видно, а вот дорожку к своему дому он видел отчётливо. Услышав шум, чайки встрепенулись и улетели, старик проводил их взглядом. Когда-то мечтал быть летчиком, а чайки ему напомнили об этом. Попал в пехоту в сорок первом в пятнадцать лет, правда, два года он себе приписал, брать не хотели.

Иван Егорович посмотрел на свои протезы. Пластиковые, они по щиколотки уходили в воду, и у него перед глазами встал еще один день на фронте.

Сорок второй год.

Зима.

В окопе холодно. Не просто холодно. На холодном ветру, во влажной от пота и от постоянно метущей поземки, залетающей за шиворот, от постоянного прикосновения к холодной земле, ватник и штаны становятся ледяными. Если под ватником ещё какое-то тепло остаётся, то кожа ног уже даже, наверное, привыкла, и даже почти не покалывает. Хорошо, что на ногах валенки. В кирзачах скорее всего бы уже отморозил ноги. Уже почти четыре часа сидим и ждем атаки немцев, а её всё нет и нет. Иван, уже опытный боец, несмотря на свой шестнадцатилетний возраст. Он уже почти год отслужил. Однополчане его берегут, помогают, но ему хочется показать, что он такой же, что он тоже может приносить пользу. Геройствует одним словом, в атаку одним из первых, помогать носить раненых тоже. Самого пока что сия беда самого его миновала.

До того самого дня довелось один раз побывать в рукопашной. Их отряд столкнулся с таким же по количеству отрядом фашистов. Вот тогда было по-настоящему страшно. Большинство противников были взрослыми и рослыми мужиками, каждый из которых один на один однозначно расправился бы с Иваном. Но спасибо однополчанам. Увидев, с какой злостью они кинулись с лопатами и ножами на врага, и, почувствовав в себе эту злость к неприятелю, гордо шествовавшему по его земле Иван, парнишка невысокого роста, кинулся след за всеми.

Что запомнилось за время рукопашной схватки, которая длилась всего-то минут десять и, в которой от двадцати пяти человек осталось лишь двенадцать, включая его самого, так это чувство, что сердце сжалось в камень, что в груди какой-то неимоверный холод, а рука сама с неистовой злостью опускает и опускает лопатку на шею фрица, и из его перебитой артерии фонтаном вырывается кровь. Нет ни малейшего чувства жалости. Кто его звал сюда? И не в гости же он пришёл. Одно только дикое желание кромсать врагов. Он не замечал, как часто и глубоко он дышал, и лишь только в тот момент, когда в метре от него наш солдат воткнул нож в шею лежащего на земле последнего врага, Иван почувствовал, что его трясёт, что грудная клетка вздымается как никогда раньше. Он, шестнадцатилетний пацан, убил в этом бою двух немцев.

Похоронить погибших в тот день не довелось, да и после не получилось. Они услышали стрельбу, приближающуюся к ним. Пришлось отступать. Возможно, и сейчас где-то в том диком лесу лежат остатки костей его товарищей.

Иван вздохнул, пошевелил протезами в воде, странно, но он чувствовал, как вода холодит место, где когда-то была его нога. Это было не так, просто он помнил эти ощущения.

И снова память вернулась в траншею. Она не была глубокой, в полный рост не встать, сколько успели, столько и выкопали. Хорошо пошел снег и спрятал их, может получиться сюрприз фашистам.

Только вот холодно. Очень. И не ели они уже со вчерашнего вечера. Сейчас уже примерно два дня.

– Главное о еде не вспоминать, – думает Иван. Да только как же не вспоминать, если желудок издает звуки каждые две-три минуты, и сводит его тоже уже без перерыва. Время от времени молодой боец снимают рукавицу, и ладонь снега отправляет в рот. А тот в свою очередь, тает и обманывает желудок.

Через час-другой начнёт темнеть. Скорее бы уже. В темноте уже не пойдут в атаку, они боятся, они тоже хотят вернуться домой. Они не должны знать про эту траншею. Для них, сейчас, если, конечно, разведка не выяснила новых данных, то мы для них находятся дальше километра на три.