Цена неслучайного успеха

В Казань наведывался батя нечасто, лишь для того, чтобы повидаться со своим отцом и немногочисленными дворовыми приятелями, что еще оставались живы.

Ровно в шесть, часов, как было оговорено, мы зашли в просторный светлый зал, где звучала негромкая плавная музыка и заняли свободный столик у самого окна.

На сцену поднялась молодая певица, одетая в зеленое платье, туго обтягивающее ее пышнотелую фигуру. Заметив нас, она вдруг дружески улыбнулась и, приветствуя, слегка приподняла руку.

– Ты ее знаешь? – удивленно посмотрел ее на отца.

– Да, было время познакомиться, – неопределено подтвердил он, не вдаваясь в подробности, и расправил на коленях белоснежную салфетку. – Ее зовут Венера.

Остановившись на середине сцены, женщина запела старинный романс. Вполне академическое исполнение. Не часто такое услышишь в ресторане. Ее исполнение напоминало полноводную реку, мерно протекающую по равнине. Чудесный голос, мелодичный и невероятно высокий, наполненный многими звуковыми оттенками, способен был перешагнуть пять октав и спеть в полную мощь легких, но она не ставила себе задачу подивить редкостным вокалом гостей, а потому пела спокойно и ровно. Для кабака средней руки певица представлялась весьма выгодным и редкостным приобретением. Несомненно за ее плечами проглядывала серьезная консерваторская школа, с утомительными породолжительными занятиями в изучении гамм и с многочасовыми выстаиваниями подле рояля.

– Она закончила консерваторию?

– Да. Большое будущее ей предсказывали! Она и сама верила, что впереди у нее сольное пение на столичных сценах мира, что ей суждено исполнить партию Церлины в "Дон Жуане" Моцарта, партию Розины в "Севильском цирюльнике" Россини, партию Саломеи в одноименной опере Штрауса, а также Брунгильды и Зиглинды в операх Вагнера. Во всяком случае, она мне как-то об этом рассказывала.

– И что же произошло потом?

– По окончании консерватории ей обещали, что она поедет в Питер на Всероссийский смотр-конкурс вокалистов-выпускников музыкальных вузов. Однако обманули, выбрали другую… Ее однокурсницу. А та заняла первое место. Теперь блистает по всей Европе! А вот ее судьба с тех пор дала серьезный крен. В жизни так часто бывает, чего-то упустил вначале и дальше все пошло не так, как планировал. А сейчас уже появились другие исполнители, которые возможно не имеют столь очевидного дарования, но зато берут яркой внешность и напористым характером.

Венера продолжала петь, очаровывая слушателей, а следы прошлых переживаний в виде тонких морщин оставались на ее все еще привлекательном лице.

За роялем сидел тонкокостный пианист облаченный в темно-синий фрак из тонкого немнущегося сукна, подчеркивающий его безупречную осанку. Длинные узкие фалды, прямоугольными полосками спадали со стула, позволявшие ему выглядеть еще более эффектно. Безупречный облик пианиста подчеркивал уголок белого носового платка, едва выглядывающего из нагрудного кармана пиджака. Под фраком пианиста находилась сорочка с туго накрахмаленной манишкой со стоячим воротников с загнутыми углами, в рукавах сорочки скромные, но бросающиеся в глаза запонки с зелеными гранеными камушками. На отдельном стуле, придвинутого к роялю, разместились белоснежные перчатки, буквально резавшие своей чистотой глаза. Его безукоризненный фрак выглядел вызовом ко всем присутствующим, что совершенно не смущало пианиста, – он буквально растворялся в громких аккордах.

Песня рассказывала о нежных чувствах, и певица временами подходила к роялю и, воздев руки, обращала к нему зарифмованные слова любви, облаченные в музыку. Не следовало быть провидцем, чтобы осознать, – этих двоих связывает настоящее чувство. Вот так оно и бывает. За пределами ресторана в обломках валялся старый мир, новый еще не оформился, а музыкант и певица создали собственную вселенную, в которой им обоим было комфортно.

Поддавшись под чары двух влюбленных, все присутствующие в зале обратили свои взоры на сцену. Прекратился даже разбивающейся звук столовых приборов о фарфоровую поверхность посуды.

