Казначей общака

– Господи! Да что же это делается! – выскочил из собора щупленький чернец, ряса, явно не по размеру, просторно висела на нем. – За что людей-то сгубил! Да они же люди божьи! Они же никому плохого никогда не делали! Мухи не обидели! – причитал чернец, подскочив к Фомичеву.

– Ты мне надоел, – безо всякого выражения произнес Костыль, – я очень не люблю навязчивых людей, – и, вскинув «макаров», выстрелил в лицо чернецу. – О! Да нас здесь, оказывается, не так уж и мало, как мне представлялось в самом начале, – с некоторой веселостью в голосе воскликнул он. – Сколько же здесь братьев божьих? Ага!.. Набирается… пять… семь… Ох, ты… Вот еще двое появилось. Так, вижу, что с отцом Гурьяном одиннадцать будет. И еще трое покойников… нет, двое еще дышат, но это ненадолго, – махнул он рукой, – думаю, часа через два отойдут, да и кровушки уже изрядно вылилось. Но Герасима нет.

– Мы перевяжем их, – сделал шаг вперед отец Гурьян.

– Назад! – жестко проговорил Фомичев, наставив ствол пистолета в грудь монаху. – Я же сказал, что меня интересует Герасим. Где он?

Позади беззаботно хохотнул Артур Резаный:

– Костыль, а может быть, подождем с Герасимом. Ты посмотри, какой здесь народец приятный собрался. Я бы даже сказал, высшей степени приятности. Вон особенно тот пухляк, – показал он стволом карабина на молодого чернеца с едва пробивающейся светло-русой бородкой. – Ну настоящий бабец. Вот на кого я бы силы не пожалел, – причмокнул Резаный. – А что, перепихнемся, – подмигнул он, – говорят, что все монахи содомиты.

– Чтоб у тебя язык отнялся за такое богохульство! – в ярости воскликнул отец Гурьян. – Вот попомните мои слова, накажет вас господь. Не будет вам прощения даже на том свете!

– Вижу, что нас здесь не понимают, – печально выдохнул Костыль. – Жаль… Даже среди божьих людей не могу найти понимания. А что говорить об обыкновенных мирянах, те так и вовсе без сердца. А я-то думал, встречу в монастыре участие, покаюсь в грехах своих, приму причастие, а там, глядишь, на светлую дорогу встану, по-новому заживу. Оказывается, не судьба. Жаль, жаль, господа монахи.

Глаза у Артура Резаного нехорошо сверкали.

– Костыль, ну позволь, бога ради, с тем бабцом уединиться. А то от напряжения в висках стучит.

– Все-таки ты, Резаный, неисправимый романтик, – с некоторой грустью протянул Паша Фомичев, – я с тобой о серьезных делах толкую, а ты нашу беседу все на какой-то перепих сбиваешь. Ну, право, нехорошо. Мы же все-таки воспитанные люди, прошли кое-какие университеты, кое-что в жизни понимаем. А ты? Ты представляешь, как плохо о нас могут подумать люди. Так что оставь пока свои развлечения и давай лучше поговорим о серьезных вещах. – Повернувшись к игумену, Костыль продолжал: – Ладно, допускаю, что его здесь нет, тогда вопрос, где он может быть и когда появится?

– Послушайте, – взмолился отец Гурьян, – давайте мы отнесем раненых, их еще можно спасти.

– Вы не прикоснетесь к ним, пока не ответите на мой вопрос! – коротко предупредил Фомичев, переводя взгляд с одного монаха на другого.

– Ну хорошо, – сдался наконец игумен. – Я его отправил из монастыря… на тяжелую работу. Такую у нас делают только послушники. Епитимью на него наложил. И вернется он завтра.

– Скверно… За что же ты, святой отец, Герасима-то наказал?

– Дерзок он был и в послушании слабоват, – не моргнув глазом, ответил игумен.

– Много я слышал о нем. Видно, не изменился. Похоже на него, – согласился Паша Фомичев. – Ты бы его в следующий раз розгами попотчевал. Говорят, мудрость, она через битье приходит. Ну да ладно, мы ведь понимание имеем и не злодеи вовсе. Забирайте своих монахов, – повел стволом пистолета в сторону лежащих Костыль. – А то уйдем, а вы нас злыми словами будете поносить.

