Влюбленный злодей

Филипп Цибульский отвечает охотно: да, это он осквернил могилы на Лазаревском, Пятницком и Семеновском кладбищах. Зачем он это делал – точно ответить не может… Что-то его толкало к этому. Это неосознанное, но острое чувство было сильнее его, и не было сил, чтобы ему воспротивиться.

– Меня что-то побуждало это делать, с чем я не мог справиться, – признался Филипп Цибульский и добродушно посмотрел на меня, как если бы искал во мне какую-то опору.

Его заискивающий взгляд заставил меня невольно поморщиться, мне он напоминал раздавленного на тротуаре червя. Наступать на склизкое пятно было противно. Помогать вурдалаку или облегчать его участь, равно как и выказывать сочувствие, было не для меня.

– Чем вы разрезали желудки и животы покойникам? – спрашиваю я маниака после некоторой паузы.

– Перочинным ножом. Я его всегда ношу с собой, – с готовностью отвечал вурдалак.

– Тем самым ножом, что у вас изъяли? – задал уточняющий вопрос военный следователь Горгадзе.

– Да, – следует короткий ответ.

– Почему вы вскрывали только женские могилы? – Этот вопрос интересует не только меня, но и военного следователя Горгадзе, поэтому он перестает записывать, поднимает в ожидании голову и в упор смотрит на Филиппа Цибульского.

– Ну… я не знаю… – отводит глаза младший унтер-офицер. – Как-то само получалось.

Сказанному верится не особо, поэтому я задаю новый вопрос:

– Ответьте мне откровенно… Вы испытывали удовольствие от того, что делали?

– Да, – выдавливает из себя Филипп Цибульский, и на какое-то мгновение его лицо освещает радость. – Это был восторг… Экстаз, если хотите… После всего того, что я уже сделал… Наступала потребность в отдыхе, и я мог проспать несколько часов подряд там, где меня заставал сон. При этом я слышал все, что происходило вокруг меня. Несколько дней я жил очень умиротворенно и меня ничего не побуждало вернуться к прежним занятиям… А потом все начиналось сначала… У меня начинала болеть голова, тело мучилось, и я снова шел на кладбище. Вот вам вся откровенность, – добавляет он и смотрит жалостливо и кротко.

– Зачем вы жевали трупы и грызли их? – задает вопрос военный следователь Горгадзе. – Неужели вам было не противно?

– Я не знаю… Все происходило, как в лихорадке, в страшных неистовствах… – последовал сдержанный ответ. – А потом, как же мне может быть противно… Ведь я же их любил, я их жалел.

– А зачем же в таком случае вы разрезали им рты, вырывали внутренности и разбрасывали их? – не унимается Горгадзе. Хотя уже все ясно: маниак, он и есть маниак.

– Ну… Мне думалось, что только так я могу им показать свои чувства.

Более спрашивать ни о чем не хотелось. Для нас все было ясно. Не исключено, что последует врачебное освидетельствование Упыря. Будет очень жаль, если за ним признают какую-нибудь «унылую мономанию». В этом случае вместо каторги он попадет на больничную койку.

Остается надеяться, что дело его будет рассматривать Военно-окружной суд, а он известен своей суровостью. В нем нет присяжных заседателей, как в гражданских судах, которых может разжалобить кроткий вид маниака.

Собственно, на этом все. Мое расследование по делу Упыря закончено. Преступник сознался, деяния его документально зафиксированы, подробнейшим образом изложены на бумаге и аккуратно подшиты к делу. Дальше Упырем будет заниматься ведомство Военно-окружного суда и лично военный следователь Ираклий Горгадзе.

Едва я передал ему все дела, как нате вам: вызов к окружному прокурору Судебной палаты Завадскому и принятие дела отставного поручика Скарабеева.

Дело Скарабеева мне поручал не мой непосредственный начальник, председатель департамента уголовных дел Судебной палаты статский советник Радченко, как бывало ранее, а его превосходительство Владимир Александрович Завадский. Это обстоятельство наводило на мысль, что следствие мне придется вести по делу неординарному и весьма непростому. То же самое подсказывала мне и моя обостренная интуиция. А до Рождества оставалось совсем мало времени.

Неужели встречать его придется в Нижнем Новгороде?

Хотя, с другой стороны…