Несколько лет назад пианист в составе большого оркестра гастролировал по всему Советскому Союзу и по его признаниям – не осталось почти точки на карте, которую бы он не посетил. А певица, имевшая колоссальные вокальные данные, еще три года назад собиралась в турне по всей Европе. В ее небольшой каморке, где она проживала в последнее время, оставались от той несостоявшейся поездки несколько цветных афиш. Судьба переменчива, зачастую непредсказуема. И никогда не знаешь, что тебя поджидает за следующим поворотом. Девушка мечтала о славе, грезила о счастливой запоминающейся жизни, видела себя в свете юпитеров во время выступлений на лучших сценах Европы. А жизнь столкнула ее с жестокой реальностью и вместо предполагаемого оперного театра в Милане, ей приходиться выступать во второсортном ресторане.

Это была не просто красивая песня, – звучала трагедия двух любящих людей, чьи мечты расколотились в щепки, подобно утлому суденышку о скалистый берег во время шторма. Это были две звезды, встретившиеся случайно по непредсказуемой траектории. Одна – взлетающая, а другая почти прогоревшая. Видно им лететь дальше единой судьбой, поддерживая друг друга, как это делают побитые жизнью костыльники.

Посмотрев на отца, с интересом слушавшего пение, я невольно подивился его реакции. Для меня он оставался своеобразным камертоном, – обладавший абсолютным слухом, он не терпел ни единой фальшивой ноты. Всякий раз, когда он улавливал ошибку, то его губы болезненно сжимались, как если бы кто-то играл на его нервной струне. Сейчас он с довольным видом вслушивался в виртуозную игру пианиста, чьи гибкие и длинные пальцы с легкостью пробегали по клавишам, то усиливая, а то ослабевая звучание. Неожиданно его губы разошлись в довольной улыбке, и он произнес:

– Здорово они спелись. И уверен, что не только на сцене.

– Согласен, отец, – отозвался я, едва кивнув.

Отцу хотелось, чтобы я называл его “батей”. Именно так он обращался к моему деду, своему отцу. Слово “батя” было наполнено некой смысловой теплотой и вместе с тем в нем отсутствовала всякая сентиментальность. Но я решил поступить иначе – называл отцом. В этом коротком царапающим, емком и угловатом слове содержалось много металла. Помню, как напряглось и налилось строгостью его лицо, когда он впервые услышал от меня такое обращение. “Отец…” Потом ничего, смирился, даже привык. Ни разу не поправил. Мне и самому непросто было привыкнуть к этому казенному лишенному вязких эмоциональных окрасок слову, которое чаще встречается в книгах, нежели чем в реальной жизни. Но я имел право на такое обращение: отец меня не воспитывал. Особенно нужна была его поддержка в пору моего взросления, а где батя находился в то время, мне было неведомо.

Когда отец после долгих скитаний по необъятной нашей отчмзне ненадолго появлялся в нашей квартире, то он надевал театральную маску заботливого и строго родителя, которая совершенно не шла ни к его дорогому костюму из тонкой ткани, ни к лощеной внешности. После коротких родительских наставлений батя всегда произносил одну и ту же короткую, но емкую фразу: “Во всем слушайся маму”, после чего непременно запрашивал мой дневник. Мне приходилось подыгрывать его родительским чувствам, хотя актер из меня был никудышный: прикидываясь послушным ребенком, я приносил ему свой дневник, исписанный вдоль и поперек красными чернилами рассерженных учителей. Батяня старательно закрывал глаза на мальчишеские огрехи и неизменно добавлял: “Ты мог бы дисциплину подтянуть и получше учиться, – слегка подумав, добавлял: – Я вот очень примерным был и почти что отличником”. При этом его лицо оставалось неизменно серьезным, а глаза буквально вылезали наружу от избытка честности. Действительность была прямо противоположная: раза два его чуть не выперли из школы за драки, за что ему крепко досталось от строгого батюшки, но учился он и в самом деле неплохо.

Родители разошлись, когда мне исполнилось пять лет, брату и того меньше – восемь месяцев, а потому в нашей однокомнатной квартире царил строжайший матриархат (шаг вправо, шаг влево – расстрел, прыжок на месте – провокация!). Мне крепко доставалось от матушки за мелкие провинности, которая полагала, что я не вписываюсь в общепринятые представления о благоразумном и примерном мальчике. Мать не могла разобраться во всех перипетиях подросткового становления и совершенно не осознавала, что улица проживала по законам военного коммунизма и прожить на них без применения силы было невозможно, а вот добрый совет отца был бы вполне кстати…

Благовоспитанного мальчика с беретом на голове и в белой отглаженной рубашечке из меня так и не получилась, – улица со всеми ее преимуществами и недостатками выпирала из меня занозистыми углами. А потому нередко я приходил домой то с разорванным рукавом, а то и со ссадиной на лице, но зато чрезвычайно довольный собой. Свобода и независимость даются только в драке, – не со слабыми разумеется, а равными тебе по силе или с теми кто постарше тебя, – женщинам такие простые мальчишеские истины непонятны.