– Костыль, если уж сюда пришли, так, может быть, еще иконы посмотрим! – с загоревшимися глазами зашептал Резаный. – Они сейчас ведь бешеные бабки стоят. За одну такую икону можно столько «капусты» срубить, что еще и внукам останется.

– Чего, – поперхнулся Паша Фомичев, – о каких внуках ты говоришь, у тебя ведь еще и детей-то нет. А потом, насколько мне известно, бабы тебя, кажется, мало интересуют.

– Ну это я так, образно, что ли.

– Разобраться сумеешь?

– А то! – обиженно прогудел Артур Резаный. – Я ведь не всю жизнь в тюрьме сидел, кое-что тоже видел. У меня друган был, так он иконы коллекционировал.

– Так ли?

– Ну не совсем, – хохотнул Артур Резаный, – он коллекционеров за яйца брал, а я ему в этом помогал. В общем, поднатаскался, не ошибусь.

– Ладно, тогда давай быстрее, а я здесь постою да за монахами посмотрю, а то вон они как хмуро посматривают, того и гляди до смертоубийства опустятся. Ай-яй-яй! – печально покачал он головой. – А еще набожные люди, и не стыдно вам, господа хорошие?

Чернецы встретили слова Паши Фомичева угрюмым молчанием. Откуда-то принесли носилки и осторожно уложили на них монахов.

– Ах, господи, какая жалость! – воскликнул Костыль, – кажется, они уже померли. Кто бы мог подумать, что в таких крепких телах может быть такая слабенькая душа. Стоять! – прикрикнул Фомичев на монаха, шагнувшего к нему. – Я не шучу. Я слишком много отдал, чтобы вот так глупо помереть. А теперь покажи, что у тебя за спиной. Железяка?! – очень искренне удивился Костыль. – Господи ты боже мой! Оказывается, даже монахи способны пойти на такой грех, а ведь их главная добродетель – смирение, если я не ошибаюсь. А теперь брось свое орудие на землю, – раздался глухой стук о булыжник. – Вот так, сын мой, главное – послушание, и тебе за это зачтется на том свете. Я дарю тебе жизнь, помни Пашку Фомичева, – скривился в злорадной ухмылке Костыль.

Через несколько минут, сжимая под мышкой охапку икон, из собора вышел сияющий Резаный.

– Ну бля буду, старина! – завопил он на весь двор. – Ты посмотри, какие доски темные. Это они от времени почернели, – ликовал Резаный. – Да здесь целое состояние. Повезло так повезло!

С колокольни жахнула ракетница. Взлетев, ракета рассыпалась зеленоватыми огоньками. Вторая ракета была красной, выстрел ахнул под куполом колокольни, отозвавшись тонким мелодичным звоном.

– Да что же он, зараза, делает! – возмутился Резаный, поглядывая на пономаря, темной, почти зловещей тенью шнырявшего в проеме бойниц. – Ментов наводит!

– Дай-ка сюда! – бесцеремонно сорвал карабин с плеча Резаного Фомичев. Привычно щелкнул затвором, заставив переместиться смертоносную начинку в патронник, и уверенно стал отлавливать в прицел тощее тело пономаря. – Ну давай, давай, – миролюбиво упрашивал он, – откройся!

Пономарь, отрок лет двадцати, не замечая опасности, затаившейся внизу, взялся обеими руками за канат, чтобы разбудить многопудовый колокол. Но Паша Фомичев, отыскав его на конце мушки, злорадно стиснув челюсти, плавно надавил на курок. Ахнул выстрел, заставив вспорхнуть чайку, устроившуюся во дворе на куче мусора, и пономарь, картинно взмахнув руками, ломая дощатые перегородки звонницы, полетел вниз. Удар получился громкий, как будто и не человек упал вовсе, а ухнул с высоты мешок, набитый чем-то тяжелым.

– Уходим, если менты ракеты увидели, то скоро здесь будут! – заторопился Фомичев, увлекая за собой Резаного. – Карабин возьми.