Слово “отец”, звучавшее жестковато и лишенное всякой близости, невольно напоминало ему о том, что его не было рядом со мной долгие годы. Однако его отсутствие закалило меня, сделало настоящим бойцом. В какой-то степени я оставался безотцовщиной при живом родителе.

Заслушавшись, отец на короткое время позабыл о своей зажженной сигарете, дымок от которой, реагируя на его размеренное дыхание, кривой взволнованной струйкой поднимался к потолку, где и растворялся.

Глубоко затянувшись, так что щеки ввалились в полость рта, обозначив при этом длинные кривые морщины, отец задержал в легких табачный дурман, а затем, пребывая в благодушном настроении, выдул тугую струйку дыма вверх.

– Знаешь, мы в этот ресторан с мамой твоей нередко захаживали, когда ты еще совсем маленький был. Тогда здесь все по-другому было. Поторжественнее что ли… Сейчас ресторан пообветшал, но остатки былого шика остались.

Я посмотрел на его широкую сильную ладонь, на пальцы, сжимавшие сигарету. Мне нравилось в нем все, по-другому, наверное, и быть не могло, все-таки он мой отец. Мой взгляд натолкнулся на его развитые широкие мускулистые запястья, выглядывающие из под рукавов пиджака. Кисти были обезображены тремя грубыми, глубокими и длинными шрамами, оплетавшие запястный сустав, подобно большим хищным змеям. Рубцы перекрещивались в основании вздутой вены и уголками уходили на противоположную сторону руки. За уродливыми и небрежно зашитыми ранами, проглядывалась тяжелая криминальная история, из которой отцу удалось выбраться живым, но сильно поцарапанным. Сколько себя помню, у него на кистях всегда были уродливые красные рубцы, без которых я отца даже не представлял.

Страшные шрамы являлись составной частью моего бати, его плотью, отражавшие сильный характер, выглядевшие предупреждением всякому, кто относился бы к нему с пренебрежением или без должного почтения. Странное дело, но рубцы невероятнейшим образом шли к его мужественному облику, даже делали его притягательным. Наверняка на них обращали и женщины. Часто, пренебрегая ухаживаниями рафинированных надушенных парней, дамы делают свой выбор в пользу вот таких брутальных мужиков, каковым был мой отец, – прекрасно осознавая, что такие ребята способны не только крепко любить, но и защитить свою избранницу, чего бы это им не стоило. Это как лосихи, которые на уровне своего инстинкта, каковой им даровала природа, делают свой выбор в пользу крепкого выносливого самца, чья шкура поцарапана во множестве брачных турниров в противостоянии с сильными соперниками.

Если бы шрамы вдруг пропали с кожи отца, то он утратил бы часть своей мужской привлекательности. Батя был по-мужски красив: широкой кости, плечистый, в каждом движении чувствовалась сила; на обеих щеках в самой середине едва ли не симмитрично по небольшой черной родинке, которые моя матушка язвительно называла “завлекалочками”; на волевом подбородке глубокая ямочка. И все-таки шрамы на запястной области были первое, на что обращали внимание все его собеседники.

– Отец, а откуда у тебя эти шрамы?

Остаток сигареты, выкуренный едва ли не до самого фильтра, покрылся тонким золотистым слоем окислившегося никотина. Воткнув огненный кружок в стеклянную пепельницу, – окурок податливо расплющился, просыпав на прозрачное дно остатки табака, – отец заговорил:

– Еще до армии меня порезали. Отец с матерью мне часы золотые подарили на восемнадцатилетие с кожаным ремешком. Ну как-то поздно вечером проводил я одну девчонку, а возвращаться нужно было через Суконку…. Когда мимо Кабана3 проходил, ко мне на встречу парень один вышел. Немного постарше чем я, – в некоторой задумчивости протянул отец. – Сразу было видно, что из блатных, фикса у него золотая была. Мода такая раньше существовала золотые фиксы носить, даже здоровые зубы из-за этого подтачивали, чтобы золотую коронку поставить. Вот как сейчас помню, луна полная была, а эта фикса в лунном свете блеснула… Ну и попросил он меня прикурить. Я полез за спичками и сверкнул перед ним золотыми часами. Даже не понял в какой именно момент он финку вытащил. Я зажег ему спичку, подношу ее к его губам с папиросой, а он мне ножом по ремешку три раза успел полоснуть. Часы у меня на землю упали. Я ему с правой руки ударил, он куда-то на плетень повалился, кусты поломал, я подхватил часы, а тут на меня целая толпа бежит. Окружили меня, и я давай отмахиваться, как могу. Думаю, главное не упасть, иначе затопчут… Тогда уже никогда не подняться! Вырвался как-то от них и побежал. Местность мне не особенно знакомая, огородами не скроешься, там и споткнуться можно, догонят, убьют… Я уже потом переосмыслил ситуацию. Часы дорогие были, за них запросто могли убить. Он бы мог меня сначала ножом пырнуть, а уже потом, когда я упаду, спокойно с моей руки их снять. С точки зрения блатных я был для него всего-то фраер с золотыми часами. Жалеть он меня не должен был… И вот я убегаю от них, а мне на встречу еще одна толпа бежит! А те, что сзади меня подгоняют, кричат, им: “Держи его!” Окружили меня, все думаю, хана мне пришла! Ну я опять начал от них отбиваться. Бью направо, налево, а сам думаю, только бы не свалиться. Они наседают, мешают друг другу. Это мне как-то помогало. А силы-то не беспредельные, их целая футбольная команда набежала… Вновь вырвался я кое-как, бегу дальше, думаю, надо бы где-то укрыться, иначе порежут. Смотрю на углу улицы аптека стоит, ну я туда и заскочил. Дверь сразу за собой закрыл какой-то шваброй, они стучат, а войти не могут. Ломать дверь не рискнули, неподалеку отделение милиции находилось. Понимаю, что бесконечно долго находиться я там не смогу, когда-нибудь я должен буду выйти. Стоят толпой, никуда не уходят. Караулят. Я рану правой ладонью зажимаю, а с меня хлещет как из кабана. Костюм на мне новый был, мать накануне купила, рубашка шелковая белая, любил красиво одеваться, всю одежду так кровью залило, что хоть выжимай! Даже не знаю откуда во мне столько крови. А аптекарша, совсем молодая девчонка, в ужасе на меня вот такими глазами смотрит, а подойти боится. Я ей кричу, перевяжите меня. Она, наконец, выскочила из-за своего ограждения и все причитает: “Ой, ой! Что они с тобой сделали! Что сделали!!” Я ей кричу: “Перевяжи меня, а то вся кровь вытечет! Мне еще в армию идти!” Тут она достала бинты, перевязала мне руку кое-как. Кровь все равно просачивается, раны-то глубокие. Я им весь пол кровью залил. Спрашивает: “Кто это тебя так?” Посмотри, говорю, на дверь, там их целая толпа стоит. А она мне: “Я их знаю, они тебя убьют!” Я ей отвечаю: “Ты лучше “Скорую помощь” побыстрее вызови, иначе я тут весь кровью истеку”. Набрала она номер “Скорой помощи”, объяснила, что в ее аптеке человек весь в крови, порезали его, ни жив, ни мертв, приезжайте быстрее, – отец улыбнулся, показав безукоризненные зубы, – только говорит, к запасному выходу подъезжайте, со двора. Минут через десять “Скорая” подъехала, я запрыгнул в машину, и мы уехали.

– И куда тебя повезли?

– Отвезли в пятую горбольницу, она недалеко от этого места находится. Заштопали кое-как, хотели оставить на пару дней в больнице, посмотреть что дальше будет, но я ни в какую не согласился! Потом я снова через весь город пешком домой потопал. Хотел поначалу на такси доехать, но таксисты как увидят меня такого всего окровавленного, так сразу как от чумного на газ жмут. Понемногу добрался…

– А дома что сказали?

– Домой пришел, весь в крови. Мать перепугалась очень. “Ох, да, ох! Что случилось?!” Объяснил я ей, что только руку мне поранили. Вроде бы успокоилась.

– А дед, что сказал?

– Ты же знаешь, какой он… Суровый мужик, настоящий казак, так посмотрит, что дрожь пробирает. Ты, говорит, просто так ночью один не ходи, а в следующий раз обязательно нож возьми. Вся эта блатота с ножами ходит, а ты безоружный. Дочь в войну померла, не хочу, чтобы еще и сын погиб. А осенью я уже в армию пошел. Шрамы быстро зажили, а швы я сам снимал. Ножницами нитки разрезал и вытащил.

– А ты узнал, кто на тебя напал?

На какую-то секунд на лицо отца легка легка легкая тень – пережитое прошлое отпускало не без труда. Он словно раздумывал перед предстоящим ответом, а потом уверенно продолжил:

– Узнал…. Петьке, другу своему, рассказал об этом случае. Описал, как тот блатной выглядел. Примета у него имелась характерная – на правой руке мизинца не хватало. Петька обещал через своих приятелей разузнать, кто это мог быть. Он ведь со всей казанской шпаной в городе знался.

– Разузнал?

– Разузнал. Этого блатного звали его Кеша Звонарев. А вот погоняло у него Звонарь. Мне потом Петька рассказал, что встречался со Звонарем. Тот извиняться не стал, сказал, что за богатенького фраера меня приняли. А часы мои еще издалека срисовали… Через полгода, когда я уже был в армии, утонул Кеша на Казанке. Говорят, что пьяный был…. Все может быть, пьяному и море по колено, но вот только недоброжелателей у Звонаря и без меня было достаточно. Слишком дерзкий он был.

Музыка закончилась бравыми аккордами. На какое-то время в зале повисла настороженная тишина, а еще через минуту посетили ресторана усердно застучали вилками и ложками, отбивая по фарфоровой посуде рваную мелодию. Со сцены спустилась Венера и уверенной поступью направилась к нашему столику. Вблизи она выглядела несколько старше, а в уголках губ отмечалась некоторая жесткость, что свидетельствовало о человеке много повидавшего. Под глазами и на скулах наблюдались излишки косметики, добавлявшие ей дополнительные несколько лет.

– Жора, как я рада тебя видеть, – присела она на соседний столик. – Ты где пропадал? Я без тебя скучала. Едва ли не каждый месяц в нашем ресторане появлялся, а тут целых полгода о тебе ни слуха ни духа.

– Я был далеко, Венерочка, – отец взял тонкие женские пальцы в свою ладонь, – не хочу вдаваться в детали, расскажу как-нибудь в нашу следующую встречу.

– А ты безобразник, – погрозила она ему указательным пальцем. – Я же тебе говорила, что следующей нашей встречи не будет. Я ведь уже не одна, а потом все в прошлом.

Пианист поначалу хмуро посматривал в сторону нашего столика, а потом, поднявшись, удалился в служебное помещение.

– Я это знаю, но можно хотя бы помечтать, – широко заулыбался отец. Ему невероятна шла улыбка, о чем он не мог не догадываться, а потому эксплуатировал ее нещадно.

– И не мечтай! Ладно, я поспешу, а то мой кавалер весь от ревности извелся. Приходи, не пропадай, а то без тебя скучно! – произнесла она на прощание и, поднявшись, стремительной походкой удалилась следом за пианистом.

– Так о чем мы говорили? – посмотрел на меня отец.

– А как этот Кеша свой палец потерял?

– В карты проиграл! В свару резался с приятелями. На банке хорошие деньги скопились, а вот мелочи, чтобы вскрыться, у него не хватало. Хотел во время игры занять, а в долг ему никто не дает. Не положено! Тогда он поставил свой мизинец на кон и проиграл его. Достал тотчас нож и тут же отрезал себе палец.

– А если бы он не отрезал?

Отец отрицательно покачал головой:

– Это невозможно, Звонарь из блатных. А они слово держат.

– Ну если предположить такое.

– Пырнули бы где-нибудь в подворотне, вот и весь сказ! За свои слова нужно отвечать. Это ты может у Петро порасспрашивать, он об этом все знает.

Дядю Петю или Петро, как называли его повсюду, я знал с раннего детства. Он был закадычным другом моего отца, с которым проживал на одной улице. Особенно тесной их дружба была до ухода отца в армию. Не ослабела она и после того, как отец, угодив под каток хрущевского сокращения Вооруженных сил, после десятилетнего отсутствия вернулся в Казань. Как и тысячи офицеров, выброшенных из армии, он должен был заново начинать трудовой путь. Прошлые заслуги были не в счет! Начиналась новая жизнь, едва ли не с “белого листа”. Иначе, как “избиением армии”, это сокращение батя не называл. Еще через два месяца после прибытия в Казань я был крещен в православной Церкви Ярославских Чудотворцев, а моим крестным стал Петро. Мне тогда исполнилось ровно десять месяцев.