– Да что же вы, ироды окаянные, сделали! – прохрипел от ярости игумен. Нижняя его челюсть мелко подрагивала, и теперь стало ясно, что он очень стар. – Он же еще мальчик совсем, ему бы еще жить да жить!

Игумен встал на пути Фомичева непреодолимой преградой: не обойти более и не перешагнуть. Паша Фомичев чуть приостановился и, не тратя больше времени на бесполезные объяснения, выстрелил в отца Гурьяна. Старик ухватился ладонью за грудь, пошатнулся и, как-то враз усохнув, повалился на булыжник.

– Иконы не забудь, – бросил через плечо Костыль и, наступив на распластанную ладонь старика, вышел за пределы монастырской стены.

Позади сопел Резаный и тащил под мышкой иконы. Дважды падали они в черное месиво дороги, и Резаный, вспоминая всех чертей подряд, вытаскивал из грязи запачканные доски.

Костыль остановился только через пару километров, когда проселочная дорога, наезженная обыкновенными телегами, вдруг неожиданно разветвилась, поворачивая к морю.

– Вот что, – выдохнул Костыль, сгружая с плеча золотую поклажу. – В двух километрах отсюда проходит железнодорожная ветка.

Резаный только неопределенно хмыкнул. Он уже убедился, что расспросами от Костыля ничего не добиться, кроме, разумеется, неприятностей. Резаного так и подмывало спросить про старателей на берегу моря, поджидавших беглецов чуть ли не как родных, про монастырь и про неведомого Герасима. И вообще, что может связывать такого вора, как Костыль, со святыми старцами, но он благоразумно помалкивал, полагая, что в этом случае может остаться не только без причитающейся ему доли россыпного золотишка, но и без самой головы. Все было намного серьезнее и запутаннее. И по местности Костыль шастал так, как будто бы имел перед глазами карту. Не сошло же на него провидение, наверняка его кто-то подучил и кто-то вел. Но это была тайна, которую Костыль не выдаст – не из той он породы, – даже если сам сатана будет тянуть его за язык щипцами.

А потом… Эта дорога. Откуда он мог знать про железку, да еще проходящую в нескольких километрах от монастыря. Такое впечатление, что после вечерней поверки он прогуливался ночами по окрестностям.

С Пашей многое было непонятно, но он притягивал к себе какой-то непредсказуемостью, тайной. С ним просто было интересно, даже в лагере, где единственное развлечение – колода карт. А что же тогда следовало ожидать на воле, которая ежеминутно – чего там! – ежесекундно манит соблазнами и полна самых непредвиденных ситуаций.

– Если говоришь, значит, так оно и есть, – не очень уверенно поддакнул Резаный.

Ему всегда казалось, что железная дорога проходит от этого места километров на сто пятьдесят южнее. Но Костыль говорил иначе, и оставалось только согласиться.

– Да уж поверь, – ехидно хмыкнул Фомичев. – В общем, так, каждый из нас может покатить в свою сторону. Документы у тебя выправлены, с ними не страшно. Если что, могу дать адресок, тебе их заменят на еще лучшие. Золотой песочек мы с тобой поделим поровну… без обману. Доски эти, – показал он кивком на иконы, – можешь забрать с собой. Для меня это слишком громоздкие вещицы. Не допру! Иное дело золотишко, положил в мешочек и понес.

– Я с тобой, – твердо проговорил Резаный. – После того, что случилось… Ну как же я без тебя. Не бросай, Костыль.

Взгляд у Фомичева был очень внимательный, изучающий. Он уже давно никому не доверял.

– Ты усложнишь себе жизнь, Резаный. Я не из тех людей, кто принадлежит себе.

Подобную фразу можно было воспринимать как мягкую форму отказа. Все-таки Паша Фомичев – вор, элита, так сказать, лагерного общежития. И сотворен судьбой для того, чтобы выбираться из самых запутанных ситуаций. А он, собственно, кто? Всего лишь Артур Резаный. Вечный побегушник. Баклан, одним словом, который живет сам по себе. И мужики от него далеки, и блатные к себе не подпускают.