Улыбчивый, постоянно сверкающий золотыми зубами, Петро буквально пленял мое детское воображение, представлялся мне человеком из какого-то другого мира. В действительности так оно и было. В нем было необычно все – от его радушной золотой улыбки, раздирающей пересохшие на солнце щеки, до многочисленных старых наколок на худом теле, тускло проступающие через задубевшую кожу замысловатой ажурной резьбой: на пальцах – перстни; на коленях – звезды; на груди – портреты вождей; на спине храм без крестов. Когда крестный приходил на пляж Казанки, чтобы окунуться и на просторе и попить холодного пивка из бочки, чаще всего в сопровождении таких же, как и он сам бродяг, так все отдыхающие буквально замирали, опасливыми взглядами рассматривая картинную галерею, запечатленную на его смугловатой коже.

Однажды отец взял на пляж и меня. Скинув с себя рубашку, Петро, подставив грудь прохладному воздуху, щурился на солнце, заприметив мой неподдельный интерес, ободряюще поинтересовался:

– Нравится?

Это сейчас я понимаю, что в действительности наколки были некрасивые, самые обыкновенные “портаки”, набитые где-то в тесной тюремной камере, где вместо качественной стерилизованной иглы могло быть обыкновенное перо, а то и заточка, вместо черно      й туши – пепел, разбавленный водой. Рука тюремного художника была далеко не твердой: где-то линия на рисунке выглядела тонкой, а где-то, наоборот, чрезмерно утолщенной, порой закручивалась в малопонятную загогулину. Усы у Сталина были неровные, как если бы его постриг парикмахер-неумеха дрожащими руками, да еще при этом мучаясь с большого перепоя. Залысина у вождя мирового пролетариата была такой огромной, что напоминала Гудзонов залив, а волосы настолько редкими, как будто бы их пощипала целая стая гусей. Но тогда эти несовершенные наколки вызывали у меня неподдельный мальчишеский восторг.

– Нравится, – чистосердечно признавался я, склонившись над тюремным изобразительным искусством.

– У тебя тоже такие будут, – отвечал крестный. Немного подумав, добавил: – А может и не будут. – Ткнув в ангела с расправленными крыльями, устроившегося рядом с вождем мирового пролетариата, добавил: – Их надо заслужить, тем более более вот эту!

– Вряд ли у него такие будут, – вмешался отец. – У него другой путь.

– Как знать. У тебя парень с характером растет, такой не ссучится! Наша порода!

Суть этого мало понятного разговора вора с моим отцом я осознал значительно позже, когда уже подрос. Содержание наколок мне открылась тоже не сразу. Ленин и Сталин, набитые на его груди, совершенно не имели никакого отношения к политическим взглядам дяди Пети. Скорее всего, это был некий символ тюремного протеста против существующего режима и набить их мог только блатной, просидевший в заключении не менее десяти лет и имевший в уголовной среде большое влияние.

Вскоре крестный куда-то пропал. Более он не составлял компанию моему отцу, с которым прежде подолгу разговаривал в закутке нашей небольшой кухонки. Смеясь, они вспоминали свою бесшабашную юность и свои бедовые приключения, о которых знать мне было не дано. Петро просто исчез из нашей жизни, оставив в моей душе лишь теплый след от наших нечастых, но таких трогательных встреч. Лишь значительно позже я узнал, что крестный отбывал в Сыктывкаре срок за квартирную кражу.

Тогда мне думалось, что я никогда не повстречаюсь с ним вновь, однако судьба распорядилась иначе.

Отец, оставив военную службу, которую очень любил, устроиться инженером на военном заводе. Вольная гражданская жизнь несла в себе немало соблазнов, которые отдаляли его от семьи, пока, наконец, не произошел окончательный разрыв, который невозможно было уладить никакими разговорами и поступками.

Единственное, что мне оставалось в последующие годы, так это нечастые встречи с отцом, когда он приходил в свой прежний дом – торжественный, порой расхристанный, но всегда веселый и с большущей сумкой, наполненной то апельсинам, то мандаринами, которую торжественно водружал на кухонный стол, приговаривая: